ВСЕ КОНЧАЕТСЯ, даже лестница в московском высотном доме. Задыхаясь, Левон надломился на самую последнюю ступеньку, с удивлением огляделся.

Последняя лестничная площадка от других отличалась разительно. Была без окна на ещё светлый вечер, тем находясь в полной зависимости от неоправданно сложной люстры под слишком высоким потолком. Пол не скучал серым бетоном, а изысканно развлекался темно-зелёными плитками мрамора с глубоко утопленным светом люстры. Стены, также одетые в мрамор зеленоватой бирюзы, сдержанно поблескивали, как пенсне господина Московского Метрополитена. И не четыре двери и лифт, а почему-то всего одна дверь, формы правильного квадрата, обитая черным дерматином.

Левон неуверенно к ней приблизился, поискал кнопку звонка, молоточек, какой-то шнурок, или признаки микрофона. Но глубина, закрытая дверью, в средствах извещения, как будто, не нуждалась. Он придирчивей осмотрел чёрный дерматиновый квадрат, но и других признаков входа, – замочной скважины, глазка, дверной ручки, порожка, номера, – обнаружить не удалось.

Недолго растерянно поозиравшись на зеленоватую бирюзу, напоминавшую вход ещё меньше, он постучал костяшками пальцев по пружинистому дерматину. Висящая тряпка звучала бы громче. А кулаком. Беззвучно отпрыгнул. На, ногой. И нога отскочила, пискнув, как ушибленная мышь. Левон отступил до начала лестницы, зло поглядел на чёрный квадрат и проорал:

– Черт!

Квадрат неожиданно напрягся, как напрягаются все двери после стука, или звонка, или примерно такого выкрика. Но, напрягшись нормальной дверью, квадрат себя дальше повёл ненормально: он стал медленно надвигаться. Левон пожелал скатиться во двор, в любой автобус к любой окраине, а вместо этого остолбенел, будто в виде того квадрата наползала его судьба.

Возникло пространство, будто увиденное круговым близоруким зрением, с мышиного роста, все неразборчиво, то есть, как будто и много вокруг, и самых разных размеров, а в то же время все так неважно, что глаз не хочет ничто замечать, ничто, кроме тёмного пятна весьма аппетитного размера, совершающего круги на пока недоступном расстоянии. Давно напружинившись для прыжка, сидел неподвижно в приятной влаге, и, наконец, уловив приближение, прыгнул, пасть на лету разинув и выстрелив языком.

Он в самом деле только что прыгнул и рот разевал на чёрный квадрат, который придвинулся так близко, что затерялись его границы, истаяла материя дерматина, и осталась одна чернота, напряжённая, неприязненная, но обещающая огромное, если он введёт в неё руку, ступит в неё и пойдёт в неё. Он обернулся. И позади такая же чёрная напряжённость. Не свет ли потух, – попытался взбодриться, и на секунду, пожалуй, взбодрился. Но уже в следующую секунду увидел во мгле шевеленье большого и будто выпученные глаза. Он отшатнулся, провалился, на колено больно упал, в ознобе вперился проверять, галлюцинация или правда.

Чёрное пространство отвалилось, как потемнение в глазах. Площадка. И люстра. И дверь отворена. И в ней стояла как раз – толстуха. Одета в цветастый сарафан, в такой, под который купчихи упрятывали дюжину нижних негнущихся юбок, и в котором её зад мог переплюнуть любой другой, и голова платочком подвязана, на купеческий же манер. На груди полезным кулоном висела малахитовая чашка. Лицо разрумяненно лоснилось.

– А, отдохнул, – кивала она. – А мы чайком балуемся. Приворачивай.

– Не алчный, – вскакивал он с карачек, взглядом все ещё полу-безумный. – И ненавижу людей усложнять. А только портфель мой не попадался?

– Ан нет, о портфель твой не спотыкалась. А то бы я тортику отрезала.

– Спасибочки, – мотал он головой. – А девушка, случайно, о портфель не спотыкалась?

– Ну так спроси же её сам, – зазывающе ручкой делала, деликатно в чашку отплевывалась. – Чаёвничает она.

– Ча-ёв-ни-ча-ет? – переступали ноги Левона, протискивались между косяком и сарафаном, входили в просторнейшую прихожую, останавливались, оробевши, перед гигантской фигурой русалки из светящегося малахита. Плавником изогнуто в пол упираясь, клонясь головой грациозно-устало от тяжести лепного потолка, глядела она на Левона в упор, и, поклялся бы, пару раз зрачками вздрогнула и смигнула.

