ЕВОНА ЗАДУМЧИВОЕ ЛИЦО означало поиски темы или хотя бы пары фактов.

– Что? – раздражённо его спросили. – Сколько ещё вам ковыряться, а нам участвовать в ковырянии? Или вам ничего не известно? – Сморщили жирную физиономию. – Вашу мать! Забудьте о логике! Запомните, и чтобы навсегда: всем и везде управляет хаос. Взгляните на глобус, – крутнули глобус. – Разве неясно, что твердь и вода перемешаны на планете младенцем, сумасшедшим или пьяным модернистом? Взгляните на облака, – указали на потолок, все поглядели, а там облака. – Кто же их вылепил так искусно, скульптор Мухина или фронтовик, культяпки которого способны вылепить только на бутылку. Взгляните на дождь, – из облаков просыпались крупные капли. – Куда, например, упадёт вон та капля?

Все внимательно проследили, как некая высвеченная капля упала на лист возникшей берёзы, скатилась с листа и падала дальше, в направлении, указанном гравитацией, но что её ждало в том направлении, всех перестало занимать. По мановению профессорши все сконцентрировали внимание на шелесте берёзового листа, то есть, внимательно проследили, как шелест разнёсся во всех направлениях и пропитал собой всю Вселенную, включая мозговые бесконечности.

– Даю вам пример вопроса к себе, который мог бы задать мне Левон, если бы будучи студентом Московского Университета не увлёкся предметом Логика, а сдал его, как подавляющее большинство – по шпаргалкам и по подсказкам. Из Левоновой головы извлекаю то, что сейчас там ворочается, сейчас там ворочаются “шелест”, который мы только что проследили, и широко известный “Ленин” (я, кстати, сейчас упорно тружусь над составлением первого в мире “Словаря Ассоциаций”, в моем словаре Московский Университет в первую очередь ассоциируется с Ломоносовым и далеко не в последнюю – с Лениным, который был, кстати, моим супругом (в то время меня принимали за Крупскую).

– Шелест и Ленин, какая тут связь? Элементарно хаотическая! За девять месяцев до рождения бывшего кормчего человечества, – уютно стала вязать историю, – его будущая родительница услыхала шелест дождя.

– Ну вот, – уронила руку со шпилькой. – Как всегда! Какая ж прогулка?

– Зонт, что ли, взять? – вслух подумал супруг, прищуриваясь в окно.

– Зонт!… Послушай, как листья безумствуют!

Пока слушали, взгляд мужчины переместился на шейку женщины, которая…, – ах, эти слабые шейки под полуприбранными головками!

– Жизнь, что ли, кончилась с дождём? – лихо крутнул он кончик уса.

– Что ты имеешь в виду, Илюша? – рассеянно спрашивала супруга.

– Как что, – комически шёл к ней на цыпочках, округляя потеющие ладони. – В виду имеется г-г-геволюция!…

– Прозорлив! – воскликнул Левон.

– Кабы! – профессорша возразила. – Правда, не глуп был, но чтобы прозорлив… Просто в особый момент по-особому произнёс в то время модненькое словцо. Не только шелест ведь, и слова летят и звучат по Вселенной – вечно. И заключённый в их оболочку, летит и влияет на все встречаемое заключённый в словах смысл. В данном случае “р-р-революция”, в шутку сказанное картаво, с неожиданной силой повлияло на Илюшин сперматазоид, заключавший в себе Ленина.

– Верно, – реагировала профессорша на молчаливую мысль Левона. – В моем “Словаре Ассоциаций” Наполеон, как кулак в перчатку, входит в словарную статью “Ленин” и даже слегка опережает Гитлера и Македонского. Нет, отвечаю на молчаливый, но похвальный вопрос Левона, не шелест родил Наполеона, которого я, забегая вперёд, перетащила из Корсики в Париж, чтобы женить его на себе, а чтобы влюбился с первого взгляда, я приняла лик красивой креолки, салонной львицы Жосефины, из шкуры которой руководила Наполеоном и историей.

