Заплетин увидел что-то знакомое в физиономии толстяка, который помятостью и унынием среди весёлого окружения как будто демонстрировал идею, любимую многими философами: в белом всегда есть зародыш чёрного. (А в чёрном, продолжим эту идею, непременно будет зародыш белого; например, в опечаленной толпе, отправляющей гроб в могилу, хоть кто-нибудь должен ликовать). Толстяк выпадал из своей компании и тем, что присутствовал в ней только телом, а взглядом и всем, что есть кроме тела, пребывал за длинным столом, за которым еврейская семья праздновала воссоединение с роднёй, наконец-то вырвавшейся из России.

Но если б нашёлся человек, который бы тщательно проследил линию взгляда толстяка, он бы закончил её на девочке лет восьми, в нарядном платьице, с белым бантом, какие в Америке не носят, а в России непременно одевают на торжественные события. Девочка сидела рядом с женщиной с непримечательной наружностью и осунувшимся лицом. Отсутствием мужчины рядом с ними она походила на мать-одиночку, которая ищет, но не находит того, кто её бы обеспечил беззаботным существованием. Посадить бы рядом с нею толстяка с таким же унылым помятым лицом, – вот бы парочка получилась, вот бы они дружно договорились выпить яду или повеситься.

Взгляды Заплетина и толстяка, наконец-то, пересеклись, и тут Заплетина осенило: “Ну, конечно же, Перетятько!” Тот не сразу, но тоже узнал, оба привстали, но передумали тут же сойтись для рукопожатия, а только друг на друга осклабились, кивнули, руками помахали. И мелкими сигналами прибавили: мол, ничего, впереди весь вечер, ещё успеем потолковать.

Знакомство их было непродолжительным. В начале иммиграции, в отчаянном запале как можно скорее разбогатеть, они, проникшись друг к другу доверием, пытались создать совместный бизнес. Один музыкант, другой фотограф – казалось, какой совместный бизнес возможен с такими неперспективными и несовместимыми профессиями, да ещё без начального капитала? В результате они решили так: не ограничивать сферу деятельности, а заниматься буквально всем, что будет оборачиваться деньгами. В список возможных занятий вошли: любые посильные ремонты, фотографирование детей, уход за больными и стариками, изготовление киносценариев, транспортировка подъёмных грузов, игра на рояле на вечеринках, перепродажа барахла, приобретённого за бесценок на распродажах из гаражей, и много подобного разнообразия. Соответственно и бизнес свой назвали “Сейчас, Всё, Везде”.

Из всей деятельности компании Заплетин запомнил только вот это: на кухне сидел толстый мужик, скучно отказывался от пива и любых алкогольных напитков, вёдрами гнал безалкогольное, и в особенности чаи. А не трахнуть ли нам… по стаканчику чая? – спрашивал он, непременно подмигивая. Или: Ну что, брат, по Чайковскому? – имея в виду не только чай, но и то, что Заплетин был музыкантом. Потом опускал свой огромный зад на всё, что выдерживало его вес, и часами, ни на миг не останавливаясь, повествовал о своей жизни, рожал и пережёвывал дурацкие идеи. Вскоре партнёр такой утомил, Заплетин стал его избегать, и бизнес увял, не распустившись.

Молчать Перетятько не научили, а взрослого, видно, учить было некому. Был бы женат он – жёны умеют заткнуть говорливого супруга, но наш Перетятько за всю свою жизнь только раз, на короткий срок умудрился тронуть женское сердце; иначе, почти всю свою жизнь, исключая несколько месяцев, он проболтался в холостяках. Таким, не умеющим нравиться женщинам, иногда помогают советы друзей, но у него по неясным причинам не было истинных друзей (впрочем, по тем же неясным причинам мало кто похвастается наличием верных, надёжных, бескорыстных, преданных, искренних друзей). И габариты здесь не причём: толстяков часто любят значительно больше, чем поджарых, себе на уме молодцов. Видимо, не было в нём чего-то, – в его характере или душе, – за что захотелось бы зацепиться. И вот, в отношениях с людьми он не продвинулся дальше того, чтоб его считали просто приятелем; кроме того, таким приятелем, над которым посмеивались за глаза, и нередко даже в глаза не стеснялись. Перетятько подмечал такие фамильярности, обижался на них, умолкал, замыкался, но обиду вслух никогда не высказывал. Сходиться с мужчинами также мешало то, что он с какого-то времени стал отказываться от спиртного. Известно, у русских мужиков дружбу цементирует алкоголь, а у нашего Перетятько алкоголь провоцировал мигрени. Так вот, не наученный молчанию, он безмолвствовал лишь в одиночестве. Утопив в жирном теле стул Заплетина, он часами переливал из чайника в кружку, из кружки в брюхо безалкогольный любимый напиток и в перерывах между идеями пережёвывал прошлую свою жизнь.