Мотнул головой отогнать наваждение, а тут и толстуха сделала знак, и последовал, размножаясь в толстых коридорных зеркалах. Вдруг отбил себе лоб о косяк, скрючился, протискиваясь за сарафаном, который сжимался, как груда тряпок, и буквально переливался из коридора в пока неизвестное. Застрял, наконец, в невозможной теснине, рванулся и пробкой влетел в избу.

В стряпном углу, как и положено, стояла русская печь; на припечке медвежья шкура. В хозяйском углу громоздился ларь, дубовый и расписной. Жернов угол был занят жерновом. Оконца крохотные, слюдяные, резным волоком обрамлённые. Добела отскобленный пол.

Были ещё и другие мелочи, но, как влетел он, уставился в угол, что напротив двери и справа, по прозванию верхний иль красный, в котором обычай вешать икону был по какой-то причине нарушен. В этом углу за бескрайним столом у самовара сидела девица, вздымала растопыренными пальчиками блюдце, касалась его сахарными устами. Левон в неё вперился, полу-признал, и:

– Извините за беспокойство. Вы, случайно, портфель мой не видали?

– Вдругоряд, что ль, запропастился? – хихикнула девица, чай заклубился и бросился чуть не на стол.

– Шо ж ты портфель, да портфель, да портфель, – зажурчал голос толстухи. – Ты ну-ка плюхнись, – пихнула в спину. – Сюды, сюды, – дала подзатыльника. – Подле пригоженькой, – жирным пальцем ткнула его в солнечное сплетение.

Он, задыхаясь, пред ней преклонился, она тем же пальцем толкнула в грудь, он осел и как раз на лавку, на краешек девушкиного подола.

– Как голубушка и голубочек, – умилилась на них толстуха.

– Так не видали? – хрипел Левон, восстанавливая дыхание.

– Разве в тарантелле, – щебетала девушка. – Знать, бродяга какой-то слямзил. Пока вы изволили почивать.

– Не в тарантелле, а в тарантайке, – ласково поправила толстуха, тем временем обслуживая Левона дымящейся чашкой, торта ломтём, розеткой с малиновым вареньем. Вздохнула: – Современная молодёжь! Растеряла русский язык.

– Не спал я, – совсем отдышался Левон. – Разве зажмурился на миг.

– Храпел, как извозчик, – хихикала девушка. – А кажет, разве зажмурился.

– Ах он врунишка. Ай-яй, – журила толстуха, стол оплывая добрым осмотрительным китом, напротив присаживаясь и себя обслуживая добавкой чая и торта. – Я тоже, бывало, на миг зажмурюсь, и ну покачусь в сладкую сказочку. Так покачусь, никто не догонит.

– Слу-шай-те! – воскричал Левон. – В моем портфеле есть что-то ценное! Чрезвычайно важное для меня.

– Чрезвычайно? – сказала толстуха и вложила весь торт в пасть. – Важное? – и жевала, веки прикрыв, на лице удовольствие. Обтёрла передником губы и пальцы. – Чрезвычайно важное, говоришь?

Усмехнулась, вздымилась, поплыла, вокруг стола, к печи и за печь. Тут же вернулась, и та, и не та, – настолько разительно преобразилась.

—–

МНОГО НА СВЕТЕ УНИВЕРСИТЕТОВ, и в одном непременно должна быть громадных размеров профессорша. Всегда в строгом тёмном костюме, плывёт не спеша и равномерно вдоль длинного людного коридора, обметая обе стены подолом юбищи до лодыжек.

Под этой юбищей, как прикидывали даже застенчивые студентики, можно усесться вшестером, в день рождения, или без повода, и в волнующем полумраке пить, спорить, трепать анекдоты, гитарить, пропадающе мечтать. О нет, в преферанс там не поиграешь, – успешно оспаривался некто. – Темновато. Не лампу ж затаскивать. А фонарик? Тогда шесть фонариков, и каждому лишняя рука? С фонариком лучше, пожалуй, читать. Конечно, не лекции, а роман. Эдакий лёгкий и стремительный. Суета и излишний свет жизни со всех сторон от тебя отгорожены складчатой толстой занавеской, спина привалилась к мягкому, тёплому, щека о шёлк нижней юбки ласкается, луч фонарика стелет дорожку, по которой к тебе бежит босоногая, простоволосая, исхлёстанная ливнем и любовью.

Да, так плывёт эта профессорша вдоль выше выдуманного коридора, и студентики, что навстречу, рассыпаются по вертикалям, вминают в них спины и животы, и чтоб бедром не быть соскребённым, усиливают трение о стены всеми другими частями тела. Кто же просто стоит и балакает, или плетётся, куда профессорша, срываются с места, иль шаг ускоряют и, глазами за спины кося, движутся не медленнее её.

