1

Кутаясь в замызганную телогрейку, я вышел из кочегарки в промозглую ноябрьскую ночь. Лёгкие, начавшие увядать от беспощадной угольной пыли, жадно пили умытый воздух. Я подошёл к спящему стаду грузовиков, самосвалов, бульдозеров, грейдеров, и прочей мало понятной техники для дорожно-строительных работ.

Тусклый качающийся фонарь оживлял тени от ближних предметов. Тень с очертаниями человека шевельнулась и снова застыла. Одолевая трусливый порыв замереть и вернуться в кочегарку, я осторожно приблизился к тени, и тут же из-за борта грузовика появилась другая тень.

В дневное время эта дорога – от котельной до душевой – занимала всего несколько минут. Сейчас, в темноте, по глубоким лужам, и вспоминая, что здесь случилось всего несколько дней назад, я шёл значительно дольше, пугливо озираясь по сторонам.

Дверь постройки была открыта, замок от неё валялся в луже. Мало того, что я шёл сюда, вспоминая покойника в самосвале, а тут ещё к предчувствию опасности добавился снятый с двери замок, который я вечером лично навесил.

C этим большим ржавым замком было связано много историй. Как сообщил мне сторож Штендер, иногда говоривший правду, раньше дверь постройки не запиралась, что очень нравилось шоферам, поздно возвращавшимся на базу. Они могли расслабленно помыться в любое время вечера и ночи, а то и выпить не за рулём, а то выспаться до утра на одной из скамеек раздевалки, либо, не добравшись до скамейки по причине глубокого охмеления, могли отдохнуть и на полу. Но после того, как раздевалку облюбовали пара бомжей и умудрились за несколько дней опаскудить все помещения, Фаина, комендантша мехколонны, стала сама запирать постройку, как только кончался рабочий день.

Как-то утром она обнаружила, что замок на двери отсутствовал. Ничего особенного в том не было, так как раздевалкой и душевой спозаранку пользовались кочегары, у которых в котельной висел второй ключ (третий ключ находился в сторожке). Но Фаину разгневал тот факт, что она не нашла замок на земле, где он чаще всего валялся. И тут из постройки вышел Штендер с переполненным чайником в руке.

– Где замок? – спросила Фаина.

– Почём я знаю, – сказал Штендер и попытался её обогнуть.

– Не ври, идиот! – заорала Фаина, взбешённая наглостью старика. С идиотом она не переборщила, поскольку Штендер не раз ей врал по всяким другим поводам, и, кроме того, по её мнению, он в самом деле был идиотом.

Штендер вынул замок из кармана, и с отвратительным хихиканьем помахал им перед носом комендантши.

– Ви это видите? И не увидите. – И он бросил замок в лужу.

Дальнейшая реакция комендантши настолько понятна, что мне нет смысла её иллюстрировать подробностями. А не в мелких деталях – вот как было. С физической помощью Фаины сторож пополз на карачках по грязи, нащупал в глубокой луже замок, дал его комендантше в руки и отполз, как побитая свинья.

Кроме раздевалки с душевой в постройке были ещё пара комнат, служивших когда-то биллиардной и местом для идейного воспитания. Вся наглядная агитация в комнате с табличкой «Красный Уголок» не менялась долгое время. Полки вдоль стен были забиты плакатами, портретами членов Политбюро, бюстами Маркса, Энгельса, Ленина и кое-как сляпанными стенгазетами. Брежнев, втиснутый в рамки портрета и опутанный паутиной, рассеянно смотрел на всю эту запущенность и, вроде бы, считал, что так и надо. Входить в ту комнатушку было неуютно, поэтому никто и не входил (кроме нагадивших бомжей).

В комнате, где раньше развлекались, остался лишь биллиардный стол, по всем признакам самодельный. Он едва удерживал равновесие на трёх шатающихся ногах, сукно на поверхности было порвано и покрыто мохнатой пылью. Во всей постройке, на мой взгляд, нечего было охранять. Моя же причина следить за замком заключалась в портативной пишущей машинке, которую я прятал в красном уголке среди полок с наглядной агитацией.

Фаина так часто спешила домой к своим проголодавшимся дочерям, что иногда о замке забывала. Вчера, заметив её упущение, я повесил замок на дверь на глазах подвернувшегося Штендера. Чтоб вбить в его тусклые мозги факт закрывания двери, я даже подбросил ключ на ладони, потом зажал его в кулаке, незаметно сунул в другую руку, разжал, и старик залился смехом, увидав пустую ладонь. Всё это я в памяти восстановил, чтоб убедиться, что дверь я запер.

Кто же бросил её покачиваться и поскрипывать на ветру? За дверью открывался коридор, унылый, как большинство коридоров, – некая скучная необходимость, какую проскакиваешь в нетерпении. Сейчас этот чёрный коридор был набит враждебными призраками. Ступить в их мрачное столпотворение…, – нет коридор непроходим. Стараясь чавкать ногами потише, я прошёл вдоль стены здания и остановился у окна, за которым пряталась комнатушка, в которой работники мехколонны должны были воспитывать в себе качества строителя коммунизма. Уткнувшись носом в холод стекла, я даже при скверном освещении от разболтанного фонаря смог разглядеть, что в той комнатушке не было ни души, и, похоже, никто не рылся на полках и не украл мою машинку.

Эта комнатка мне приглянулась в первый же день моего дежурства. Заметив, что в ней ничего не делали, я через несколько дежурств обратил её в личный кабинет, в котором я собирался создать шедевр мировой литературы. Из двух широких досок и брёвен, подобранных рядом с горой шлака, я сколотил неплохой стол, а стул притащил из помещения, в котором в дни кризисов и по праздникам собирались работники мехколонны.

Ещё бы диванчик (расслабить мозги и подремать в ночные часы), но я не знал, где его взять. Поэтому мне время от времени приходилось возвращаться в кочегарку. Там я ложился на скамейку, покрытую старыми телогрейками, смотрел, как на фоне тусклой лампочки танцевала угольная пыль, закрывал глаза, пытался уснуть. Но даже в состоянии опьянения сон походил на ходьбу по болоту, в которое я с головой проваливался, что есть сил дёргал ногами, чуть не сваливаясь со скамейки, и с облегчением просыпался.

Здесь хорошо бы пояснить тем, кому в жизни не повезло поработать в качестве кочегара: возвращаться в котельную мне приходилось не только для того, чтобы подремать. Котельная работала на угле и без какой-либо автоматики. Хочешь, не хочешь, а чтобы она отапливала здания мехколонны, приходилось регулярно проверять температуру воды в котлах, лопатой подбрасывать уголь в топки, подвозить на тачке ещё угля, чистить засорявшиеся колосники, выгребать шлак и золу и вывозить их на той же тачке.

По инструкции, прилепленной к стене, с отпечатками пальцев всех кочегаров, когда-то работавших в котельной, они были обязаны постоянно находиться возле котлов. Никто не оспаривал это правило, но никто его и не выполнял. Все поступали, как другие, а другие поступали, как их предшественники. Иначе, в мехколонне царствовала мудрость, придуманная, будто бы, Цицероном: правила существуют, чтобы их нарушать.

2

Итак, оставалось обойти несколько тёмных помещений, включая раздевалку и душевую, чтобы найти непонятно кого, как-то, зачем-то, среди ночи проникшего в это здание.

Лучше вернусь-ка я в котельную, – и пропади всё пропадом. Не кочегара это работа – находить и задерживать преступников. На это есть сторож, а здесь сторож – Штендер. Вот он и должен обшарить углы. Я поглядел на окно сторожки, неровно обрезанное автомобилями, и тускло светящееся сквозь дождь. Предложить Штендеру прогуляться?

Ах, как жаль, что ночь не тепла. Сел бы сейчас на коленки тени и, обращённый в невидимку, переждал, обдумывая свой роман, тихий грабёж отечества. (Неужто, дурак, не мог днём своровать; днём ребята таскали домой краски, детали, инструменты, доски, железо, – всё, что хотели). Но тепло с перелётными птицами устроилось где-то далеко, отдав нам дожди, ветры и заморозки.

Продрогнув, промокнув чуть не до нитки, я тараканом, – внезапно-стремительно, – юркнул в начало коридора, мгновенно застыл, как в преграду врезался, и довольно долго стоял, поводя осторожно усиками, или, как люди выражаются, прислушивался и присматривался. Я обратил таракана в кота, подбирающегося к воробушку, у поворота снова застыл, уши торчком, готовясь к прыжку. Дождь почему-то здесь был слышнее, – что-то любопытное с акустикой. – ах, до акустики ли мне. Я повернул за угол стены, и, словно уши внезапно прочистились, шум воды резко усилился.

Кто припёрся сюда сегодня, в худший из всех возможных часов – ночной, дождливый, холодный, ветреный? Кому пришла мысль тащиться сюда по рытвинам, слякоти и лужам, в которых утопали наполовину даже колёса самосвалов? И зачем в эту пору кому-то понадобился заброшенный исчерпанный карьер, обращённый в территорию механизированной колонны, в тарахтящее, рыкающее чудовище, разящее соляркой, бензином, солидолом, портянками, замызганными спецовками, матом, водкой и самогоном? Кто, чёрт возьми, пошёл на всё это, чтоб без ключа отомкнуть замок, и стать под холодные струи воды?

Я тихо приблизился к душевой, успев по пути обыграть вариант с протрезвляющимся шофёром, который свалился ещё с вечера. Вариант этот был хороший, спокойный: шофёр, безобидный такой мужичонка, ну, перепил, с кем не бывает, дрыхал в какой-нибудь подсобке, ночью полез под душ протрезвиться. Я знал, что вода не могла быть тёплой, потому что, работая по ночам, я почти не подбрасывал уголь в топку, которая грела котёл с водой для хозяйственных нужд мехколонны; я по ночам следил лишь за тем, чтоб топка не погасла до утра. Но когда я прислушался к звукам душа и почти ощутил на своей коже холодное покалывание воды, мужской голос властно сказал:

– Стой, дура!

Вот те на! Тут не шофёр, а вариант солдата с девкой. Эх, Штендера нету рядом. Вусмерть ухихикался бы старик. Время увольниловки на исходе, а хоть бы одна девка попалась. Шинель уж насквозь, пора в казарму. Что там за тень, меня догоняет? Солдатик, не найдётся закурить? Ага, найдётся. Спасибо, солдатик. Качнулась. Пьяная? Во, повезло…

Замочная скважина не удружила, она помогла разглядеть лишь стенку с серыми квадратами выбитого кафеля.

– Лежать, сука! – скомандовал солдат.

Где ж ей лежать-то? – засуетилось моё полыхающее воображение. – А, на шинели. На чём же ещё. И не холодно им? Во, дают.

За дверью взвизгнуло, заскулило, и продолжало тихо поскуливать.

– Молчать, Штирлиц! – крикнул солдат.

Превращение девки в собаку Штирлиц окончательно сбило меня с толку. За спиной кто-то начал откашливаться. Так покашливал только Штендер. Сторож скалил гнилые зубы, в руке качался пустой чайник.

– Ви что, в душ хотите идти?

– Ага, – подхватил я шутку. – Но там уже моются. Вам налить чайник, или помыться? Если помыться, за мной будете.

– Хи-хи. Ми с вами договорились. Предупредите, пожалуйста, что я крайний.

Я подождал, пока отхихикается.

– Слушайте, их пора выгонять, – сказал я, указывая на дверь.

– Да-да, пора, – подхватил Штендер. – Они там занимаются анинизмом…

– Скотоложеством, – вставил я.

