Чего не услышишь в большой компании подвыпивших иммигрантов, отмечающих день рождения. В начале вечера стол именинника выглядел чинно, тихо, спокойно. Все были рассажены по парам, и даже одиночки оказались рядом с полом противоположным. Но постепенно, в процессе вечера, кто-то нашёл своего соседа либо скучным, неразговорчивым, либо, напротив, слишком болтливым, либо взгляд у соседа был странный, либо по внешности был не по вкусу, либо… Да разве перечислишь необъятно многочисленные причины, по каким нам не нравятся другие. Иначе, постепенно все перемешались, и в этом содействовали танцы и туалетные потребности (включавшие даже такие мелочи, как поглядеть на себя в зеркало, губы подкрасить, попудрить щёчки). Если чей-то стул освобождался, на него плюхался кто-то другой. Возвратившийся часто был недоволен, особенно тем, что кто-то другой доедал из его тарелки и допивал из его стакана.

О чём разговаривают в ресторане не сильно подвыпившие люди? Дурацкий вопрос. Да о чём угодно! Вот послушаем, например, беседу нескольких мужиков, сбившихся вместе по причине, понятной всем, кто выпивает не в одиночестве, а в группе, с тостами, кряканьем, анекдотами и занимательными историями.

– Да, так когда мы были в Париже, по Елисейским Полям прогуливались, – рассказывал рыжий рыхлый мужчина, – решили в “Распутин” заглянуть. Думали, как не посетить знаменитейший русский ресторан, символ эмиграции, декаданс, белогвардейцы там, ностальгия… Подходим к нему, эдак в восемь вечера, дверь, понимаешь, такая массивная, а он, представляешь, ещё закрыт. У нас тут в Америке семь вечера – все рестораны переполнены, а этот гадёныш, видишь, закрыт. Видим, швейцар там околачивается. Спросили, когда, мол, открываетесь. Да в девять, не раньше, – отвечает. Правда, вежливо отвечает, не грубит, как швейцары в Союзе. А можно меню поглядеть? – спрашиваем. А вы, – говорит, – приходите в девять, – вот и увидите меню. А так, чтоб заранее вам знать, возвращаться или не стоит, за вход шестьдесят евро на душу. Бутылка водки, что подешевле – примерно сто пятьдесят евро. Сверху закажете шампанского и бутербродики с красной икрой, – считайте, пятьсот евро истратите. А целый обед пожелать изволите, – тут уж придётся раскошелиться. Ну и грабёж! – подумали мы, отступили и – назад, на Елисейские Поля. Давно мечтал я сходить в Распутин, но не за такие же капиталы.

– Я тоже слыхал, что там жутко дорого. Они там дерут ещё за цыган, знаменитости всякие выступают. Там как-то Высоцкий и Шемякин так круто надебоширили, что хозяйка полицию вызывала.

– Есть анекдот, – вмешался третий. – Сидят в ресторане того же Парижа два иммигранта-старика. Посетители ведут себя прилично. Тихо беседуют. Полумрак. Пианистка играет что-то медленное. – Эх-хе-хе, Анатолий Иваныч, – вздыхает один старик… Вот щас бы залезть на этот рояль, снять штаны, да и насрать!.. – Да полно, любезный Пётр Антоныч! Разве поймут эти французы широту русской души.

– А я другой анекдот знаю. Париж. Иммигрантский ресторан. За столиком с бутылками и закусками лежит отрубившийся мужик, лицом в блюдо с чёрной икрой. Мимо него проходит компания. – Вась, ты ли это?! Вот это да! Разве ты тоже эмигрировал? Сколько не виделись? Лет пятнадцать? Ну как, Вася, жизнь? Вася чуть приподнял морду, перемазанную икрой, и прохрипел: – Удалась…

– Как увижу Антонину – сердце бьётся под штаниной, – почти перебил его рыжий-рыхлый, кивая в сторону столика Анны, которая осталась в одиночестве, поскольку Тамара лихо отплясывала с внешне состоятельным мужиком.

– А хочешь, я её поимею? – сказал худощавый с костлявым лицом.

– Даже не пробуй, – сказал рыжий.

– А вот и попробую. Хочешь на спор? Ну, хотя бы на сотню баксов.

– Веничка, даже не начинай. Продуешь ты баксы. Такая красотка даже смотреть на тебя не захочет.