– Да, отпрыгивая назад, хочу подчеркнуть, что отнюдь не шелест. Наполеона родила одна хаотическая песчинка, заметённая в глаз одной итальянки, когда та всматривалась в горизонт, том ясь по чему-то большому. Она так яростно тёрла глаз, что на неё обратил внимание гулявший поблизости адвокат. Он дал ей практический совет, ребёнка, выросшего в Бонапарта, крупные войны, пожар Москвы (благодаря которому, между прочим, два погорельца столкнулись лбами в тёмном погребе на окраине и вскоре выдали на-гора пра-де-душку присутствующего студента).

– А что, например, вы о будущем знаете? – спросил Левон, переварив генеологическое открытие, решил узнать о погорельцах что-нибудь более существенное, например, род занятий, какого сословия, не из дворянства ли, случайно, но вместо вдруг ляпнул вопрос о будущем.

И немедленно пожалел, ибо в миллиметре от его зрачка возникла знакомая игла.

– Я знаю все, что было и будет, но абсолютно не уверена, что в последующую секунду может сделать эта игла, – сказала, как плеснула кипятком, профессорша.

– Прошу прощения, – крикнул Левон, кривясь от всеобщего ожога. – Мне сейчас тридцать девять лет, три месяца, восемь дней, сколько-то там минут и секунд. Предположим, мой точный возраст умножается на миллион. Что было на месте этой комнаты назад на полученную цифру?

– Здесь было густое дождящее облако, – живо откликнулась профессорша. – Примерно такое, как сейчас снаружи.

– Дождь идёт? – встрепенулась девушка.

– Ага. Я, что ли, не демонстрировала?

– Откуда вы знаете?

– Знаю, – отхаркнулась.

– А что было под облаком, на земле?

– Была вода, или часть болота, поверхность рябила и пузырилась, посвистывал тепло-влажный ветер.

– А что под водой? Существа какие?

– Под поверхностью воды в пределах этой комнаты наблюдалось лишь единственное существо, без микроскопа доступное глазу. На илистом дне сидела жаба, глядела вверх на пузыри дождя, и если продлить её линию взгляда, то она прошила бы пол этой комнаты, стол, ладонь девушки, потолок и в этой вот точке потолка вырвалась в небо и ещё дальше.

– Глядите, сучок! – воскликнула девушка, так как указка оперлась в сучок, единственный в этих окрестностях брёвен.

– Да, сучок, – кивнула профессорша. – Так и должно быть. А что? А вы что об этом сучке подумали?

Что дурацкое совпадение, – не вслух ответил Левон.

Профессорша грохнулась на стол, на животе скользнула к девушке, схватила её руку, перевернула, и на ладони все увидали крупное родимое пятно.

– И это дурацкое совпадение? – проревела профессорша в ужаснувшееся девушкино лицо. – Где лежала твоя рука?

– Где-то здесь, – прошептала девушка, кривясь на синеющую руку и на сучок на столе рядом.

– А это какое совпадение? – ревущей слюной окропила профессорша подскочившее лицо Левона, толкнулась ладонями о стол, скользнула назад, оборвалась со звуком, с каким роняют коров на палубы.

Секунду спустя, стол покачнулся, взлетел, поплыл по избе. Самовар, чашки и торт двинулись к краю, потом к другому. Левон и девушка заметались, чтобы сразу все удержать, но стол тут рухнул и стал недвижен, а вещи на нем, наоборот, подскочили, упали, разбились, разлились, кто куда покатились. Самовар в положении лёжа катился, сверкая лужёными пузами, из него выбрасывались кипяток и раскалённые угли. Впечатление было – конец света: бьётся, хлещет, шипит, пылает, мужчины в панике, женщин визг.

– Эй, ко мне! – добавился рёв.

Но студенты, зов игнорируя, боролись с начинающимся пожаром. Ноги их вдруг жёстко сграбастало, и оба, обдираясь, были втянуты под стол. Профессорша, пузом вниз возлежащая, выругалась грязно и шипяще, сгребла их за волосы и была, как взбесившийся интеллигент, ткнувший рожицей в нечистоты не там облегчившегося котёнка. Носы они, правда, в кровь не разбили, – не так уж, видимо, провинились, – но больно обоим было до слез, а девушке – и до всхлипа. Затем, удалив их лица от пола, толстуха дала им взглянуть на место, в которое только что ткнула, – на темно-коричневый сучок, единственный в этом районе пола.