– Хи-хи, скотоложеством, да-да. А ми, понимаете, должны терпеть…

– Лежать! – скомандовал дверь.

Я с любопытством взглянул на Штендера. Челюсть сторожа отвалилась; глаза то на дверь, то на меня.

– Кто там моется? – пискнул Штендер.

– Пограничник с овчаркой, – сказал я.

Молчание.

– Ви, конечно, можете шутить…

Дверь приоткрылась, и в щель сунулась одноглазая собачья голова. Взвизгнув, исчезла, а вместо неё в щели возникло лицо парнишки, облепленное длинными волосами.

– К-к-к-к-к-к…, – затряслось лицо. – К-к-кто вы такие? – спросил парнишка.

Я восхитился этим заикой. А Штендеру, будто, в душу нагадили.

– Кто ми такие, кто ми такие, ви подумайте, ви подумайте, – закаркал взбешённый страж мехколонны, больше смахивавший сейчас на гибрид попугая с евреем. – Хам, хам! Вон отсюда!

– К-к-к-как?… – затрясся парень, высовывая шею, голую грудь, и было видно, что он весь голый, и за ним стояла мокрая собака.

– Извращенец! – взвизгнул старик. – Ми вызовем милицию. Вас арестуют. За скотоложество. Ми всё видели. Ви сношались с этой собакой.

– Ах т-ты д-дерьмо, – выдавил парень, шагнул к старику и встряхнул его, как юное деревцо.

Штендер легко осел на колени.

Наблюдать за ними было не скучно, но разъярённое лицо парня и его напрягшиеся кулаки навели на мысль, что мехколонна может до утра остаться без охранника, – а ну налетят воры, бандюги, хулиганы, шпионы, диверсанты.

– Ты хулиганишь в госучреждении? – строго сказал я парню. – Он сторож, он на посту. За то, что ты напал на него…

– Дурак он, а не с-с-сторож, – сказал парень. Он меня о-о-оскорбил. Пусть с-спасибо скажет, что я его…

– Ах ты, ах ты, – хрипел Штендер, ползая в луже и в наших ногах.

– Я с-собаку свою мою, а этот всякую пакость разводит. Я тебе, гадина, за скотоложество…, – парень двинул по луже ногой, окропив грязными брызгами физиономию старика.

– А нельзя, скажем, вымыть собаку дома? – задал я резонный вопрос.

– Штирлиц о-о-отказался залезть в ванну.

Аргумент был достоин аплодисментов. Действительно, где ещё мыть собаку, которая отказывается лезть в ванну, как не в душевой для работяг механизированной автоколонны. Штендер тем временем вылез на ноги и окидывал парня взглядом, колеблющимся между вышкой и пожизненным.

– Но как ты вошёл сюда без ключа?

– Т-такие замки можно п-пальцем открыть.

– Каким пальцем? – Взревел Штендер, но с голосом льва переборщил и сорвался на петуха.

-Ты п-помалкивай, – сказал парень. – Не с то-обой разговаривают… Лучше рожу свою оботри. Выглядишь, как свинья.

– Я с-сторож, – продолжил он, оборачиваясь ко мне. – То-о-олько начал. А ты к-кочегар?

– Ну, – сказал я.

– Будем знакомы. Меня зовут Виктором. А-а-а тебя?

Я пожал мокрую руку.

– Кирилл.

– С-слушай, Кирюха. Я за-амёрз. А у меня в квартире бутылка. По-ошли ко мне. Я рядом живу.

Штендер при этих словах оживился и хитро глазами перебегал с моего лица на лицо Виктора. Я знал, что утром он донесёт, что я покидал свой пост в кочегарке, выпивая где-то на стороне. Поэтому я отвечал не так, как отвечала бы душа, окрылённая теплой квартирой и выпивкой:

– Я, Витя, никак не могу уйти. И пить на работе запрещается.

Ответ мой Штендера разочаровал, а Виктор только открыл рот, чтоб начать новое заикание…

– Машина гуднула, – вскрикнул я.

И пока Штендер оборачивался, к уху прикладывал ладонь и прислушивался к машине, будто бы подъехавшей к воротам, я тихо сказал Виктору.

– Старик шестерит. Давай в другой раз.

– П-понял, – Виктор исчез в душевой.

– Ви думаете, ви не могли ошибиться? – спросил меня Штендер, напрасно пытавшийся уловить подпорченными ушами присутствие машины у ворот.

– Вы лучше идите, – сказал я строго. – Вы сторож. Вам нельзя отлучаться.

– Идите ви сами! – огрызнулся Штендер.

Мокрый насквозь от дождя и лужи, в которой он только что извалялся, он, проваливаясь в неровностях, до краёв залитых дождями, пошлёпал с пустым чайником к зданию, из стены которого как-то вылез и тут же слегка испортился кран. Под его непрерывной слабой струйкой шофера отмывали после смены руки и сапоги, жадно напивались при похмелье, а Штендер мог там наполнить чайник, хотя почему-то предпочитал брать воду для чая в душевой.

Ни одной машины на въезд или выезд у шлагбаума не оказалось. Штендер вскарабкался в сторожку по пяти неустойчивым ступенькам. Внутри было приятно тепло благодаря электрическому обогревателю, беспрерывно работавшему под столом. Старик опустил переполненный чайник на электрическую плитку, снял рукавицы, потёр руки: так-с, так-с, напьёмся горяченького. Плитку он, впрочем, забыл включить, и долго сидел, ожидая горяченького, тюкая длинным носом в клеёнку и проваливаясь в сновидения.

Комендантша не раз заставала Штендера во время подобных сновидений и однажды пожаловалась начальнику.

– Нельзя держать этого старика. Он засыпает на ходу. Какой от такого сторожа толк, если ночью придут грабители.

Батин вызвал Штендера на ковёр.

– Говорят, ты спишь на рабочем месте…

– Ви тут занимаетесь анинизмом, – бойко прервал его старик.

– Твою мать! – заорал Батин.

– Я вас старше, – сказал Штендер. – Как ви смеете на меня орать?

Батин бы тут же уволил Штендера, но ему помешали это сделать две основательный причины. Во-первых, за все годы работы он не встретил ещё охранника, кто бы ни спал в ночные дежурства и не клевал носом в дневные. Во-вторых, штат сторожей, включавший всего-то трёх человек, был хрупким, текучим и безалаберным. А тут ещё увольнять кого-то? Не самому же торчать в сторожке, пока не найдётся замещение? Батин тут вспомнил и третью причину не увольнять полусонного сторожа. Штендер при всех его недостатках уже проработал в мехколонне по крайней мере два года, что по длине стажа работы его делало рекордсменом среди сторожей, кочегаров и грузчиков. В тот момент он, правда, забыл и ещё одну важную причину: Штендер был непьющим и некурящим. Преимущества непьющих сторожей понятны без всяких объяснений, а некурящие тем хороши, что никогда не сожгут сторожку, как это сделал один идиот, бросив в мусорное ведро непотушенную папиросу.

А я… Ну а мне пора за творчество; до утра ещё несколько часов. Я сел за свой самодельный стол, придвинул пишущую машинку, вложил чистый лист, перечитал одну-единственную страницу с тем, что получилось сочинить, надолго задумался над продолжением…

И снова я оказался в усадьбе, наполненной услужливыми дворовыми, а вокруг – живописная местность с лесом, лугами, вьющейся речкой, с полями, засеянными пшеницей, рожью, гречихой и овсом, и на этих полях – мои крепостные, с помощью которых я поддерживаю необходимый мне образ жизни – с сочинительством романов, с путешествиями по свету, c жизнью в столице, когда захочу, с застольем и беседами с друзьями…

Я обнаружил, что почти сплю, встал и накрыл машинку чехлом. Любопытно, – мелькнула желчная мысль, – что удалось бы сочинить знаменитым нашим помещикам Пушкину, Тургеневу, Толстому, если бы им пришлось работать кочегарами в мехколонне?

Вернувшись в котельную, я подкормил проголодавшуюся топку, приоткрыл поддувало, выключил свет и завалился на скамейку, слегка смягчённую телогрейками.

3

Меня ещё с отрочества хвалили за «превосходные» рассказы, и я с тех пор внушил себе мысль, что я обязан себя посвятить только писательскому труду. Конечно, я всегда сомневался в том, что я действительно талантлив, но судя по жизни известных писателей, большинство из них в том же сомневались, но стали, тем не менее, знаменитыми. Решив, что я готов публиковаться, и не где-нибудь, а в «Юности», я отнёс в редакцию два рассказа. Через месяц я получил рецензию, в которой мне сухо сообщалось, что темы моих произведений редакцию «Юности» не интересуют. Правда, в качестве утешения мне не отказывали в таланте и советовали дерзать и не размениваться на пустяки.

Рецензия совсем не огорчила, а укрепила меня в мысли, что стать хорошим писателем может лишь тот, кто перепробует как можно больше профессий, и кто будет знать настоящую жизнь. Под этой жизнью я понимал жизнь людей простого труда, а их в стране было большинство. Я же, как вся моя семья, жил в исключительных условиях, в семье номенклатурного работника. Отец – начальник главка, мать – актриса, четырёхкомнатная квартира на Пречистенке, продукты из «Берёзки» и других спецмагазинов, каждое лето – лагерь Артек. И ко всему – я нравился девочкам, был с ними самоуверенным и не страдал от их невнимания.

Окончив Московский университет, я отмёл соблазнительные варианты трудоустройства по профессии, чем огорчил и даже разгневал высокопоставленного папашу, который с помощью своих связей выстроил все эти варианты. Я напрасно пытался ему объяснить, что работа в госучреждениях не дала бы мне достаточно времени для создания произведений, но он, даже зная, что я талантлив, называл меня дураком, который ради каких-то опусов готов просвистеть своё будущее.

Как только я закончил МГУ, я стал искать работу сутки через трое. Работу по графику сутки через трое мог найти любой человек без особого ума и без профессии. Но ничего странного в том, что такую работу предпочитали и те, у кого ума было достаточно. Чаще всего к ним относились начинающие и непризнанные писатели, поэты, художники, диссиденты, потерявшие приличную работу, жулики, такие, как фарцовщики, разного рода предприниматели. Всех их объединяло нежелание быть замеченным в тунеядстве и возможность иметь достаточно времени для творчества, дела, или безделья.

Иначе, придя на работу утром, они уходили домой через сутки, и целых два дня были свободны. Восемь смен в месяц звучало лучше, чем в среднем двадцать один день работы в какой-нибудь организации. Из всех работ по таком графику непризнанные творческие личности (такие, как автор этой повести) предпочитали быть вахтёрами, грузчиками, дворниками и кочегарами. Другие варианты (нянька, пожарник, курьер, таможенник, спасатель, стрелочник, маячник, метеоролог) были менее популярны в связи с удалённостью от места жительства, либо потому, что слишком сильно отвлекали от творческого процесса. Ещё было желательно избегать таких узких профессий, как, например, сливщик-разливщик, где тяжёлая физическая работа сочеталась с химическими веществами, небезопасными для здоровья.

Родители подумали, что я свихнулся, когда я сообщил, что поступил работать грузчиком в магазине на окраине Москвы. Я выбрал далёкое место работы с надеждой, что приятели и знакомые случайно не наткнутся на меня, одетого в поношенную телогрейку, на руках брезентовые рукавицы. Разгрузки товара были частыми, и во время рабочей смены никак не удавалось сконцентрироваться на сочинительстве романа. Да и напарники все подряд оказывались страшными алкоголиками, и мне приходилось неохотно поддерживать их компанию. Из магазина я быстро уволился и стал искать другую работу, которая могла бы сочетать и штамп в трудовой книжке, и много времени для писательства.