– Ты вот красавец! – взорвался Веничка. – Сам на свою рожу погляди…

Впрочем, чего там необычного в полупьяной брани двух мужиков. Как-то без нас они разберутся. Ну, поспорят на сотню долларов. Ну, проиграет Веничка спор. Ну, не захочет он рыжему-рыхлому отдавать, что проиграл. Ну, опять они пособачатся. Давайте-ка лучше переключимся на прелестную скучающую Анну, о которой мы знаем ещё так мало, что время её описать подробнее.

С каких-то пор Анне стало скучно, и чего она только не попробовала, чтобы избавиться от тоски. Потом заключила, что либо жизнь скучная, либо она такой родилась. Она бы хотела спастись от жизни, проглотив целую горсть снотворного, спрыгнув со стула с петлёй на шее, полоснув бритвой по венам, выпив цианистого калия, выстрелив в висок из револьвера, бросившись под поезд или машину. Большинство этих стандартных вариантов, многократно использованных человечеством, были связаны либо с болью, либо она, например, не знала, где ей раздобыть пистолет или яд, а подставлять чуткое тело груде налетающего железа было боязно и рискованно – а вдруг не смерть, а всю жизнь – калека. Она осмелилась лишь на снотворное. Двадцать таблеток феназепама завершились приездом скорой помощи и больницей на несколько дней. В конце концов она научилась избегать нежелательных ситуаций тем, что периоды между сном заполняла погружением в состояние, которое трудно назвать одним словом, но которое можно описать, весьма приблизительно описать, как смесь прострации, оцепенения, грёз, дремоты, сна наяву.

Причина её неладов с жизнью заключалась в первом её супруге, за которого Анна вышла замуж не потому, что полюбила, а потому, что он так хотел. Человек этот (звали его Корнеем) был старше Анны на тридцать лет. По паспорту русский, но по родителям неясно какой национальности. Чернявый, но с клочками седины, всегда загорелый (не загорая), с ёжиком, как проволока, волос. Корней полагал, что его отец, скорее всего, был итальянцем, но в правдивости этого не был уверен, так как был воспитан детским домом с возраста, который называют нежным, а что случается в этом возрасте, мы сами, как правило, не помним, а знаем какие-то эпизоды по рассказам ближайших родственников (каковые у Корнея не водились). Корней утверждал, что закончил и вуз, и аспирантуру, и что-то выше, и там, в той научной высоте заработал звание академика. Анна в этом сильно усомнилась после того, как в своей квартире обнаружила тайничок с десятком явно фальшивых дипломов по разнообразным специализациям. Она смолчала про это открытие. Зная о вспыльчивости Корнея, про такое лучше было смолчать.

Буквально на следующий день после их первой брачной ночи Корней влепил Анне оплеуху за то, что она, прибирая квартиру, смахнула на пол его часы, и они прекратили отсчитывать время. Семнадцатилетняя девчонка не знала, как на это реагировать, а только убежала в туалет, где пролила горькие слёзы. Так её жизнь и пошла-поехала, с грубыми окриками, оскорблениями, и не только с пощёчинами, но и кулаками (с кулаками всегда через подушку, чтоб синяки не оставались), и с таким заковыристым грязным матом, какого Анна и не слыхала. Муж говорил только о деньгах. Однажды Анна случайно подслушала, как в разговоре на кухне с приятелем он говорил, что намерен вложить в очень перспективное предприятие три миллиона долларов. Позже, похоже, он прогорел, поскольку долго ходил озлобленным, ругал всё на свете и много пил. Анна не училась в институте, поэтому он её принижал, считал её не развитой, чуть не дурой. Знакомым он врал, что его супруга закончила Плехановский институт.

Был у Корнея один плюс, ради которого Анна решилась и выйти замуж за человека, который годился ей в отцы, и терпела неудачное супружество: Корней привёл её в московскую квартиру, которая удобно располагалась в центре столицы, рядом с метро. А что это такое для провинциалки из белорусского городка, даже не стоит и пояснять.

Через пару лет после женитьбы Корней оказался за решёткой за какие-то смутные операции, не одобряемые законом. Анну это не удивило: после знакомства с тайничком, хранящим фальшивые дипломы, она знала, что муж её жулик, и что, уезжая по утрам, он отправлялся не на работу в какое-то приличное учреждение. Но спрашивать, куда он уезжал, означало наткнуться на новую грубость или на болезненный кулак, болезненный даже через подушку.

Пока Корней сидел за решёткой, не так уж мало, а целых шесть лет, Анна мужа не навещала, не посылала ему писем, не желала о нём даже и думать. А что будет после, когда он выйдет… За этим было сумеречное пространство, от которого Анна пока отмахивалась.