В России он работал в фотоателье провинциального городка. Зарплата была ни то, ни сё, и приходилось подхалтуривать. Лучшей халтурой были поездки в недалёкие деревушки, где жители, как это не удивительно в пору, захватывающую дух, в век технологической революции, фотоаппаратами не владели, а живого фотографа-специалиста либо не видели совсем, либо привирали, что когда-то видели. Узнав, что такой объявился в деревне, к нему чуть не в очередь выстраивались сфотографироваться семьёй на скамеечке или бревне напротив развалистого домишки, а то и на фоне простыни, скрывавшей растрескавшиеся брёвна. Перетятько мудро цены не заламывал, проявлял и печатал в тот же день, часто засиживаясь за полночь, а утром очередь снова выстраивалась – смотреть фотографии и платить. Доход был хорош, до того хорош, что первое время в иммиграции Перетятько зло себя переспрашивал: чего он, дурак, притащился в страну, где он никому абсолютно не нужен? И в моменты, когда было плохо, вспоминал эпизоды из жизни в России.

Например, об одном эпизоде (мы до него ещё не добрались) он с охватившим душу теплом думал: а что может быть лучше глушить водку с бабкой Поликарповной в натопленной избушке у реки, среди русского дикого леса? Не странно ль, избушка та из Америки вспоминалась едва ли не с нежностью, хотя там было порой мучительно: жуткая резь под животом из-за прогрессирующей гонореи, голодная армия клопов… Но что тут поделаешь с этим временем: не желая во всём ублажать в настоящем, оно на слишком многое в прошлом, порой и на то, что было безрадостным, часто плещет розовую краску.

По унылому виду Перетятько можно было предположить, что в жизни его был какой-то кризис. Странно, но так уж судьба играет, в зародыше кризиса было везение, а именно – семь тысяч долларов, которые месяца два назад ему вручил адвокат Шмуклер, и эти деньги свалились, как с неба. Мы знаем, что деньги с неба не падают, а если падают, то так редко, что нам никогда не достаются, поэтому стоит пояснить, откуда взялись семь тысяч долларов.

Отступим примерно на несколько месяцев, и постараемся оказаться рядом со зданием аэропорта, в одном из подъехавших такси. За рулём обнаружим Перетятько, – тогда он подрабатывал таксистом, арендуя машину по ночам у другого знакомого таксиста. Пассажиры из машины только вышли, провожавший их родственник не заплатил, а попросил подождать минутку, пока он поможет оттаскивать вещи. Стоянка в этом месте не разрешалась, здесь можно было только разгружаться, посему Перетятько делал вид, что разгрузка ещё не закончилась, то есть стоял с открытым багажником.

Сильный удар и скрежет сзади встряхнули Перетятько до костей. Он оглянулся, но крышка багажника, перекосившаяся от удара, мешала увидеть, кто в него врезался. Он вывалился из машины. К такси вплотную прижался автобус. Повреждения были не так ужасны, как омерзительный звук столкновения, но всё-таки достаточно удручающи: разбитые фары, вмявшийся бампер, слегка сплющившийся багажник. Перебранка с водителем автобуса, показания полицейскому, мысли о том, как объясниться с владельцем разбитого такси, – всё это почти приглушило ярость по поводу того, что пассажир так к машине и не вернулся, и ездка оказалась не оплаченной.

Наутро он сдал машину Кириллу. Тот поглядел на повреждения и сначала повёл себя естественно: выкрикнул несколько оскорблений и показал сжатый кулак. Потом прочитал полицейский отчёт и повёл себя как-то неестественно: повеселел, открыл себе пиво, предложил Перетятько другую бутылку.

– У автобусной компании АТТ должна быть замечательная страховка, – сказал он, ухмыляясь и подмигивая.

Перетятько неловко подвигал шеей.

– Шея болит? – спросил Кирилл. – К врачу-то ходил? Нет? Дурак! Да ты должен Бога благодарить, что тебя трахнули в задницу. Ты заработал тысяч десять, а повезёт, то и все двадцать. Ладно. Вот тебе телефон. Наум Эйдельман. Надёжный врач. Тебе ещё нужен адвокат. Вот телефон адвоката Шмуклера. Американец, но свой человек. Сошлись на меня, и всё будет окей. А мне, когда денег тебе отвалят, выделишь пару тысяч долларов.