4

Как я ни скрывал свою работу в качестве грузчика в магазине, мои некоторые сокурсники как-то проведали об этом. Получив дипломы МГУ и начав престижные карьеры, они искренне удивлялись моей, на их взгляд, нелепой выходке. Они бы больше меня понимали, если б я числился диссидентом, человеком, борющимся с режимом. Личных претензий к советской власти у меня никогда не было, но в последний год в университете мне в руки попался небольшой отрывок из произведения Солженицына «Архипелаг Гулаг». Эта самиздатовская рукопись широко гуляла среди студентов, несмотря на опасные последствия быть уличённым в её хранении. Прочитав, что творила советская власть с инакомыслящими гражданами, я стал разыскивать и читать другие рукописи самиздата.

Однако, не эти запретные рукописи обратили меня в глазах КГБ и, соответственно, режима в диссидента и даже в предателя Родины. Превращение это началось на международной книжной ярмарке, где я заглянул в отдел издателя, публиковавшего в США книги советских вольнодумцев. Я проторчал в том павильоне значительно больше времени, чем с точки зрения КГБ должен был там провести сознательный советский гражданин.

Признаюсь, в секции американца меня привлекли не только труды, тайно вывезенные на Запад. Мой взгляд, как магнит, притянула девушка, оживлённо беседовавшая с посетителем. Путешествие взгляда началось с её изящно оставленной ножки, улетавшей в глубины короткой юбочки. А дальше мой взгляд вертикально вскарабкался по идеально прямой спинке, задохнулся под светлой прядью волос и застрял на круглой гладкой головке. Кроме девушки и мужчины, с которым она беседовала, в павильоне был молодой человек, коротко стриженный, в красной рубашке, углубившийся в художественный альбом.

Ожидая, когда девушка повернётся и я увижу её лицо, я снял со стеллажа роман Набокова и, взгляд от девушки не отрывая, передвинулся к ней поближе. Она говорила на русском с акцентом, но неплохо строила предложения и включала немало слов, какие используют литературоведы. Наконец, она попрощалась с мужчиной, который мне показался знакомым по где-то встреченной фотографии, повернулась ко мне и улыбнулась, как улыбаются друзьям.

– Извините, пожалуйста, – сказала. – Что вас, скажите, интересует?

Нет, она не была красавицей, как мне показалось со спины, но от взгляда в её глаза я не сразу нашёл ответ. После неловкого молчания я вспомнил кое-какие слова и спросил о книге в моих руках. Увидев, что это «Ада» Набокова, она сказала, что этот роман, пожалуй, его лучшее произведение. Чем дольше мы говорили о книгах, авторах и издательстве, тем больше эта девушка мне нравилась. Искоса поглядывая на человека с толстым художественным альбомом, я понял, что он наблюдает за нами.

– Мы знаем, кто он, – прошептала мне девушка. – Как КГБ не направить агента в павильон американского издательства, в котором публикуется самиздат?

С тех пор, до закрытия книжной ярмарки, мы с Амандой встречались ежедневно, гуляя по паркам и бульварам, не раз посетили «Кафе-мороженое». Там, поедая из мороженицы разноцветные шарики c крем-брюле, шоколадным, ореховым, фруктовым (и всё было облито жидким шоколадом и посыпано орешками), Аманда, облизывая ложечку, сказала:

– В России я сделала всё, что советовали: посмотрела балет, сходила в цирк и поела лучшее в мире мороженое.

Я удивился.

– Лучшее в мире? Вы что, побывали во многих странах?

– Да нет, – засмеялась Аманда. – Россия моя первая страна. Но, возвращаясь из вашей страны, все американские туристы нахваливают русское мороженое.

Я думал, что все американцы должны быть заядлыми путешественниками поскольку им никто не запрещал уезжать почти в любую страну. Я поразился, узнав от Аманды, что большинство граждан Америки другими странами не интересуются. Аманда в свои двадцать три года даже ещё не была в Канаде, граница с которой располагалась в тридцати милях от городка, где она родилась и училась в школе. Не долго она выбирала и колледж, поступив в университет своего штата. Посетив из любопытства лекцию о Достоевском, она предпочла факультет славистики, где увлеклась русской литературой и изучила русский язык, чтобы читать всё в оригинале. Как только она получила диплом, профессора факультета предложил ей поработать в его издательстве, которое последние два года концентрировалось на издании произведений советского самиздата и нескольких признанных писателей, отвергнутых цензурой.

В квартире, оставленной мне бабушкой (я сумел вовремя там прописаться) временно жил мой старый приятель, поэтому я не рискнул привести туда свою американскую подругу. Имитировав одеждой иностранца (обмотав вокруг шеи яркий шарф, нацепив тирольскую шляпу, как-то подаренную отцом, и бормотнув хау до ю до? мне удалось проскользнуть в фойе неприступной гостиницы «Россия».

Там, после ночи в её объятиях я предложил ей руку и сердце. Сделал я это неожиданно и для себя, и для неё. Мы оба после этого растерялись и, не встречаясь глазами, молчали. Я думал о том, какой я болван, и, может быть, стоит извиниться или всё в шутку обратить. Так и не сказав мне ничего, Аманда ушла в ванную комнату, включила душ и долго отсутствовала. Вышла с полотенцем на голове, обернувшись в махровый белый халат, с лицом, обработанным косметикой.

– Ты можешь, – спросила она тихо, – повторить то, что ты мне сказал?

Насколько легко у меня вырвалось предложение обвенчаться, настолько мне было тяжело сказать то же самое второй раз. Но, спотыкаясь на каждом слове и перебарывая желание опуститься на колено, я заставил себя повторить:

– Выходи за меня замуж.

– Я согласна, – сказала Аманда.

Бракосочетание с иностранцами в моей стране не поощрялось, поскольку правительство не хотело, чтобы советский человек подвергся тлетворному влиянию Запада. Граждан, друживших с иностранцами, часто с работы выгоняли, а если ты быстро не устраивался на какую угодно работу, то судили за тунеядство.

В Москве я нашёл единственный загс, в котором регистрировались браки с иностранцами. Там я задал кучу вопросов, поёжился от сложности процесса, но понял, что шансы на брак имелись. Аманда улетела в Мичиган, где продолжала работать в издательстве. А я, засветившись в отделах кадров всех приличных организаций, и опасаясь быть тунеядцем, уже просто должен был работать там, к чему щупальца КГБ либо ещё не дотянулись, либо режим получал удовольствие, глядя, как все эти антисоветчики сменяли костюмы на телогрейки.

5

Как-то, поджидая электричку, я разглядывал бумажки объявлений, налепленных на стену рядом с кассой. Похоже, их было значительно больше, но кто-то, противник самовольностей, сдирал иногда все объявления. Нашлёпки засохшего рыжего клея и обрывки содранных объявлений не только захламляли эту стену, но и назойливо напоминали о том, что здесь лучшее место продать козу или цыплят, свадебное платье, пилораму, двухместную резиновую лодку, квартиру, гаражные ворота, надгробный памятник, – что угодно. При этом с тебя не сдирали деньги, как это нагло делали таблоиды.

Народ привык к этому месту, защищённому от ветра и дождя, и люди упрямо, и даже с вызовом нашлёпывали на стену десятки новых бумажек. В ожидании электрички пассажиры скучивались у объявлений, и таким образом читали и набирались информации, а не пялились тупо на рельсы или на собственные ботинки. Пробежав глазами с десяток бумажек, я наткнулся на извещение: “Срочно требуются кочегары. Работа сутки через трое. Обращаться в бюро по трудоустройству”.

Большинство, прочитавших такой текст, испытывали что-то между равнодушием и некоторой брезгливостью, если вообще что-то испытывали. Но я оказался в меньшинстве, то есть информация о кочегарах сочеталась с тем, что я подыскивал. Вариантов работы сутки через трое у меня накопилось довольно много, но на днях на меня повлиял приятель, уже опробовавший кочегарку. Он подбодрил меня советом:

– В котельной будет мало работы. Подбрасывай время от времени уголь, да посматривай на термометр. Работа, конечно, пыльная, грязная, но ты, кажется, не чистоплюй.

– Не слишком ли вредно для здоровья?

– Да ерунда, – отвечал приятель. – Но если это тебя беспокоит, есть респираторы от пыли, а то отыщи противогаз.

В бюро мне выписали путёвку в «Мехколонну №6». Название организации не вдохновляло, но я постарался мыслить трезво: ведь и профессия кочегара не такая уж зажигательная. Не хочу утомлять прескучной дорогой в «Мехколонну №6», включавшей электричку, автобус и пешком. Мало того, что эта шарага (как я её сразу обозвал) находилась вдали от мощёных дорог, какие-то брезгливые плановики запихнули её в глубокий карьер, в котором экскаваторы и самосвалы когда-то добывали глину для завода, производившего кирпичи, а потом этот карьер забросили, мотивировав это низкой рентабельностью.

Я постоял на краю карьера, как на краю старого кратера, шагнул вниз, в глубину карьера и по раздолбанной липкой дороге дошёл до шлагбаума у сторожки. Пока я там соскребал глину со своих городских туфель, меня окликнули:

– Что тебе надо?

– Где тут у вас отдел кадров? – спросил я, разгибаясь и разглядывая высокого костлявого старика, выглянувшего из сторожки.

– Туда и направо, – сказал охранник и подтвердил направление пальцем.

В просторной постройке я обошёл кабинеты начальника отдела кадров, заместителя начальника мехколонны, инженера по технике безопасности, механика, включившего меня в график. Везде я либо что-то подписывал, либо в выданные бумаги разные лица шлёпали штампы и ставили подписи-закорючки. Иногда я сбивался в очередности, и мне приходилось возвращаться в кабинеты, где я уже побывал. Я ожидал логичных вопросов, почему, мол, выпускник университета решил заняться простой работой, не требующей никакого образования, но, слава богу, о том не спрашивали. Похоже, в этой организации привыкли к таким птицам, как я.

В конце, сдав бумаги в отдел кадров, я должен был вернуться к механику и вместе с ним посетить котельную, чтоб он показал мне, что и как делать. Механик, однако, куда-то спешил. На ходу он торопливо сообщил, что вместо уволенного кочегара им пришлось послать в котельную шофёра, оставшегося без задания. Но мне идти к нему бесполезно, так как он ничему не научит, либо научит чему-то неправильному. А Потебенько, их сантехник, обычно заменявший кочегаров, сегодня не смог прийти на работу.

– Сказал, что хоронит какого-то родственника, а после такого, сам понимаешь, работнику не стоит доверять. А ты, – он хлопнул меня по плечу, – выглядишь, как грамотный человек, и поэтому научишься в бою (то есть он вывернул наизнанку известное высказывание Суворова «Тяжело в учении, легко в бою».) Я не рискнул его поправлять.

6

И вот, настал первый день дежурства. Перед этим я не сумел выспаться и кое-как досыпал на ногах в ранней переполненной электричке и таком же переполненном автобусе, а потом пешком шёл до карьера. Ко всем неудобствам добавлялись похолодание с сильным ветром и недостаточно тёплая куртка. Я так продрог, что решил согреться ещё нераспечатанной бутылкой водки. Я прихватил её в кочегарку на случай, если она понадобится для завязывания знакомств.