Лицо профессорши надменное и жёсткое от высокого мнения о себе и прескверного о студентах, а также от тёмно-фиолетовой помады, с размахом и жирно употреблённой на взлётные полосы губ. Щёки у висков пылают от румян, что придаёт ей вид воспалённый, то есть, тот самый, когда побоишься в её присутствии усмехнуться, присвистнуть, вытаращить глаза. Волосы, конечно, мелкими кудряшками, рыжеватые, жестковатые, лежат на голове, как шкура от барана с отверстием для лица. Глаза пучеглазы, до ненормальности.

Надо ж, какая, – подумали оба, и девушка, и Левон, когда перед ними из-за печи возникла точно такая профессорша.

– Тётя Амфибия? – пискнула девушка.

– Амфибия Амфибиевна, если изволите, – прохладно плеснула профессорша. – Профессор герпетологии. Член Академии Наук. По просьбам трудящихся курирую Зоологический Институт.

Левон всё же встал, для разминки как бы, и полюбопытствовал за печь. Тупиковый проход, для него даже узкий, ведро на полу, метла, и всё.

– Скажите, пожалуйста…, – заговорил он.

– Сядьте, Левон, – оборвала профессорша. – В чужие углы неприлично заглядывать. Вы, как я вижу, опять всхрапнули. У вас заспанное лицо и выделения возле глаз. Идите немедленно сполоснитесь.

– Вы, случайно, не алкоголик? – обратилась к Левону девушка.

– То есть? – грубо.

– Опять храпели. Как надрызгавшийся извозчик. А всего-то Амфибия Амфибиевна за печь отлучилась на секундочку.

– Как же я мог уснуть, да и с храпом, если всего-то была секунда?

– Довольно! – поморщилась профессорша и об стол указкой хлестнула. С нетерпеливым лицом выждала, пока Левон у бадейки плескался и в соответствии с её жестом усаживался подле девушки. – Начнём нашу лекцию по герпетологии.

– Извините, – сказала девушка. – Товарищ профессор академик Амфибия Амфибиевна, извините меня, пожалуйста. Что такое герпонтология?

– Вы, девушка, шут или деревенщина, – деревенски осклабилась профессорша. – Для шута вы, однако, глупы. Вы вот приехали в Москву поступать в Институт Культуры, а вам бы лучше чистить коровники или общественные сортиры. – Усмехнулась смятому личику. – Но успокою: вам не грозят коровий навоз и вонючая тряпка. Я вмешалась в вашу судьбу. Вам, милочка, страшно повезло! Геронтология, чтобы вы знали, – хотя вам это знание не понадобится, – биологическая наука о старении организмов и о так называемом долголетии. Но мне и вам эта наука ни к чему, как, например, вам ни к чему лечить воспаление вашей простаты, поскольку у женщин нету простаты. Но, уверяю, вам очень важно разбираться в герпетологии. Вот, молодой человек молчит и старательно делает вид, что уж ему-то очень понятно значение слова герпетология. Я не буду его конфузить обвинением в дилетантстве, хотя ему стыдно и непростительно с его университетским образованием и немалым стажем работы в столичных газетах и журналах не  знать общеизвестных терминов. Итак, потесните мусор в мозгах и заполните пустоту чрезвычайно полезным для вас знанием: герпетология – это наука о земноводных и пресмыкающихся. Вот вам пример практической деятельности рядового или крупного герпетолога.

Она бросила девушке книгу. Та, упав перед ней на стол, раскрылась на первой попавшейся странице.

– Процитируйте что угодно, – отрывисто скомандовала профессорша. – Что вы там пялитесь? Что попало!

– “Герпетолог Г. А. Красавцев насчитал на площади в 24 тысячи квадратных метров луга и поля 720 травяных лягушек…”, – спотыкаясь, читала девушка.

– Хватит! – отрезала профессорша.

Выраженье лица её изменилось, от издевательски-поучительного до пламенеюще-возвышенного. Повернувшись к студентам боком, она ткнула указкой в лубок, и на нём был рисунок жабы.

– Триста пятьдесят миллионов лет! – прогремела, вспугивая сердца.

– Студент Левон, – еле слышно шепнула, на сей раз ужасая сердца, и так перевела указку на Левона, что её игольный кончик возник в миллиметре от его зрачка. – Угол вашего рта дрогнул. Я не могу обвинить вас в усмешке, так как вы струсили усмехнуться, но в намерении – могу. Немедленно объяснитесь!