Треск над головами тем временем указывал, что крышка стола хорошо пылает; запах и дым на то тоже кивали. Студентов головы уронив, профессорша катнулась на полу-бок, устроила локоть на полу, а подбородок на ладони.

– А здесь, кажется, ничего. Это не совсем педагогично, но в виде исключения я предлагаю продолжить нашу лекцию здесь.

Студенты гнулись пред ней на карачках, лица их были в слезах от ушиба и в ужасе от пожара.

– Пожар, – шепнул Левон и закивал.

Девушка тоже истерично закивала. Профессорша полу-прикрыла глаза, как человек, собирающий мысли. Под стол повалили клубы дыма. Левон и девушка задохнулись, закашлялись, завертелись. Рассеянным движением руки профессорша прихлопнула обоих к полу.

– Так оно лучше, – кивнула она, когда прекратили рты разевать, и дёргаться, и хрипеть, и пусть в неудобных скрюченных позах, но тихо, без усмешек лежали перед нею. – Продолжим нашу лекцию о жабе.

– Жаба, – шепнула она с нежностью, не для студентов, а вслух подумав. – Тебя человечество не воспело, потому что его мелкому сознанию не под силу твоё величие, твоё во всех смыслах совершенство. Тебя грубо вышвырнули из представлений о красоте, добре и любви. Над тобою принято насмехаться, тобою брезгуют, тобой пугают. Шутка – сунуть тебя в постель. Оскорбленье – сравнить с тобой. Развлечение для дитеныша – схватить тебя за задние лапки и дёрнуть в разные стороны.

Страдая губами, она помолчала.

– Итак, повторяю, – сказала в дым, за которым едва различались студенты. – Триста пятьдесят миллионов лет назад из бурлящей жизнью воды на лиственную, но безжизненную сушу впервые выползло живое существо, и то была прекрасная Амфибия!

– Записывайте, – бросила профессорша, бросая в сторону дымящихся студентов карандаши и листки бумаги. – Жаба! Подчеркните. Ещё раз. Третью линию проведите. Обведите. Поцелуйте обведённое. Прижмите к щеке. А теперь – к сердцу.

Она рассеянно поглядела, как листки, упав на студентов, желтеют и корёжатся от жара.

– Пишите. Медленно. Проникаясь. Видов Амфибии был легион. Одни возникали и исчезали. Другие, практически не изменившись, живут и сейчас, параллельно с вами. К сегодняшней ночи на планете остались только три группы Амфибий: саламандры и тритоны; слепозмейки; лягушки и – крупными буквами – ЖАБЫ. Вывод: Амфибии пережили умопомрачительное разнообразие земноводных и земнородных.

Бумага на студентах запылала, и их накалившаяся одежда тоже готовно вспыхнула.

– Дальше записывайте: жаба – венец эволюции Амфибий. Кроме физического совершенства, она обладает духовными силами, издревле почитаемыми чародеями, ворожеями, всеми теми, кто в состоянии вырываться за пределы материального. Отчего, например, жабья слюна, куда надо умело добавленная, обращает человека в невидимку? А отчего в головах старых жаб не раз находили бесценные камни? Отчего на лбу жабы – рога?

Помолчала, дав призадуматься.

– Студенты! – воскликнула с новым жаром. – Известна ли вам цель любой жизни? Диктую: цель жизни – в выживании. Из истории человечества делаю вывод, единственно правильный: в силу специфики его мозга человек бесповоротно проиграл в соревновании на выживание. Обладая способностью проникать внутрь всевозможных черепов, в мозгу Левона в данный момент обнаруживаю вопрос: в чем заключается эта специфика? Пишите: специфика мозга человека заключается в способности размышлять. Поразмышляет человек, опечаленный неудачей, или мало ли чем расстроенный, обиженный, обозлённый, и отыщет немало поводов и ещё больше средств и орудий уничтожить другого человека, или себя, или что-то в природе. Так вот: пока вы полностью не истребились и всю природу не уничтожили, безотложно моё вмешательство. Но на вопрос, какое именно, я сейчас отвечать не буду. Как говорят: не гони лошадей; быстро только кошки родятся; работа не волк, в лес не убежит; поспешать – за зайцем гнать; не спеши, коза, все волки твои будут; подожди, ещё кукушка не прилетела; скоро блох ловят; в корове молоко не прокиснет, – и о как много ещё в природе разнообразных живых существ! которых вы могли бы истребить перед тем, как себя бы истребили, кабы не моё грядущее вмешательство.