Из своего предыдущего опыта на работе, не требующей квалификации, я заключил, что не бывает непьющих грузчиков, сторожей, и тех, кого кличут разнорабочими, и в эту прослойку населения должны были входить и кочегары. Я мало был похож на Наполеона, который оглядывал Москву с высоты Воробьёвых гор, но сравнение с ним невольно мелькнуло, когда с обрыва глиняного карьера я оглядывал постройки и автомобили механизированной колонны и согревался глотками «Московской».

В кочегарке, когда я туда ступил, за грязным столом сидели двое. Пустые стаканы перед ними и отсутствие даже пустой бутылки создавали напряжённую ситуацию. По их тяжёлым взглядам на меня я понял, что в этом месте я лишний. Они меня тут же, как будто, забыли и продолжали разговор, похожий на ругань и выяснение, кто из них дурак дураком, а кто – просто дурак (вместо дурак оба использовали куда более сочное слово).

Пока я не знал имена присутствующих, но – чёрт возьми! – как автор повести я могу их назвать в любой момент. Упитанный, с усиками, с брюшком – это был тот самый Потебенько, который, как сетовал механик, предпочёл быть не в котельной, а на похоронах. Другого, с круглым багровым лицом, все звали Сашкой-милиционером.

Из переругивания мужиков я понял, что сантехник Потебенько пришёл принять смену и обнаружил, что в котельной осталось мало угля.

– Вон, за порогом его полно. Оторви жирный зад, да сам прикати, – говорил Сашка осипшим голосом.

– В банке денег тоже полно, – возражал ему Потебенько.

– Ты мне банком мозги не морочь. – А сорок копеек давай гони.

– Это ты брось! – Возражал Сашка. – У меня всегда было тютелька в тютельку. Ты мне копейки свои не тычь. Ты мне всю сдачу покажи.

Только сейчас между стаканами я заметил кучку монет.

– Вся сдача и есть, – сказал Потебенько – Или арифметику забыл?

Напрасно он сказал про арифметику, потому что тот, кого он унизил, так саданул по столу ладонью, что монеты, как мухи, разлетелись в грязные и тёмные места, в какие вряд ли захочет сунуться себя уважающий человек.

– Сожгу, урод! – заорал тот самый, кто в прошлую смену ходил в магазин и вернул недостаточно сдачи.

Я понял, что скоро грызня их не кончится, и осмелился до того, что вежливо вклинил объяснение, что я, мол, новенький кочегар и пришёл принимать смену.

– Так ты, говоришь, пришёл принять смену? – спросил меня Потебенько. – Кто же это тебя прислал?

– Ну, механик, – ответил я. – Он меня в график вчера включил.

– В график? Вот сука! А я чего? Чего, спрашиваю, я припёрся? Этот Коровин – всё через задницу.

Но тут же, мозгами пораскинув, сантехник решил, что промах Коровина даёт ему повод уехать домой и не являться в мехколонну в ближайшие сорок восемь часов. Мысль сантехника сильно хромала, поскольку он работал ежедневно, как любой штатный сотрудник. Но почему бы, если что, не прикинуться дураком, если начальство обнаружит, что он в кочегарке не отработал.

– Понятно, – сказал он, повеселев. – Ты, значит, заместо Николая? Его, между прочим, не увольняли. Сам, дурак, где-то скрывается. После того, как попортил котёл.

Сашка, очевидно, менее словоохотливый, молча поднялся из-за стола, схватил метлу и так размахался, обметая котлы, топки и трубы, что поднял бурю угольной пыли. Пыль захлестнула мне ноздри и рот, ринулась в дыхательный проход, и я судорожно закашлялся, как это случается с человеком, который впервые закурил.

– Ничего, привыкнешь, – осклабился Сашка. – Вот так и делай, когда закончишь. И распишись, что принял дежурство.

– Где расписаться? – спросил я, оглядываясь.

– В журнале. Вон тетрадь на столе.

Вчитавшись в последнюю запись в журнале, я повторил её слово в слово: «Смену принял без нарушений». Ещё не хватало в первый же день придраться к какому-нибудь отклонению от того, что требовала «Инструкция по эксплуатации котельных», которая висела на стене, но с которой я ещё не знакомился. Напротив, мне следовало сделать всё, чтобы эти два мужика ушли с лучшим мнением обо мне. Я извлёк из сумки бутылку и погромче поставил на стол.

Сашка, было двинувшийся к двери, застыл, как поражённый молнией. Сантехник отпрянул от бутылки, тут же качнулся в её направлении и кулаком по столу так грохнул, что бутылка подпрыгнула и зашаталась. Но руки сантехника знали, что делать. Подхватив падающую бутылку, они вмиг сковырнули пробку и наполнили стаканы до середины.

Меня, конечно, задел тот факт, что они проглотили первую порцию и тут же налили ещё по сто граммов, а мне, ну хотя бы просто из вежливости, не предложили поддержать компанию на троих. Возможно, кто-то их нетактичность оправдает отсутствием третьего стакана, но это – дурацкая предположение: каждый из нас наблюдал, наверное, как три мужика за углом магазина обходились единственным стаканом, и у всех было хорошее настроение.

Однако, после второго приёма что-то в сантехнике шевельнулось. Что-то такое, отчего он поглядел на меня по-особому:

– По бутылке вижу, что ты приложился. А ещё выпить не хочешь?

Я сделал усилие и сказал:

– А за знакомство как не выпить?

– Грех не выпить, – сказал сантехник и благородно подал свой стакан, в котором была примерно четверть.

Остаток влил себе в глотку Сашка, обойдясь превосходно без стакана, бросил пустую бутылку в уголь, отчего осколки, как тараканы, юркнули в щели меж антрацитом и затаились там, поблескивая даже получше, чем сам антрацит. Сашка подхватил свою кошёлку, взметнувшую облачко золы, и вышел из кочегарки.

– А инструктаж? – спросил я растерянно, когда и сантехник по всем признакам собрался покинуть кочегарку.

– А я-то причём? – сказал Потебенько, разглаживая рыжие усы, слегка припорошенные чёрной пылью. – Чего кочегара не спросил? Да у него и времени не было. Он опаздывал на электричку.

– А вы чего? – начал я злиться.

Потебенько помедлил.

– Хрен с тобой! Взорвёшь тут котлы, а мне чинить. Видишь эту лопату?

Он отхаркнулся, метко плюнул на черенок совковой лопаты, развалившейся на угле, открыл дверцу топки, схватил лопату там, где расплылся жирный плевок, поддел угля и швырнул его в топку.

– Вот этим ломом, – кивнул он на лом и отчищая о телогрейку ладонь от собственного плевка, – прочищай колосники. А этим скребком выгребай золу. Ну а в другом сам разберёшься.

– А зачем ещё кочерга и кувалда?

– Сам разберёшься, – сказал Потебенько, начиная терять терпение. – Слушай, мне тоже на электричку.

– А с этим что делать? – я показал на термометр, манометр, загадочные краны и задвижки, облепившие трубы в разных местах.

– Держи на семьдесят три! – ткнул Потебенько чёрным пальцем в круглый термометр на трубе, и крупными шагами удалился.

И я остался один на один с топками, котлами, змеями труб и с водомерными приборами, в которых ничего не понимал.

7

Первый день работы был тяжёлым, но не физически, а от того, что при резком похолодании я должен был поддерживать тепло во всех помещениях мехколонны, но я не знал, как это делать. Подбрасывать уголь, – чего там сложного, но как не давать топкам потухнуть? Невзирая на то, что я непрестанно заваливал топки свежим углём, они, тем не менее стали гаснуть, и градусник на это реагировал резким снижением температуры.

Работники конторы стали подмерзать и послали в котельную механика, который меня включил в расписание. Коровин чрезвычайно удивился, увидев в котельной не Потебенько, а незнакомого человека, лихорадочно тыкавшего кочергой в пасть почти почерневшей топки. В том, что он меня не узнал, виноваты были и угольная пыль, облепившая мне лицо, и одинокая тусклая лампочка, под которой читать было невозможно, но зато можно было, охмелевши, наблюдать за танцующими пылинками.

– Ты чо тут делаешь? – заорал он, но, припомнив, кто я такой, пониженным голосом сообщил, что только полнейший идиот мог подложить такую свинью.

Потратив ещё пару минут на оскорбления в мой адрес, механик стащил со скамьи телогрейку, заменяющую матрац, брезгливо надел её на себя и стал восстанавливать горение. Сначала он передвинул уголь в одну сторону топки, и долго возился с колосниками, отчищая их от прилипшего шлака длинным тяжёлым ломом. Потом он опять передвинул весь уголь и очистил вторую часть решётки. Затем все багровые угли он разравнял в середине топки, открыл полностью шебер поддува и постепенно и понемногу стал подбрасывать новый уголь на оживающее горение.

Пусть этот урок, когда меня выругали, был болезненным психологически, но он оказался очень полезным. В тот день я научился главному: как не позволить топкам потухнуть.

Утром, после спокойной ночи, после того как я сходил в душ и сменил одежду на городскую, в кочегарку вошёл мужичок с желанием на ком-нибудь отыграться. Одна из причин его озлобления украшала его щеку крупным красно-синим синяком. Возможно, были другие причины, но даже свежего синяка было достаточно для того, чтоб незнакомый человек, очутившийся в кочегарке, оказался как раз тем самым сосудом, в который можно было бы слить и вчерашнее физическое оскорбление, и остальные неудачи, когда-то случившиеся в жизни.

Коренастый маленький человек мрачно игнорировал моё приветствие, прошёл, прихрамывая по кочегарке, открыл поддувало, пригляделся.

– Почему нет просвета?

– Где нет просвета?

Мужичок сунул мне в руки лом, отчего мои вымытые ладони немедленно почернели.

– Давай чисти! – сказал мужичок.

Мне оставалось либо почистить уже очищенные колосники, либо вступить с мужичком в конфронтацию, в которой я не смогу победить. Его, пожалуй, любую претензию к только что нанятому кочегару начальство предпочло бы оправдать, а меня обвинить в плохой работе, скандальном характере и нежеланию следовать советам опытных товарищей.

Я пожалел, что принёс на дежурство только одну бутылку, заменил куртку на телогрейку и потыкал ломом в колосники.

– Как будто бы, всё, – сказал, разгибаясь.

– Хрен тебе всё, – возразил мужичок. – А кто за тебя уголь навозит?

– Вот же уголь, – пихнул я ногой солидную горку антрацита. – Я с утра его навозил.

– Мало возил. Должно быть по пояс.

Я вздохнул, подхватил тачку и выкатил её из кочегарки. Возить уголь из общей кучи приходилось по узким хлипким доскам. Под колёсами доски охотно сдвигались, колёса съезжали и застревали в глубокой и вязкой глине. От попыток вернуть тачку на доски она наклонялась, роняя уголь, а иногда и переворачивалась. Пока мужичок, строя начальничка, сидел, развалившись за столом, я вывалил в кучу перед топками ещё три тачки угля. Мужичок, однако, не думал добреть.

– А это что? – показал на термометр, который после любой ночи показывал меньшую температуру, чем ту, что полагалась днём.

– А пошёл ты туда! – взорвался я, использовав слово туда для рассказа, а в той жизненной ситуации послал мужичка в интимное место.

С этим я содрал телогрейку, швырнул её в сторону мужичка, схватил свою куртку и рюкзачок и выскочил из кочегарки. Оттуда меня провожал мат, каким я не пользовался никогда, поскольку считал его чрезмерным.