– Что вы, какое, при чём усмехаться, – шёпотом мог отвечать Левон. И очень медленно, чтобы неявно, отплывал от иглы головой. Кончик её с роботной точностью плыл, однако, вслед за зрачком. – Может, и дрогнул рта уголок, так это место у меня вздрагивает от буквально любой мысли. Это многими, в частности женщинами, неоднократно подтверждалось. Твой рот, говорили, слишком чувствительный…, – он запнулся, поскольку игла крупно задрожала перед глазом, и головой пришлось дальше плыть. – Может, поэтому, – размышлял я, – разговаривая со мной, женщины смотрят почти всегда не в глаза мои, а на губы, и губы их тоже мелко дрожат и как бы приближаются к моим…

Он затылком упёрся в пол. Игла металась перед зрачком. Тяжёлое и быстрое дыхание профессорши напоминало звуки компрессора на максимальных оборотах. Всю профессоршу закрывали его к потолку уходящие ноги. Слегка повернув голову влево, он обнаружил тугой круглый задик, по живому скамейкой приплюснутый.

Игла указки с остренькой болью чиркнула по перекладине носа. Кривясь глазами и всем лицом, он уставился на набухание. Оно раздулось и оборвалось, глаз залило тёплым и красным, – и не настал ли момент посерьёзнее сконцентрироваться на объяснении, отчего окаянный его рот дрогнул в самом начале лекции, – хотя предыдущее объяснение тоже было серьёзным и искренним.

– А больше вините мою впечатлительность, – сказал он, смигивая на лоб лишние капли крови. – Триста! пятьдесят! миллионов! лет!!! Страшно представить! Бесконечность! Прошу прощения, Амфибия Амфибиевна.

Игла отлетела, компрессор заглох, в тишине перевёлся Левонов дух.

– Вы лжёте, но я вас извиняю, ибо должна продолжать лекцию. Вы неприлично развалились, сядьте, как следует, вот салфетка, уберите с лица кровь.

– Итак, – продолжала, когда он прибрался. – Триста пятьдесят миллионов лет! Странный, непостижимый срок для разума человека. Страшный, как вы только что выразились. А любопытно, студент Левон, какой максимальный срок вам не страшен? Или иначе: какой кусок времени вы могли бы легко объять?

Левон подумал.

– Ну, тысяч десять.

– Вы уверены?

“Десять тысяч. 10 000. Могу ли в самом деле объять?… Так, а скажем, не время, а – камушки? Видится груда неясных размеров. Или неясной длины линия.”

– Слабо, – сказала профессорша. – Попробуйте другое. Например, солдат.

Поднатужился на солдат. Дальше тридцати, или сорока, разбитых в шеренги по десятке, солдаты сливались в необъятную толпу, либо в неясной длины вереницу.

– А рубли? – подкинула профессорша.

Очень толстая пачка денег, – вяло подумал Левон.

– Сдаюсь, – сказал. – Мне сейчас кажется, я могу объять только десятку. И то не умозрительно, а растопырив пальцы и на них растопырив глаза. И уже одиннадцатый палец начинает запутывать всю десятку.

Профессорша взглянула на Левона с презрительно-брезгливым любопытством.

– Ежели вы не представляете более десятки исчисляемого, как же вы можете объять хотя бы какой-то отрезок времени, которое неисчисляемо?

– Сделаем некоторые выводы, – продолжала она вскоре. – Триста пятьдесят миллионов лет вам не понятны, вас пугают. Десять тысяч ничуть не легче. Десять лет вы в силах объять, только растопырив собственные пальцы. Но год – не палец, студент Левон, – продемонстрировала свой палец. – Год умещает в себе всё, включая пальцы всего человечества. Объясните хотя бы минуту! (которая), – скобочно уточнила, – (тоже вмещает в себе всю Вселенную).

– Шестьдесят секунд, зубы почистить, семьдесят пять сокращений сердца…, – бойко начал Левон.

– Постыдитесь! – прервала профессорша. – Ну, а секунду вы представляете? Нет, конечно, – кивнула молчанию. – Итак! – встряхнула она указкой. – Триста пятьдесят миллионов лет я обнимаю и представляю с такой же живостью и полнотой, как, скажем, три десятых секунды, или как вы свой один палец. Я вижу, ваш рот снова напрягся. Усомнившись, вы требуете доказательств. Извольте. Спрашивайте. Что угодно. Я вам намерена доказать, что триста пятьдесят миллионов лет я в состоянии объять в любых измерениях и смыслах, с абсолютно любой точки зрения. Я жду вопросов, студент Левон.

– Вопросов? Хорошо. Но на какую тему?

– Да на любую, на любую. На триста пятьдесят миллионов лет тему. Что было в любое из мгновений данного среза времени, как что с чем связано, что из чего, какие следствия или причины. Или, хотите, в любой разброс дайте какие-угодно факты, и я свяжу их нитью прямой или как угодно петляющей.