Молодая красивая женщина привлекала внимание мужчин, и она могла выбрать кого угодно и для компании, и для любви. Ей понравился симпатичный, мало кому известный художник. С ним она большую часть времени, нередко и до третьих петухов, проводила в весёлых богемных компаниях в удобной для всех квартире Анны. Георгий хотел бы писать картины, но как на то выбрать достаточно времени, если так хочется похвастаться такой очаровательной любовницей, и если так жутко увлекательно ночь напролёт глушить вино с поэтами и художниками, до слёз проникаться Блоком, Есениным, оценивать живопись приятелей, спорить о чём-нибудь неземном.

Как-то Георгий решил стать писателем. Он попросил свою любовницу наговорить в магнитофон историю её жизни. С помощью трёх рюмок коньяка Анна с небольшими перерывами наговорила пять страниц. Георгий всё записал подряд, но потом, перечитывая историю, стал сокращать и переделывать, но рассказ, всё-таки, не получился. Однако, всё же полюбопытствуем, что же там было на паре страниц. Поскольку автор сего романа относится к читателям с уважением, он на этой паре страниц сделал многочисленные поправки.

Девочка Аня на свет появилась в небольшом белорусском городке на берегу реки Сож. В тот день в космос взлетел Гагарин, и это каким-то странным образом сказалось на родительских приоритетах: к дочке они относились прохладно, а Гагарина полюбили какой-то фанатической любовью.

Так какие-то американцы сходят с ума по знаменитости, ну, например, по Элвису Пресли. Состоят членами “Клуба Пресли”, обвешивают дом его портретами и всеми возможными фотографиями, какие им удалось отыскать в Интернете, в магазинах и на аукционах, набивают все полки сувенирами, имеющими к Пресли отношение, скупают пластинки с его песнями и кинофильмы с его участием, по многу раз в год вылетают в Мемфис, где все дороги ведут в “Грэйсленд” (музей на территории усадьбы Пресли), посещают многочисленные события, на которых мужчины, под Пресли одетые, с такими же причёсками и бачками поют, имитируя голос Пресли, и кто-то из них получает призы. Подобные фанатики-американцы, (да, наверно, не только американцы), даже не будучи богатыми, берут под покровительство кого-то, кто внешне похож на Элвиса Пресли и участвует в подобных соревнованиях, и щедро спонсируют все его надобности, до того палку перегибая, что даже селят в собственном доме, и все его потребности обеспечивают.

Родители Ани с такой же горячностью (но с размахом, разумеется, не тем, что могут позволить американцы) относились к первому космонавту. Гагарин, его бюстики, фотографии, модели спутника и ракет захватили все стены и полки дома. Нельзя, конечно, предполагать, что родители Аню не любили, но она не помнила, чтобы родители её хоть раз горячо приласкали.

К счастью, у Ани была бабушка, с которой было всегда замечательно.

Аня так часто пропадала в бревенчатом доме своей бабушки, что по сути в него переселилась, чему родители не возражали. Самым уютным местом в том доме была комната с русской печью. Каждый год, незадолго до Пасхи, печь эту красили белой краской, и на ней бабушка разрешала рисовать кистью бабочек и цветы. Бабушка любила русские романсы, хорошо их пела и играла на гитаре, и Аня часто пела вместе с бабушкой такие романсы, как например: “В лунном сиянье снег серебрится, Вдоль по дороге троечка мчится. Динь-динь-динь, динь-динь-динь Колокольчик звенит. Этот звон, этот звон О любви говорит”…

Примерно с возраста пяти лет Аня вдруг стала хулиганкой. По какой-нибудь мелкой причине, а то и вовсе без всякой причины она лезла в драку не только с девочками, а даже с мальчиками постарше. Её и двоюродного брата часто прогоняли из чужих садов, когда они рвали сливы и груши. Однажды, убегая от соседки, Аня, забор перелезая, за колючую проволоку зацепилась. А внизу, под забором росла крапива. Раньше, забор тот перелезая, она старалась прыгнуть подальше, чтобы ожогов не заработать. А тут она подумала о том, что если начнёт избавляться от проволоки, то свалится в ту жуткую крапиву. Эпизод этот стал частым кошмаром, только забор, где она висела, едва зацепившись за ржавую проволоку, высотой был, как десять этажей, а густая крапива под забором была, как кактус, в острых колючках, и в ней шевелились какие-то твари. Соседка стащила Аню с забора и привела её в дом бабушки. Выслушав жалобу соседки, бабушка сбегала за прутом и отстегала обоих внуков. Случалось такое неоднократно, и порой они ходили даже в синяках от палки, попавшей под руку бабушки, но злились они на неё недолго.