Конечно, перед следующим дежурством мне было любопытно посмотреть, что мужичок по фамилии Малышев написал о моём дежурстве. К моему удивлению – ничего. Кроме того, он совсем пропал. Никто не знал, что с ним случилось, да и искать его не пытались, поскольку кочегары и сторожа так часто нанимались и увольнялись (в половине случаев – их увольняли), что никто никогда толком не знал, кто в данный день сидит в сторожке и кто отапливает мехколонну. Судьбу исчезнувшего кочегара мог бы прояснить рассказ уборщицы о том, что в соседнем городке арестовали за драку с ножом мужика, работавшего кочегаром. В это поверили, и не поверили, потому что кочегаров не так уж мало, и драки с ножом не такая уж редкость. 

8

Так что же случилось неделю назад на территории мехколонны? Отчего так пугливо я вёл себя на дороге, пройденной многократно – от кочегарки до душевой? В день происшествия я не дежурил, тогда свои смены отбывали кочегар по прозвищу Татарин и сторож Натан Осипович. Первым о том, что произошло, рассказал словоохотливый Натан.

Утром один из шоферов обнаружил в кузове самосвала спящего человека. На крики спящий не реагировал. Шофёр потыкал в него длинной палкой, но и это не помогло. Он вскарабкался в кузов, подёргал спящего, перевернул, перед ним лежал труп. Лицо мертвеца было в крови, в глубоких ранах и в чёрных пятнах.

К грузовику пришла вся контора. Глядели на труп, ужасались, галдели. Наконец, вспомнили о милиции. Весь штат мехколонны так оживился, что не мог концентрироваться на делах, а только подсматривал за допросами и действиями милиции, а некоторые шофера даже не выехали по заданиям.

Исходя из того, что в ранах убитого нашлись осколочки антрацита, да и чёрные пятна на лице невольно связывались с углём, было нетрудно связать убийство с каким-нибудь кочегаром. Милиция ещё раз приезжала, допрашивала сторожа и кочегара, дежуривших в ночь убийства.  Натан и Татарин уверяли, что не видели ничего. Милиция как следует поковырялась в кочегарке и возле неё, особое внимание уделила куче золы и шлака, и укатила, забрав Татарина.

Все стали разбирать Татарина по косточкам, как потенциального убийцу. Во-первых, подтвердилось что Татарин действительно был татарином. От комендантши, заведовавшей кадрами, узнали и фамилию – Карагадимов. Запомнить фамилию было трудно, поэтому все продолжали использовать старое прозвище Татарин.

Пользуясь личным делом Татарина, комендантша поведала подробности, совокупность которых нарисовала портрет немного другой личности, чем личность кочегара-алкоголика, каким Татарина представляли. Оказалось, что он имел профессию, – когда-то закончил строительный техникум и послан на стройку в Йошкар-Олу. Там он два года был прорабом, потом перебрался в Нижний Тагил, где продолжал работать прорабом, потом десять лет сидел в тюрьме. Из тюрьмы его занесло в Подмосковье, где он пару лет работал грузчиком.

– А потом он устроился у нас, – завершила Фаина зачитывать сведения из трудовой книжки Татарина. Конечно, она не имела права разглашать эту личную информацию, но как приятно, когда толпа ловит каждое твоё слово, наперебой задавая вопросы.

И, как катится снежный ком, всё увеличиваясь в размерах, так и сведения о Татарине стали накручиваться на информацию, обнародованную комендантшей. Например, бухгалтерша Галя, возбуждённо вздымая пышную грудь, сообщила, что заработную плату Татарину на руки не выдавали, за ней приезжала его жена. Непонятно откуда просочилось и то, Татарин, как прораб, помогал проецировать план на разрез. Никто не понял, что это значит, но загадочность выражения несколько возвысила Татарина в глазах если не каждого, то некоторых.

И почти тут же стало известно, что Татарин жил в двухкомнатной квартире и сдавал одну комнату двум студенткам технологического техникума. Такое поразило и возмутило. Как мог этот никчемный забулдыга, червяк, копошившийся на дне общества, занимаясь грязным опасным трудом, доводящим до рака лёгких, – как удалось этому типу получить двухкомнатную квартиру, да ещё зарабатывать на ней?

Всплыла и история о том, как Татарин провёл свою первую смену. Подробности выложил сторож Штендер, который вдруг появился в конторе и неприсущим ему громким голосом привлёк к себе всеобщее внимание:

– Я, конечно, не хочу вас беспокоить, но ви должны знать интересные вещи, которые касаются Татарина.

Обычно от Штендера все отмахивались, как от зелёной назойливой мухи, прилетевшей не иначе, как с помойки, но тут его охотно обступили. Подбодренный редким к нему вниманием, Штендер стал выкладывать детали, в обычной жизни не увлекательные, но, приложенные к убийце, заигравшими, как камушек из яшмы, вдруг оказавшийся в воде. Он рассказал, что в первый же день Татарин мало бывал в котельной, а трижды таскался в магазин, и распивал непонятно с кем. Штендера все считали трезвенником, и он сделал правильно, скрыв тот факт, что Татарин так на него надавил, что ему, несмотря на проблемы с сердцем, пришлось тоже глотнуть немало, и они таким образом подружились.

Вечером пьяный вдрызг Татарин закрыл кочегарку на замок и отправился спать домой. Штендер увидел, как тот уходит, ногами выделывая узоры, вышел из сторожки и напомнил, что котельную лучше не оставлять. Татарин возмутился и возразил, что он набросал столько угля, что хватит на ночь и на весь день. Ключ от замка он отдал Штендеру, потом передумал и отобрал. До его квартиры, как Штендер выяснил, было сравнительно не далеко: два перегона на электричке или пару часов пешком.

Татарин вернулся, когда рассвело. Он был всклокочен, помятый, в грязи. Было понятно, что до квартиры он не добрался на электричке, на ногах и даже ползком. Из трубы котельной валил пар, из дверей хлестала вода. Осторожно стащив замок и ступив в тёплую воду, Татарин застыл перед странным зрелищем: вода изливалась через топку…

В этот момент своего рассказа Штендер понял, что исчерпался, что он не в состоянии припомнить, отчего случилась авария. Он замолчал, а другой человек, помнивший об этом происшествии, оттеснил сторожа в сторону и сообщил, что перед уходом Татарин зачем-то полез к кнопкам и, конечно, их перепутал. Иначе, он выключил насос, выводящий воду из котла, и включил вентилятор поддува топки, что резко повысило температуру, котёл закипел и лопнул.

– В результате этого идиотизма, – продолжал человек из конторы, – лопнули шесть секций котла и убыток составил двести рублей.

Татарина тут же хотели уволить, но кочегаров так не хватало, что его поругали и сказали, что убыток высчитают из зарплаты. Татарин оскалился, как волк, и пригрозил, что тут же уволится, если деньги начнут высчитывать. Деньги решили не высчитывать, но сочинили такой приказ: «За пьянство и порчу госимущества кочегара С. Г. Карагадимова перевести в грузчики по двору». Иначе, Татарина разжаловали, чем польстили сторожам и кочегарам, – тем, что их статус оказался выше статуса грузчиков.

Татарин и в грузчиках был недолго. Его никогда не могли найти, когда возникала необходимость погрузить, выгрузить, перетащить. Когда же он случайно возникал и его спрашивали: твою мать, где ты такой-сякой болтался? – Татарин глумился: – Да как же так, был во дворе, а где ещё; значит, вы меня плохо искали. Понизить в звании было некуда, и его окончательно уволили. Однако, в жизни всё переменчиво, и когда в мехколонне в который раз возникла нехватка в кочегарах, Татарина взяли на работу, как человека с каким-то опытом, с надеждой, что на ошибках учатся даже самые непутёвые.

Человеку, заведующему кадрами, как, впрочем, и любому человеку любопытно и даже полезно знать, за что такой-то сидел в тюрьме. Все были уверены, что комендантша наверняка знала причину, но она её отказывалась называть. Когда же спрашивали Татарина, он в зависимости от настроения, отвечал либо грубо и оскорбительно, либо издевательски бессмысленно, либо в благодушном настроении говорил, что баба-судья посадила его несправедливо, за невинный проступок в нетрезвом виде. Да я и пьяным тогда не был, – заканчивал он своё объяснение.

После того, как в самосвале нашли труп постороннего человека, лицо которого по внешним признакам было избито куском антрацита, и особенно после того, как Татарина увезли на милицейском автомобиле, – после этого засияла криминальная часть его биографии. И теперь уже никто не сомневался в том, что Татарин и в первый раз сидел не иначе, как за убийство.

Всё бы так, и всё как бы сходилось, но буквально через неделю Татарин явился на работу бодрый, весёлый и почти трезвый. Сначала решили, что он сбежал из предварительного заключения. Но Татарин над этим поиздевался и предложил позвонить в милицию.

– И не забудьте, – добавил он, – спросить про обожжённые кости, которые милиция обнаружила в отбросах золы и шлака.

Обожжённые кости всех взбудоражили. Инженер по технике безопасности упомянул слово Освенцим. У всех в головах запылала топка, в которую тайно, по ночам кочегары засовывали трупы.

– Но если, в самом деле, Освенцим, – сказал спец по технике безопасности, с ухмылкой оглядывая присутствующих, – почему не сожгли и человека, убитого антрацитом, а бросили в кузов самосвала?

У многих по коже промчались мурашки, у кого-то волосы шевельнулись, но нашлись и совсем непробиваемые, – такие натуры, очевидно, могли бы работать и в Освенциме.

Звонить в милицию воздержались, но потребовали от Татарина вразумительных объяснений, почему его милиция отпустила. И тут-то он врезал слово алиби. Оказалось, что в ночь убийства его в кочегарке вовсе не было, поскольку он в доме хорошего друга праздновал день рождения, и там же остался до утра. Сыщик, так он называл следователя, не медлил с проверкой этих фактов. Допрошенные лица, и в количестве не малом, подтвердили правдивость слов Татарина, и тут же его выставили из камеры без извинений, но и без грубости.

Конечно, не остался не замеченным факт нарушения инструкции, по которой кочегарам запрещалось покидать место работы, да ещё на целую ночь. Но поскольку аварии не случилось, то есть Татарин научился не повторять прежних ошибок, руководство побоялось ослаблять минимальный и хрупкий штат кочегарки, и Татарин в который раз отделался лишь строгим предупреждением.

Как я уже выше упомянул, историю с трупом в самосвале я знал только со слов других. Этих других было немало, и все рассказывали свою версию. Но, полагаю, что вместе взятые, все эти версии составили вполне полноценную картину загадочного происшествия, случившегося лишь за пару недель до моего первого дежурства. Вот отчего я с опаской, трусливо шёл по территории мехколонны в дождливую ветреную ночь, когда только нанятый сторож Виктор отмывал в душевой свою собаку.

9 

На третью неделю моей карьеры в качестве кочегара я так уже хорошо освоился с премудростями профессии, что даже удостоился похвалы от комендантши и сантехника. Кочегары, сменявшие меня, не замечали мои достижения, а, напротив, пытались придраться едва не ко всем пунктам инструкции. Я научился не обижаться, поскольку не станешь же обижаться на злую лающую собаку. Такая уж собака уродилась.

Я любил, когда день сворачивался, и в мехколонне оставались лишь я и кто-то из сторожей (чаще это был Натан Осипович). Перед тем, как направиться в раздевалку продолжить работу над романом, я подолгу вдыхал свежий воздух, глядел на звёзды, на тусклый фонарь, едва освещавший автомобили, на светящееся окно, за которым клевал носом охранник.