Перетятько взбодрился. Вот это да! Может, сбывается мечта приобрести собственное фотоателье. “Фото за час” – напишем в рекламе. И можно добавить такую приманку: “Больше часа – фото бесплатно”.

Врач Эйдельман пощупал шею и уселся спрашивать и записывать. На затруднительные вопросы предлагал правильные ответы. Например, кружится голова и в глазах то и дело расплывается. Назначил ряд различных анализов, а также физиотерапию.

– Курс лечения – две недели. Приходите ежедневно и расписывайтесь. Девочки вам всё объяснят.

После первого же сеанса, когда Перетятько расписался, секретарша посоветовала как бы вскользь:

– Да, каждый день на терапию приезжать нелегко и не удобно. А вы, если времени не окажется, хотя бы заскакивайте расписаться. Можно сразу за два дня.

С тех пор он не настаивал на лечении, а заскакивал только расписаться.         Адвокат был довольно молодым, но тело его было сильно запущено каким-то неправильным образом жизни. Живот переваливался за ремень, волосы, как будто, сопротивлялись любой попытке их расчесать, лицо было шишками и комками, и припухшим, как у людей, злоупотребляющих алкоголем. Он забросил ноги на стол, как это принято у шерифов в кинофильмах про дикий Запад, положил на колени блокнот и стал Перетятько интервьюировать. Узнав, что с ним встретился эджастер, то есть представитель страховой компании, Шмуклер потребовал дать ему копию интервью, проведённого эджастером.

– Что же вы раньше не позвонили? – сказал он, просматривая интервью. – Сразу же после происшествия? Задача эджастеров портить кровь. Надеюсь, вы дров не наломали?..

Временами он хмурился и хмыкал, и это означало, очевидно, что клиент дров таки наломал, то есть эджастеру ответил не так, как следовало отвечать.

– Ладно, – сказал он, закончив чтение. – Попробуем выправить ваши оплошности. И на будущее – совет: адвокату звоните немедленно, сразу же после происшествия. Вообще, у вас есть свой адвокат?

Да, Перетятько уже слышал, как другие время от времени говорили мой адвокат, и ему казалось, что эти другие должны быть либо очень богатыми, либо со всеми всю жизнь судились, либо должны знать что-то такое, чего ему никогда не узнать.

– Нету, – сказал он неуверенно.

– Хотите, я буду вас защищать?

Адвокатов он представлял иначе – в костюмах, в галстуках, с бритыми лицами и с аккуратными причёсками. А этот… А может оно так и лучше. С этим, похоже, можно по-свойски.

– Да, конечно, – сказал Перетятько. – Но я не уверен, что это значит.

– Ничего. Скоро узнаете, – сказал Шмуклер, и занялся делом, то есть стал задавать вопросы.

В конце попросил подписать бумаги о гонорарах, и что-то ещё, что Перетятько не понимал, но всё без колебания подписал, поскольку ему уже объяснили, что он ни цента не должен платить ни адвокату, ни врачу, а те свою мзду и сами вычтут из денег, выигранных Перетятько, и он получит чистую сумму, даже свободную от налогов.

Так закрутились колёса дела, в котором участие Перетятько заключалось лишь в том, что он расписывался на бумагах врача и адвоката. Последняя встреча с адвокатом окончилась чеком на семь тысяч долларов, отчего Перетятько остолбенел, так как знал со слов адвоката, что сумма, выплаченная страховкой, составляла двадцать одну тысячу. Получалось, что врач и адвокат забрали себе четырнадцать тысяч и разделили их пополам. Шмуклеру он ничего не сказал, поскольку тот хоть как-то работал – кому-то звонил, заполнял формы, торговался с представителями страховки. А врач-то, ведь тот только в первый раз вяло пощупал ему шею и минут пять что-то писал. А ему-то за что семь тысяч? На это он мягко намекнул, возникнув в кабинете Эйдельмана под предлогом что-то там уточнить.

– А мне-то на кой хрен с тобой было связываться? – вспылил Эйдельман, и звучал очень грубо. – А мне ты чем изволишь кормиться?