Дальше, после нескольких лет провала, лет, в которые, очевидно, ничего особенного не происходило, к бабушке каждую субботу стал заезжать дядя с сыном. Анна, уже собранная в дорогу, садилась в потрёпанные “Жигули”, и они оправлялись на рыбалку, с ночёвкой в палатке на берегу. О, это были чудные дни! Особенно утро на реке, когда не тепло, но прохлада уходит. От воды или пар или туман, и сосны кажутся голубоватыми в лучах просыпающегося солнца. Нежно жёлтое великолепие ромашковой поляны перед лесом. Опьяняющий запах сена на поле. Двоюродный брат глядел на девочку влюблёнными робкими глазами. Она это, конечно, замечала, но дальше поцелуя в щёчку при прощании, на который он однажды осмелился, односторонняя влюблённость не пошла.

Когда ей было пятнадцать лет, дядя с отцом сложили деньги и по дешёвке купили катер, в каюте которого могли спать сразу несколько человек. Так начались путешествия Анны по рекам и озёрам Белоруссии, в которых главным была рыбалка. Однажды двоюродный брат отлучился и попросил подержать его удочку. Едва он в сторону отошёл, обе удочки сильно задёргались, и она от испуга едва их не выронила. Она вытащила из реки двух приличных размеров рыб, в тот день их единственный улов. Счастливой будешь, – буркнул отец, недовольный своей неудачной ловлей.

На этом история Анны кончалась. То ли Георгий бросил писать, то ли после двух пойманных рыб Анна выключила магнитофон и решила дальше не продолжать. В результате, в историю её жизни вошли только детские годы и отрочество, и – ничего о Москве, Корнее, и неудачном её замужестве. Понятно, зачем упоминать неприятные, болезненные события, но у Анны была и другая причина не описывать то, что выходило за пределы детства и отрочества. Она не поверила двум рыбкам, тому, что они сулили ей счастье, поскольку не поверила отцу, всегда к ней холодно относившемуся. Другая причина в том заключалась, что когда ей исполнилось тринадцать, суеверная девочка стала бояться того, что ей готовила жизнь, иначе, стала бояться взрослеть.

Анна от Георгия забеременела, и была на шестом месяце, когда в разгар весёлой компании в квартиру вошёл мрачный супруг. Он грубо велел всем убираться, и когда они остались одни, ударил Анну в живот ногой. Пока она лежала на полу, корчась от боли и рыдая, он избивал её сквозь подушку, так, чтоб синяки не оставались. В больнице она не сказала правду, поскольку Корней ей пригрозил, что непременно её убьёт, если она на него пожалуется. Кроме того, как доказать, что он её действительно избивал, синяков ведь в самом деле не осталось. А то, что ребёнка потеряла, – поди докажи, что сама не упала. Из больницы она домой не вернулась. Пыталась в отсутствие Корнея забрать свои вещи из квартиры, но он успел поменять замок. Хорошо, перед тем, как поехать в скорую, она прихватила на всякий случай сумочку с паспортом и кошельком, в котором были какие-то деньги.

Подруга, приютившая её, активно рекламировала себя через агентства бракосочетаний, работавших только на иностранцев. И Анну она стала уговаривать бросить к чёрту эту Россию, и пожить по-человечески на Западе.           Художника Анна не видала с тех пор, как Корней разогнал их компанию, бабушка скончалась год до этого, родителям было наплевать, что с их дочерью происходило, – иначе, как Анна вдруг подумала, без личной привязанности к кому-нибудь, без жилья, без вещей, без какой-то профессии она могла отправиться хоть к чёрту на кулички, ничего при этом не потеряв. Нашлись бы, конечно, патриоты, которые бы строго ей сказали, что нельзя менять Родину, как перчатки, но плевать ей на этих патриотов. А то бы ей кто-нибудь посоветовал устроиться, скажем продавщицей или пройти курсы секретарш. Но Анна нигде ещё не работала, и если совсем уж откровенно, вообще не хотела бы работать, – так почему бы, на самом деле, не пожить обеспеченно и беззаботно в какой-то культурной стабильной стране. С помощью бесплатного адвоката (пришлось с ним немного пофлиртовать) ей удалось добиться развода с мужем, вышедшим из тюрьмы и грозившим её убить, если она на него пожалуется за регулярные избиения.