Возвратившись из раздевалки, где мне редко удавалось сочинить хотя бы одну неплохую страницу, я укладывался на скамейку, смягчённую старыми телогрейками, забывался в поверхностном сне, поднимался и расшевеливал топки. По-настоящему спать в кочегарке я так и не научился, и всегда с нетерпением ждал рассвета.

После одной из бессонных ночей я подготовил котельную к сдаче следующему кочегару. Я не был уверен, кто меня сменит, – Татарин или Сашка-милиционер. Или, если они не придут, руководство обращалось к Потебенько, который котельную знал не хуже, чем постороннее содержание сливного бачка для унитаза, в котором он прятал бутылки водки. Потебенько помочь соглашался не сразу, а сначала выторговывал компенсацию. Но и потом кривился лицом, выражая им огромную услугу.

Если же он не соглашался, руководство в котельную отправляло кого удалось уговорить, изредка даже случайных людей, оказавшихся в поле зрения и не возражавших подзаработать. В этом, конечно, был большой риск, но по этому поводу у Батина было наготове изречение: «Осторожность – хорошая вещь, но даже черепаха не сделает шага, если не высунет голову из панциря». С такой умной мыслью не поспоришь, поэтому с Батиным и не спорили.

С небольшим опозданием в котельную вошёл Сашка-милиционер. На верёвке, наброшенной, как удавка, от втащил внутрь собачонку. Судорожно кашляя, отфыркиваясь, сопротивляясь всеми лапами, она животом скользила по полу, собирая длинной шерстью угольную пыль, и заметно дрожала от страха. Как только он отпустил верёвку, собачонка бросилась под стол. Я видел только её морду, уроненную на лапы; её пучеглазые глаза перекидывались с Сашки на меня, как будто, пытаясь предугадать, кто из нас первым её ударит.

Круглая поджаренная морда Сашки была, как всегда, угрюмой. Сапогом отшвырнув задвижку топки, он оглядел полыхающий уголь, повернулся к термометру, ткнул в него пальцем.

– А это что?

Термометр показывал 58 градусов.

– Не успело нагреться, – сказал я.

Сашка приспустил спортивные штаны, по виду не стиравшиеся ни разу, и стал мочиться на антрацит. Я отодвинулся от брызг.

– Не успело нагреться? – повторил он, стараясь облить всю кучку угля.

Опорожнив мочевой пузырь, Сашка приблизился к стене, к которой прилепилось несколько бумажек, включавших инструкцию по эксплуатации, таблицу температур и устаревшие приказы.

– Должно быть 73 градуса, – сплюнул он в сторону таблицы.

Сантехник Потебенько меня предупреждал: ты с Сашкой будь осторожней, он мильтонам раньше работал. Об этом я старался не забывать. Я решил не вытаскивать на свет запись в потрёпанной тетрадке, называемой журналом, в котором буквально в прошлую смену рукой Татарина было написано: “Смену принял от Сашки Горчакова. Температура 36, зольники не чищены, пыль с предметов не сметена, угля ни лопаты”. Избегая возможного конфликта, я решил не реагировать на придирки, а только осторожно полюбопытствовал:

– А собаку чего привёл?

– Не твоё собачье дело, – рявкнул Сашка.

Зная его хамские манеры, распространявшиеся на всех, я решил обойтись без дальнейших расспросов. К тому же, стоило ли рисковать, цапаясь с бывшим милиционером по поводу какой-то собачонки.

– Чего, спрашиваешь, привёл? – сказал Сашка притихшим голосом. – Для эксперимента. Если подохнет за одну смену, то и мне здесь делать нечего.

– А не жалко, если подохнет?

– Чего жалеть-то? Дворняжка приблудная. Забрела в мой огород. Я её сосиской приманил. Для эксперимента, говорю. Короли не дотрагивались до еды пока не попробовала прислуга.

Как не крути, а последняя фраза намекала на некоторую образованность, а также на то, что этот мужик, носивший когда-то форму мильтона, считал, что и он в чём-то король. Король этой бедной собачонки?

Сашка склонился над журналом и стал в нём карябать дрожащими пальцами. Было понятно, что, как всегда, он по утрам страдал от похмелья. Мне было плевать, что он писал, хотя он вряд ли писал хорошее. Я, не прощаясь, покинул котельную и направился в душевую. 

10

Кочегары были для Батина, как непрерывная боль в голове. Она пропадала только к лету, когда отопление отключали, и, соответственно, сокращались проблемы, связанные с котельной. С наступлением летнего сезона все кочегары увольнялись, и малый котёл с горячей водой днём обслуживал Потебенько, а по ночам в кочегарку заглядывали сторожа или работники, которым хотелось подработать.

Батин, конечно, рисковал, экономя на кочегарах, хотя они даже в летнее время были положены по штату, и на них начислялась зарплата. Не пропадать же этим деньгам, и их делили между собой начальник и комендантша. От скромной зарплаты кочегаров не очень разбогатеешь, но этот навар удачно дополнился зарплатой уволенной секретарши.

Она покинула мехколонну при щекотливых обстоятельствах, грозивших Батину осложнениями и на работе, и в семье. Став начальником организации, он, не являясь исключением, стал подыскивать секретарш помоложе, пофигуристей, посмазливей. Тех, кто отказывался стать любовницей, либо слишком это затягивал, он безжалостно увольнял. Напоровшись однажды на девицу, заявившую о беременности, и, якобы, от него, он хотел её грубо выгнать, но благоразумная Фаина предложила уволить её по-доброму, то есть по собственному желанию и с конвертом, в который была вложена трёхмесячная зарплата.

– А если что, – сказали девице, – если пожалуешься куда-то, по дороге домой тебя остановят несколько местных ребятишек, они добавят тебе ребёночка, а из твоей смазливой мордашки сделают рожу Бабы-Яги.

Всё обошлось, но после этого Фаина решила, что мехколонна может работать без секретарши, и взяла на себя её обязанности. Было это не очень удобно, поскольку она не всегда могла отвечать на телефонные звонки, чем раздражала тех, кто звонил. Ой, – говорила, звонок возвращая, – мы тут запарились совсем. Зарплату фиктивной секретарши она и Батин делили поровну, так же как зарплату кочегаров.

Но риск не бывает без провалов. Такое однажды случилось и с Батиным, когда в конце последнего лета Фаина шёпотом сообщила, что в кочегарке лежит труп совершенно постороннего человека. Батин, естественно, осведомился, кто ночью был сторожем, кто кочегаром. И тут Фаине пришлось признаться, что она в тот день прогнала сторожа, а для обслуживания котельной наняла незнакомого мужика. Батин потребовал подробностей, и вот что Фаина рассказала.

В одну из августовских ночей сторожка осталась без охраны по вине того же Миллионера. Отправив его с помощью милиции к чёртовой матери (в вытрезвитель), комендантша пыталась найти замену в отделе, поставляющим охранников. То ли она показалась грубой человеку на другом конце провода, то ли тот человек оказался в препакостном настроении, но их натянутый разговор перерос в такую базарную склоку, что толку из звонка не получилось.

Дома Фаину ждали три дочки, которых следовало накормить, как-то развлечь и спать уложить, а тут это безвыходное положение. Она вернулась в свой кабинет, чтоб позвонить всем, кто поможет. Таких было, увы, очень мало, поскольку большая часть населения в те годы не имела телефоны. И даже из тех, до кого дозвонилась, никто не хотел тащиться в сторожку и торчать там до самого утра. А тех, кто пытался наживиться на её безвыходной ситуации, она не могла удовлетворить без одобрения начальства, а расплачиваться собственными рублями ей тем более не хотелось. Звонить же Батину побоялась, поскольку тот в грубоватой форме отчитал бы её за плохой контроль над кадрами низшего эшелона.

И в этот критический момент в окне кабинета мелькнул человек. Сумерки успели так сгуститься, что она разглядела лишь силуэт, но и этого было достаточно, чтоб она схватила фонарик и вылетела из конторы со скоростью не свойственной её возрасту. Человек удалялся быстрым шагом, на спине у него был раздутый рюкзак.

– Стой! – закричала комендантша. – Ещё один шаг, и стрелять буду.

Человек с рюкзаком остановился. Голос комендантши, пусть и женский, прозвучал не менее властно и жёстко, чем голос часового воинской части. Человек обернулся. Угрозу женщины подкрепляла её вытянутая рука с небольшим поблескивавшим предметом, и в быстро сгущавшейся темноте нетрудно было вообразить, что в её руке был пистолет.

– Да ладно тебе, – сказал мужик, когда комендантша к нему приблизилась, предварительно спрятав руку в карман демисезонной просторной куртки. – Всего-то антрацитику прихватил. Холодно в доме. Дрова кончились. А у вас там вон какая гора.

Готовясь к отопительному сезону, Батин решил не тянуть с доставкой нового антрацита и уже в самом начале августа заказал два самосвала угля. Он помнил проблемы прошлого года, когда антрацита не хватало, а бурый уголь им подвезли только в начале ноября, когда уже начались заморозки и сотрудники сидели за столами в зимней одежде и даже в перчатках. Дрянной бурый уголь плохо горел, быстро забивал колосники, и их приходилось очищать каждые три часа. В связи с проблемами с бурым углём речь кочегаров всю прошлую зиму включала столько матерных слов, что Батин стал готовить распоряжение о штрафах за использование ненормативной лексики в присутствии лиц женского пола.

Огромная куча антрацита, прилегавшая к кочегарке, привлекала слишком много внимания не только работников мехколонны, но и лиц неизвестно где проживавших. Внешне казалось, что куча угля оставалась почти не тронутой, но уголь скрытно и понемногу растаскивали по домам. Комендантша пыталась встревожить Батина тем, что угля, возможно, не хватит на весь отопительный сезон, и что хорошо бы начать вылавливать и наказывать похитителей. Но Батин ответил, что в России воровали и будут воровать, и лучше, чтоб все воровали камни, а не что-то дорогостоящее.

– Вот если грузовик к углю подгонят, тогда будет другое дело, – завершил Батин пространный ответ и снова уткнулся в свои бумаги.

– Но антрацит же не просто камень, – возразила ему Фаина.

– Блестящий твердый черный камень из почти чистого углерода, – огрызнулся её начальник. – От других камней его отличает лишь то, что этот камень горит.

А мне что, – подумала комендантша. – Если начальству на кражи плевать, то мне тем более по барабану. Она вгляделась в лицо человека, уносившего антрацит. Рожа сельского мужика, обожжённая солнцем, с глубокими морщинами, ничего в нём хитрого и опасного. И ей пришла блестящая идея.

– Ты кто? Ты наш? Или оттуда? – она махнула рукой в пространство, обнимавшее весь восток России.

– Да нет, я оттуда, – сказал мужик. – К дружку заглянул. Поглядел, а у вас куча угля. Ну и пару горстей прихватил. Да хоть сейчас назад его вывалю.

– Вывалишь, конечно. Куда ты денешься. Я охраннику сообщила, чтоб в милицию позвонил.

Мужик дёрнулся, чтобы бежать.

– Да стой ты, – сказала комендантша, так шевельнув в кармане рукой, что фонарик, как дуло пистолета, натянул карман её куртки. – Начнёшь бежать, выстрелю в ноги. Охранник ещё никуда не звонил. Он из сторожки наблюдает. Но стоит мне только рукой махнуть… Предъяви свой паспорт! – рявкнула она.

– Нету его. С собой не ношу.

– По закону все граждане обязаны… Ты или паспорт, или в милицию.

Мужик неохотно вытащил паспорт. Не успел тот вылезти из пиджака, как комендантша, как наглая чайка, налетевшая на бутерброд в руке закусывающего туриста, вырвала главную ксиву отечества.