Перетятько стушевался и подумал, что он, наверное, был не прав. Как не крути, а сумма в семь тысяч ему тоже досталась легко. А то, что сумма его расстроила, то это исходило от того же, – от желания каждого человека иметь больше, чем уже есть, то есть от жадности исходило. Из этой суммы он неохотно отдал Кириллу целых две тысячи, и ему остались всего пять тысяч. Конечно, он надеялся получить сумму значительно крупнее, поскольку неплохое фотоателье, к которому он уже приценился, стоило ровно десять тысяч. Пришлось ему поломать голову, где раздобыть ещё пять тысяч. Все банки, куда он обратился, отказали ему в займе, мол, кредитная история не убедительна. Он стал просматривать объявления, опубликованные в газетах. Желающих дать деньги взаймы было более, чем достаточно, но всё с драконовскими условиями. Деваться некуда, договорился с мужчиной арабского происхождения, с условием, что все пять тысяч долга возвращаются ровно через год с интересом в тридцать процентов, и, кроме того, в течение года он должен отчислить кредитору тридцать процентов от дохода, который ему бизнес принесёт.

На деньги, полученные от страховки, а также занятые у араба, Перетятько купил фотоателье в одном из новых районов Долины, от дома почти два часа езды. Ближе к району, где он проживал, примерно такие же ателье стоили значительно дороже.

Бизнес был для него идеальный, поскольку он только и умел – фотографировать людей. У взрослых попадались и такие, кто просил, чтоб в фотографии отразился богатый внутренний мир, выпятилась мужественность или женственность. Плюгавец хотел выглядеть красавчиком, а красавица хотела быть ещё красивее, и подобная ерунда. С детьми возни было много меньше, особенно с маленькими детьми, они умиляли своих родителей самим фактом присутствия на фотографии. Ему пришла даже идея украсить витрину большим плакатом: “Дети – наша специализация”. И ещё этот бизнес был тем хорош, что наконец-то в своей жизни он стал самостоятельным человеком. В России он всегда имел начальство и должен был его ублажать подарками и частью левого дохода, обязан был отчитываться и подчиняться разным идиотским распоряжениям. А здесь, наняв по дешёвке работников, он мог являться в любое время.

Разнообразя и улучшая качество фотографий, Перетятько стал использовать в рекламе благородное выражение художественная фотография. Семьи в округе скоро заметили хорошую работу фотоателье с плакатом “Дети – наша специализация”, и клиентов всё больше становилось.

Но такая вот мелкая деталь. То есть мелкая с первого взгляда, а как убедимся мы несколько позже, деталь та была очень существенной. Дети, как знаем мы с малых лет, делятся на мальчиков и девочек. Так вот, почему-то наш фотограф был с маленькими мальчиками прохладен, и отщёлкивал их быстро и небрежно. А с маленькими девочками возился, дарил им шоколадки и дешёвые игрушки, сажал на колени, шутил, оглаживал, – в общем, казался добрым дядюшкой, который был от детей без ума. Всё, в самом деле, шло замечательно, пока одна из маленьких клиенток не попросила своего папу сделать ей то же, что делал дядя, который её фотографировал. Папа, конечно, хотел знать подробности, и дочка застенчиво продемонстрировала. Папа поехал в ателье, присмотрелся к поведению фотографа, но скандалить и морду бить не стал (Перетятько был слишком крупным мужчиной; кто его знает, а вдруг под жиром у него скрывались крепкие мышцы), а позвонил в организации, которые следили за порядком в отношениях взрослых и детей.

Вскоре Перетятько позвонили из правительственной организации со сложным неразборчивым названием, и задали пару вопросов, от которых фотограф омертвел. Потом та же организация прислала двух въедливых дамочек с холодными глазами и железными улыбками, которые знать хотели так много из того, что им не следовало знать, что Перетятько осознал, что в этой стране, стране “Лолиты”, не столь уж удобно и безопасно соблазнять малолетних девочек. Потом приходили представители ещё каких-то организаций. Потом несколько матерей стали пикетировать ателье с такими замечательными плакатами, как “Здесь Работают Педофилы” и “Совратители Малолеток”.

Перетятько решил позвонить Шмуклеру, который, как они договорились, якобы был его адвокатом. Он объяснил, что стряслось с ателье, и просил стать его защитником. Шмуклер неожиданно похолодел, сказал, что он в этом не компетентен, и тут же повесил трубку.

Детей перестали приводить, да и взрослых клиентов так поубавилось, что Перетятько закрыл ателье и выставил бизнес на продажу. Он осунулся, как при болезни. Ателье его никак не продавалось, мешала, возможно, репутация. Вэлфер ему пока не давали, и приходилось работать в химчистке за оскорбительно маленькую зарплату.

Теперь нам понятно, отчего это глаза у фотографа были грустными, отчего его не тешили, не смешили самые скабрёзные анекдоты, которыми подвыпившие мужчины наперебой засыпали дам, а дамы в соответствии с характером кто застенчиво улыбался, кто похихикивал тихонечко, а кто хохотал, так назад запрокидываясь, что стул их, как конь, вставал на дыбы.