Профессорша задумчиво прошлась, скрипя половицами, пощёлкивая пальцами, насвистывая Шуберта – “Форель”.

– Итак! – резко остановилась и резко взмахнула указкой. – Коли, как выразилась я давеча, цель жизни заключается в выживании, то позвольте задать вам вопрос: кто совершеннее на планете – человек, которому миллион лет, или Амфибия, возраст которой человеку даже страшно вообразить?

Платье профессорши, подымив, присоединилось к общему пыланию. Ресницы, брови, патлы профессорши шипели, трещали, змеились, летали жгутами переливчатого огня.

– Молчите? – кивнула после паузы. – А я говорю вам: ЖАБА! ОНА среди ступивших на землю неоспоримый победитель в соревновании на выживание. На приспособленность к этой планете. У НЕЕ с глубочайшим почтеньем перенимайте и учитесь. Чему, например? Например, всему! Более узкий пример? Вода!

– Студенты! – взмахнула она голосом и рукою одновременно,

проткнула горящую крышку стола и весь ярко пылающий стол вознесла над пылающей головой на одном указательном пальце. – Планета огромна и тяжела, внутри её много что происходит, но что внутри, не должно вас касаться, ибо все живое обитает только на поверхности планеты. Поверхность же, в сущности, очень проста: она состоит из воды и суши. Эти стихии питают друг друга разнохарактерными энергиями, слияние коих производит необходимый для жизни баланс. Роковая ошибка всех земноводных и, соответственно, человечества, – в отрыве от стихии воды. Пить, купаться, шлёпать по лужам – хорошо, но ничтожно мало. В стихии воды – обитать надо…

Стол раскололся и вниз обрушился, в вихре искр дробясь на головни, и те, погребя под собою студентов, с новой силой вспыхнули, затрещали.

– Однако, – строго сказала профессорша, теряя студентов из виду. – Однако, – подивилась на пожар.

И ничего она больше не сделала и слова другого не изрекла, а что-то тем временем стало случаться, что-то снаружи и значительное. Все вдруг напряглось по сторонам, все оказалось в мощном сжатии, все застонало и затрещало, перекрывая звуки пожара. А потом – оглушительно лопнуло, и в избу через окна, дверь, сквозь стены, ослабевшие от огня, ворвалась зеленоватая вода. Все в избе взвилось, завертелось, с яростным шипением огрызаясь и бело-сизым дымом плюясь. А посреди, смеясь, как танцуя, в обгоревших распадающихся лохмотьях, медленней всех предметов и тел, тяжёлой рыбой кружилась профессорша. Вода затопила избу по плечи, а все, что выше, ещё горело. Судорожно, мощно, по-лягушачьи профессорша дрыгнула ногами, вытянулась, выскользнула в дверь.

Шёл дождь. Дуло влажным теплом. Поверхность воды рябила, пузырилась. Вокруг там и сям, до горизонта из воды выступали островки, густо поросшие мхом, папоротником, высокой чувствительной к ветру травой. Воду вокруг островков возмущали амфибии разных видов. Воздух был густо насыщен кваканьем, хриплыми вскриками, храпом, скрипом.

Обозревая все это и слушая головой, выступающей из воды, профессорша лицом была сентиментальна, ностальгична, любвеобильна. Другой же конец, толстые ноги, заметно глазу в ил погружались. Не скоро, но к этому подошло: растяжение приятной ситуации за счёт удержания органов чувств как раз над поверхностью воды привело к тому, что талия профессорши утончилась до толщины червяка. Как известно, червяк тоже способен на немалое растяжение, но неизбежен и тот момент…

И это случилось бы, если б профессорша ещё продолжала наслаждаться древним дождящим мелководьем, существовавшим там, где Москва. Однако, в самый последний миг она мгновенно втянулась в ил, тут же вывинтилась из него совершенно нормальной толстой женщиной, разве в горелых грязных лохмотьях, дрыгнула ногами по-лягушачьи, скользнула над илом, рукой подхватила всполошенную жабу в момент удирания, вплыла в дверь избы, – и все так стремительно, что не потребовало и времени. То есть, случилось в небытии.