– Не трепыхайся, – сказала она. – В милицию мы не будем звонить, а паспорт я буду держать при себе. Недолго. До завтрашнего дня. Утром получишь. Но с условием…

Она сделала длинную паузу.

– Ты до утра подежурь в сторожке. И пару раз проведай котельную. Подбросишь угля, чтоб не потухло. А больше и делать тебе нечего. А утром, если всё будет в порядке, отдам тебе паспорт и – вали. Ты, кстати, в кочегарках разбираешься?

– Ещё бы! – живо мужик реагировал. – Когда-то и этим пришлось прирабатывать.

– Вот и ладушки. Договорились. Кочегарка вон там, где труба торчит. Да ты и сам, небось, уже знаешь. И не забудь рюкзак разгрузить.

Домой комендантша уходила почти в радостном настроении. И нахваливала себя за смекалистое решение. В электричке она изучила паспорт, отобранный у мужика. Узнала, что он – Егор Ломакин, 43 года, не женат, прописан в соседнем посёлке Укаты.

11

Направившись в контору за зарплатой, я спугнул приблудную собаку, которую видел уже много раз на территории мехколонны. Однажды кто-то её подкормил, и с тех пор она бегала за людьми, выпрашивая еду. Потом Батин распорядился больше собаку не кормить. Карьер она, всё-таки, не покидала. Похоже, её продолжали подкармливать.

В течение всей следующей смены я не видел этой собаки. Утром, покидая мехколонну, я решил заглянуть в сторожку.

– Слушай, – спросил я Заику, только заступившего на дежурство. – А что случилось с приблудной собакой? То везде на неё натыкался, а последние сутки – как пропала.

Заика тут же выложил историю, которая без частого заикания могла бы выглядеть покороче, но это ничуть не отразилось на её отталкивающем содержании.

У Батина лопнуло терпение ежедневно натыкаться на дворняжку на подконтрольной ему территории. Не раз он пытался её так пнуть, чтобы она к чертям отлетела. Но богатый жизненный опыт научил собаку ловко уклоняться от летящего в морду ботинка, – так опытный боксёр умеет уклоняться от наносимых ему ударов. Наконец, Батин вызвал по очереди сторожа, грузчика и кочегара и попросил пристрелить псину, употребив ружьё из сторожки. Сторож и грузчик поколебались и попросили повысить зарплату. Батина это возмутило, и он вызвал Сашку-милиционера.

– Собаку прибить? – спросил бывший мильтон. – Да мне хоть человека прикажи. Но только, если начнут расследовать, ты возьмёшь вину на себя.

Упоминание человека Батина насторожило. А вдруг этот пьяница с ружьём…

Сашка потёр чёрные руки.

– А чем мне руки потом отмыть?

Батин кивнул, позвонил на склад.

– Выпиши спирта Горчакову… Сколько? – он посмотрел на Сашку.

– Четвертную, – сказал Сашка. – Пол-литра, – поправил он ошибку.

– Не слишком много? – спросил начальник.

– А если мне помощник понадобится? – всё больше наглел Сашка.

– Пол-литра, – буркнул Батин в телефон.

Сашка нахмурился. Он пожалел, что не потребовал целый литр. Но в слова недовольство не обратил. Пол-литра спирта, в конце концов — это как две бутылки водки.

Батин выдал Сашке двустволку, – с одним патроном, и под расписку. Сашка бросил собаке сосиску, но (по вине четвертной спирта и постоянно дрожащих рук) дробь попала собаке в лапу, и она, завизжав и отхаркнув сосиску, юркнула под грузовик. Сашка долго за ней гонялся с ружьём, неспособным выстрелить, и пугая всех, кто его видел. Загнав ослабевшую собаку в тупик между шлаком и углём, он оглушил её прикладом, и ещё пару раз добавил.

Убедившись, что собака не шевелится, Сашка отправился в сторожку.

– Возвращаю, – сказал он Заике, подавая ему ружьё. – За него мне Батин велел расписаться, так что и ты расписаться должен.

– Где расписаться?

– Да где хочешь.

Заика спрятал ружьё под замок, занёс в журнал запись о том, что принял огнестрельное оружие без патронов от Александра Горчакова.

– Хочешь выпить? – спросил Сашка, убедившись, что подпись поставлена.

– А чего же! – Взбодрился Заика, измусоливший старую газету и от скуки собравшийся всё перечитывать. – Где будем пить-то? Здесь? У тебя?

– Задаром не дам, – сказал Сашка. – Нужна кое-какая помощь.

– Какая ещё? В кочегарке, что ли?

– Не ссы, – сказал Сашка. – Ерунда. Всего-то на пару минут.

Как-то, ещё будучи милиционером, Сашка в погоне за преступником повредил себе позвоночник. Работа кочегаром – не лучшая профессия для человека с проблемной спиной. Значительно легче было в котельных, работающих на газе. Но в них принимали работать лишь тех, кто прошёл курс «Оператора газовой котельной». Вот это-то Сашку и взбесило. Ему ещё чему-то учиться? Ему, окончившему десятилетку и прошедшему курс милицейской школы?

С тех пор, как он повредил спину, он избегал поднимать тяжести, либо делать что-то на корточках. Из всех, кого он просил помочь, чаще всего соглашался Заика, да и то, если Сашка ему угрожал, либо Заике хотелось выпить. То тачку с углём из грязи вытолкнет, то шлак раздолбит на колосниках, то из мёртвого сна вытащит.

Сашка не сразу вошёл в кочегарку, а сначала завёл Заику за угол, где оба уставились на собаку. Сашку удивило, что она ещё живая, а Заика пытался сообразить, отчего собачья морда в крови. Сашка принёс из котельной куртку, забытую кем-то давно уволенным и смягчающую скамейку, на которой кочегары отдыхали.

– Всего-то делов, – сказал Сашка. – Перетащить суку на куртку, и в кочегарку отнести…

Благородно, – подумал Заика. Пусть к своей собственной собаке он порой относился грубовато, но он считал её лучшим другом.

В кочегарке Сашка открыл топку.

– Давай, – прохрипел, – её туда.

Заика обалдел: – Ты что, чокнулся? Живую собаку? Как в концлагере?

– Не живая она, а полудохлая. Не поможешь, не получишь ни хрена.

Заика насильно склонился к мысли, что эта полуживая собака – действительно нежилец. Они запихнули её в топку и поскорее захлопнули дверцу. Сашка налил Заике спирта, немного, меньше, чем полстакана, а остальное, полный стакан выдул почти на одном дыхании. И закатился таким кашлем, что его всегда красное лицо переменилось на тёмно-багровое, цвета догорающих углей.

А Заике пить расхотелось. Избегая глядеть на Сашку, содрогавшегося от кашля, он жалел, что помог сжечь собаку. Попробовал представить ощущения от жара, набросившегося на тело…, содрогнулся, схватил стакан и опрокинул его в рот. И, будто-то, огонь из той же топки ворвался ему в горло и обжигающим потоком прокатился внутрь организма. Ну и крепость! – подумал он. – Да и спирт-то, наверно, из нефти, не для пищевого употребления.

В сторожке Заика улёгся на пол рядом с прижавшимся к нему Штирлицем. В коротких дремотах ему мерещились то топка, пожиравшая приблудную собаку, то этой собакой был его Штирлиц, то Штирлиц, уже объятый пламенем, зубами впивался ему в руку и пытался его затащить в топку… Заика вскочил, напился воды, поискал препарат от эпилепсии, не сумел отыскать его в своей сумке, отцепил Штирлица и вместе с ним пошёл прогуляться по карьеру. Рядом с механической мастерской с ним случился жестокий приступ. Пока хозяин дёргался в судорогах, собака его надрывалась от лая. Её мог услышать только Татарин, но тот пропадал в мертвецком сне.

12

Должен напомнить ещё раз, что во многих событиях в мехколонне я лично никак не мог участвовать, поскольку работал там только два месяца, с ноября по начало нового года. Поэтому некоторые истории я должен описывать по слухам и по рассказам очевидцев. Конечно, не всё, далеко не всё мне говорили очевидцы, и мне приходилось самому связывать оборванные концы. Так и в истории с мужиком, пытавшемся похитить антрацит и оставленным комендантшей сторожить мехколонну до утра, я вынужден кое-что придумать. Но разве не всякая история, рассказанная даже очевидцем, не совсем соответствует действительности?

Комендантша ни свет ни заря вытащила дочек из кроватей, накормила их быстрым завтраком, велела вовремя выйти из дома, чтобы поймать автобус к школе, помчалась к остановке электрички и явилась в мехколонну раньше всех. Егора в сторожке не оказалось. Комендантша ринулась в кочегарку. Егор неподвижно лежал на скамейке, не реагируя на скрип двери, на хруст антрацитовых осколков под туфлями комендантши, ни даже на громкий её голос. Пустая бутылка из-под водки, лежавшая около скамейки, тут же прояснила ситуацию. Напился, скотина, до бесчувствия, – зло подумала комендантша. – Где он бутылку-то нашёл? Или припрятал кто-то из наших?

Ситуацию, однако, замутил сильный запах угарного газа. Неужто этот дурак угорел? Фаина схватила его за руки, чтобы выволочь из кочегарки, но по холодным рукам поняла, что спасать ей придётся не Егора, а себя и начальника мехколонны. Фаина выскочила из котельной, жадно глотнула свежего воздуха. Пожалуй, ни разу в своей жизни она не была в таком смятении.

Навесив на дверь кочегарки замок, она побежала в свой кабинет, посидела, глядя на телефон. Звонить в милицию, в скорую помощь? И то, и другое сильно пахло непредсказуемыми неприятностями. Вдруг во время следствия замелькают омерзительные слова непредумышленное убийство? Звонить Батину? Тот не ответит, поскольку, скорее всего, он в дороге. Тут она вспомнила, что мехколонна пока оставалась без охранника, и решила, что лучше ей быть в сторожке, пока её не сменит Натан. Старик пришёл с небольшим опозданием, шаркая просторными галошами, которые зимой натягивал на валенки. Он, разумеется, полюбопытствовал, почему комендантша сидела в сторожке и куда девался Миллионер.

– Да я его раньше отпустила, – соврала Фаина, о том не подумав, что позже Натан может узнать, что Миллионер пропустил дежурство.

И, не желая продолжать пустую беседу со стариком, она вернулась в свой кабинет. Пока она поджидала Батина, один из водителей ей пожаловался на отсутствие в душе горячей воды.

– Ты чё? – возмутилась Фаина, у которой и без всяких идиотских жалоб натянутые нервы чуть не лопались. – Кто же с утра принимает душ? После работы – это понятно. А с утра…

– А я вот с утра! – огрызнулся водитель. – С утра, что ли, запрещено? Я, понимаешь, уже разделся, а горячая, спрашивается, где? Хорошо, намылиться не успел.

– Жаль, не намылился, – сказала комендантша. – Тогда б от тебя не так воняло.

– Сама ты воняешь, – вспылил водитель.

Батин приехал, как всегда, на гранатового цвета Москвиче, прошёл в кабинет, но сесть не успел, как без стука вошла Фаина. Батин срочных дел не любил, особенно с самого утра, когда он настраивался на работу с помощью пары кружек чая и ознакомления с газетой. А тут вот едва пришёл на работу, – Фаина с драматической физиономией, на которой кроме срочности прочитывалась какая-то крупная проблема.

– Что у тебя? – спросил он неласково.

– Плохо, – выдохнула Фаина и, оглядываясь на стены, свистящим шёпотом рассказала о происшествии с Егором.