Иностранец, подыскивавший невесту, отыскался почти мгновенно. Американец был заурядный, такой непримечательный мужичок, на которого все его соотечественницы никакого внимания не обращали. А тут вдруг – такая раскрасавица, и всего-то за пару тысяч плюс дополнительные расходы на самолёт и скромную свадьбу. Зато уж как он утрёт нос знакомым, соседям и всем другим парам!

Оказавшись в Городе Ангелов, Анна потерпела мужа пару лет, тот срок, который требовали законы, оберегающие страну от фиктивных браков с иноземцами, а потом показала дурной характер и довела брак до развода, впрочем без особой нервотрёпки. Её слабохарактерный муж оказался у Анны под каблуком с первого дня совместной жизни, посему им было легко вертеть. Два года она нигде не работала, слегка хозяйничала по дому, учила английский, много читала классическую прозу и поэзию, ездила в церковь, чтоб познакомиться с полезными русскими иммигрантами.

Мы знаем, она пришла в ресторан вместе с недавней знакомой Тамарой, но она только подыгрывала Тамаре, делая вид что и она охотится на толстосумов; она пришла с надеждой на развлечение. Надежда эта не оправдалась, уже через час ей стало скучно. Вот и сейчас, когда взгляд Заплетина не мог оторваться от неё, она будто слушала Тамару, а тем временем находилась в красивом заснеженном лесу, и там было замёрзшее озеро, на котором катаются на коньках. Лёд под одной из женщин проваливается, она барахтается в воде и начинает, похоже, тонуть. На помощь бежит другая женщина, хватает тонущую за руку, и сама оказывается в проруби. Голова первой женщины исчезает в маслянистой чёрной воде, вторая женщина ещё борется, хватаясь за ломающийся лёд. Анна бежит к краю полыньи, лёд под ней начинает трескаться. К ней подходит какой-то мужчина, обнимает её за талию, они взлетают, парят над полынью, утянувшей под лёд и вторую женщину, а потом куда-то быстро летят. Под ними холодное Белое море, вода в нём замусорена опилками. Как камень, упав в ледяную воду, они плывут к деревянной набережной, выкарабкиваются на берег, но это берег не моря, а речки. По берегу речки бежит женщина, которая, оказывается, не утонула. Её преследует крупный волк, Анна кричит и машет руками, пытаясь отвлечь зверя на себя. Он замечает её, останавливается, прыгает в воду, плывёт через речку. Он нагоняет бегущую Анну, хочет вцепиться в её горло, но к ней подбегает тот же мужчина и битой для бейсбола убивает волка…

– Опять ты не слушаешь меня? – дошли до сознания слова, и дошли они только потому, что Тамара её хлопнула по руке. – Что ты думаешь вот об этом?

– То есть что думаю о ком?

– Погляди-ка на тех мужиков, – кивнула Тамара в сторону столика, за которым сидели двое мужчин, оба лысые, немолодые, оба в костюмах и при галстуках. – Я не припомню, чтоб раньше их видела, но гарантирую – оба с бабками. Особенно тот, с рябым лицом, что на татарина похож. Я думаю, он не иммигрант, а только приехал из России по очень даже денежным делам. А сосед его, похоже, иммигрант, еврей-беженец из России. Таких, как он, с рожей блином, низкорослых, с брюшком, облысевших, я встречала в Америке столько раз, что, думаю, их в России штампуют и всех подряд отправляют в Америку.

– Иммигрант, – поправила Анна, поскольку недавно её научили разнице между двумя словами эмигрант и иммигрант.

Тамаре замечание не понравилось. Уж не этой сопливой девчонке поправлять многоопытного старожила.

– Да, ты права, – сказала она, недовольства внешне не проявляя. – Однако, и я тоже права. Он из России – эмигрант, а в Америке – иммигрант. У слов этих смысл одинаков, а употребление их зависит всего-навсего от того, о чём ты подумала, выбрав слово, об Америке или России. Я, скажем, подумала о России, вот и вылезло – эмигрант.

Мелкий, незначительный эпизод, возникший из разницы в толковании слов с одним и тем же понятием, но Анна, тем не менее, ощутила и Тамарино недовольство, и её презрение к младшей приятельнице, и тихо вскипевшую стервозность. Интуиция Анну не подводила, и она раскусила характер Тамары со дня, когда они познакомились. С первой же встречи она поняла, что в этой весёлой приветливой женщине водилось немало чертенят, что с ней надо быть поосторожней, но вот, как сейчас, она промахнулась.