Не стоит в точности передавать в каких словах и выражениях Батин реагировал на рассказ. Да, он умел подбирать слова не оскорбительные для слуха, но все работники мехколонны с чувствительными натурами боялись тронуть его дурной новостью, или даже плохим показателем в деятельности мехколонны. В таких случаях изо рта его, как из прорвавшейся канализации, хлестала изощрённейшая лексика матёрого уголовника, связавшего всю свою жизнь с исправительными колониями особого режима.

13

Но нет, в тюрьме Батин не сидел, – не потому, что он был примерным, законопослушным гражданином. Просто ему пару раз повезло не оказаться за решёткой, несмотря на некоторые поступки, не сочетавшиеся с законом. А изощрённую матерную лексику он невольно впитал в себя, много общаясь с представителями физического труда.

Восхождение Батина на трон (на пост начальника мехколонны) было, как брожение по лесу заблудившегося человека. В пятнадцать лет, после семилетки, он выбрал мореходное училище. Окончив его, был послан в Клайпеду, где работал мастером по ловле рыбы.

Рыба – привлекательный продукт (как и любой пищевой товар в стране хронического дефицита), и потому на рыбацких судах было немало хищений улова. Батин, ещё желторотый птенец, был втянут в нелегальные операции, можно сказать, почти невольно. После раскрытия одного, особенно крупного хищения, его тоже арестовали, но к уголовной ответственности не привлекли, а вместе с сотнями рыбаков решили выпустить на свободу, исходя из принципа всех не посадишь.

После такой скверной истории, едва не испортившей биографию, он невзлюбил свою профессию, и даже запах рыбы возненавидел. Приятель его заманил в Липецк, где он без особого труда освоил нетрудное мастерство рихтовщика сельхозтехники. Через несколько лет он рванул в Норильск, и там прошёл курс обучения на оператора экскаватора. Эта пролетарская профессия помогла ему стать членом КПСС, что оказалось очень полезным для дальнейшей его карьеры.

Хорошо заработав в Заполярье и утомившись от морозов, он перебрался в Подмосковье, где возглавил в одной из мехколонн ремонтно-механический отдел. И, наконец, прочитав в газете о создании новой МПМК (Межрайонная Передвижная Механизированная Колонна) в другом районе Московской области, он предложил там свои услуги и, можно сказать, попал в точку: его назначили заместителем начальника организации. И ещё через пару лет Батин передвинулся на вершину – стал начальником мехколонны.

Были, конечно, другие вершины, но он пока к ним не стремился. Его вполне устраивало положение человека, наделённого полной властью над небольшой организацией, удалённой от высшего начальства. Такая свобода ему позволяла прокручивать выгодные делишки. Например, он списал и продал налево кое-что из строительной техники. На деньги, вырученные от продажи, он приобрёл себе новый Москвич модели 2140 красивого гранатового цвета, и небольшой дачный участок.

Из всего, что Батин плеснул на Фаину, она, побито пригнув голову с нервно прыгавшими кудряшками, уловила самое главное: она, неописуемая дрянь, подвела их обоих не только под следствие…

Сотрудники слышали ругательства, обрушенные на Фаину, но это их мало отвлекло, поскольку начальник гневался часто, и в основном на комендантшу. Правда, гнев его был неглубоким, и он никогда её не наказывал, поскольку их связывали секреты, не всегда поощряемые законами.

Батин дал себе отдышаться. Это ужасное слово следствие слишком болезненно напоминало о взрыве угольной пыли, случившимся в котельной пару лет назад. Взрыв повредил трубу котельной, часть стены, один из котлов, несколько труб и все приборы. Кочегара с тяжёлыми травмами отвезли в краевую больницу, где он в критическом состоянии находился в ожоговом центре в отделении реанимации. Из больницы он вышел инвалидом, получившим первую группу. Лицо его было изуродовано, а речевой аппарат исказился и позволял только мычать. Поэтому следствие, как не пыталось, не смогло с его помощью установить, какие причины вызвали взрыв.

За искалеченного кочегара и ущерб, причинённый взрывом, Батину грозили неприятности, но от серьёзного наказания его выручили два фактора. Во-первых, кочегар остался жив, а во-вторых, удалось доказать, что неопытный истопник, только что принятый на работу, был на самом деле очень опытным. Это подтверждали две рекомендации, которые Фаина раздобыла с помощью некоторых знакомств и вставила в папку кочегара. Кроме того, в трудовой книжке она поставила раннюю дату начала его трудоустройства. Фаина всё выстроила так, будто хороший истопник допустил какие-то ошибки, и если уж спрашивать с кого-то, так это с истопника. Но кто же станет судить и наказывать едва не погибшего человека, ставшего пожизненным калекой. Иначе, расследование натолкнулось на столько неясностей и вопросов, что Батин отделаться лишь выговором от вышестоящего начальства.

– Так этот хрен ещё в кочегарке? – спросил он Фаину почти шёпотом, оглядываясь на стены, легко пропускавшие голоса.

– В кочегарке, – шепнула Фаина. – Под замком, а ключ у меня.

– Что там с топкой?

– Почти прогорела.

– Топку почисти и растопи. Чтобы как следует запылала, и хрен этот вылетел в трубу.

На знакомство Батина с криминалом указывал и этот лагерный жаргон (вылететь в трубу – быть сожжённым в крематории).

Фаина помчалась в кочегарку. В другой день, в другой ситуации она бы послала туда сантехника, но сейчас, ничего не поделаешь, она сама должна сделать работу, которая вряд ли кому бы понравилась. В её обязанности входило присматривать за всем, что происходило и, если понадобится, подменять не явившихся на работу. Она не совалась только в моторы, в ремонтно-механические мастерские и в бухгалтерские операции, поскольку ничего в них не понимала.

Кочегарка изнутри не запиралась, но о том, что когда-то запиралась, говорила накладка от крючка, а сам крючок был вырван с мясом из старой расхлябанной двери. Крючок тот навесила Яна Дик, которую прозвали Кочегаркой. Многие пытались разобраться, почему молодая женщина довольно привлекательной наружности вдруг захотела заняться тем, на что соглашались лишь мужики, и далеко не все мужики.

В котельную к ней стали наведываться механики, водители, и прочие, обычно нетрезвые в разной степени, и все заходили не просто так. Яна отбояривала всех, кто пытался к ней приставать, сначала вежливо, потом грубее, потом даже стала хватать кочергу. Её поведение возмущало, но число кобелей не уменьшалось.

Кому-то случилось увидеть альбом, в котором рогатая нечисть плясала перед горящими домами, жарила младенцев на углях, и делала много чего такого, что вызвало толки о том, что Яна была либо ведьмой, либо чокнутой. В то же время альбом прояснил, зачем ей понадобилась работа с графиком сутки через трое. Яна взбесила всех дамских угодников, решив запираться изнутри, навесив на дверь крупный крючок.

Взламывать дверь никто не рискнул, но недовольные кобеля с помощью пары баб из конторы, увидевших в Яне конкурентку, распространили сплетню о том, что Яна – шлюха, и всем даёт. Через несколько смен Яна уволилась по собственному желанию. Однако, всё те же недоброжелатели сочинили другую версию: Кочегарку погнали с работы ввиду развратного поведения, профессиональной непригодности и пропаганды мракобесия.

Фаина с сожалением взглянула на место, где был крепкий крючок, который помог бы сохранить тайну предстоящей операции, поспешно задвинула труп Егора за водонагревательные котлы и занялась разжиганием топки.

14

К заикающемуся человеку прилипает кличка Заика, вот и у нового сторожа Виктора имя почти сразу затерялось, и он в мехколонне стал Заикой. Такие охранники, как Штендер, Натан Осипович, Миллионер вполне смотрелись на своём месте. А где ещё зарабатывать в старости, если на пенсию не прожить, дети и внуки не помогают, мозг одряхлел, другую работу трудно найти. А вот почему стал работать охранником парень без творческих амбиций, увлечений или занятий, – этого я не мог понять.

Когда мою голову переполняли какие-угодно мысли, только не те, что могли бы продолжить мой вяло продвигавшийся роман, я тащился к дому Заики. Он жил в двух километрах от мехколонны, рядом с остановкой электрички. В чистом подъезде девятиэтажки строгая консьержка звонила Виктору и пропускала меня к лифту. В просторной двухкомнатной квартире, хорошо обставленной импортной мебелью, Заика не только жил один, но и прописан был один. Там, отдыхая от кочегарки, я пил с Заикой вино или водку, смотрел телевизор, играл в карты, – по сравнению с кочегаркой атмосфера была сказочной.

Одноглазый пёс Виктора, прозванный Штирлицем, сначала меня не очень жаловал, угрожая рычанием и оскалом, но на третий раз уже признавал и разрешал даже погладить.

– А что у тебя собака без глаза? – полюбопытствовал я однажды.

– Да было такое дело. Гуляли мы со Штирлицем по улице, а на земле птенец трепыхается. Пёс подбежал к нему, обнюхал, и тут на него ворона спикировала. И клюнула прямо в глаз.

Охранники, в отличие от кочегаров, были лучше осведомлены о происходящем в мехколонне. В их будку заглядывали все, кто никуда не торопился, а, заглянув, обсуждали новости. Кочегарам в этом смысле не повезло – в котельную редко кто заходил, а зайдя, выскакивал оттуда, фыркая, отряхиваясь и отплёвываясь. На бедных тружеников котельной смотрели брезгливо, с неприязнью, когда они, измызганные углем, в одежде, осыпающей золу, появлялись в служебных помещениях. Поэтому новости мехколонны до них доходили с опозданием, либо вовсе не доходили. Со сторожами было проще, им было плевать на внешний вид заглянувшего кочегара, и они охотно с нами делились всем, что они узнавали сами.

Заика всегда дежурил с собакой. Он её держал на поводке, потому что она включала сторожку в свою собственную территорию и рычала на всех, кто туда заглядывал. Однажды Штирлиц переборщил, зарычав и оскалившись на Батина. Начальник, естественно, взбесился. Всё, что в карьере находилось, он считал своей территорией, а тут одноглазая собачонка посмела ему угрожать.

– Заткнись! – заорал он, но этой реакцией тоже переборщил.

Пёс Заики рассвирепел, с лаем бросился на начальника и потащил за собой стол, к ножке которого был привязан. До того, что собаки обычно делают, когда им кто-то очень не нравится (то есть зубами впиваются в ногу), – до этого дело не дошло, потому что Батин успел ретироваться. Он тут же вызвал к себе Фаину и велел ей выгнать с работы Заику, а собаку отправить на живодёрню.

– Я не могу, – сказала Фаина, удивив Батина этим ответом. За очень редкими исключениями она послушно, без возражений исполняла его распоряжения. – Этот Заика – эпилептик. У него бумага из клиники.

– Ты чо, обалдела? – воскликнул Батин. – Эпилептика держишь в сторожах? А ну, пришли грабить, а он в припадке. Немедленно увольняй!

– Я разбиралась, – сказала Фаина. – Если уволим, нас заморочат правительственные организации. Ты же не хочешь с правительством связываться?

– Ну так уволь за плохую работу.

– Кроме того, – продолжала Фаина, – очень возможно, что у Заики отец – секретарь райкома.

– Как может сынок секретаря работать каким-то сторожем?

– Я сравнивала имена. Заика – Виктор Ильич Челядинов. Секретарь райкома – Илья Челядинов. Не больно ли сильное совпадение? А что сторожем, что удивительного? Закончил школу, в армию не взяли по состоянию здоровья, в институт не попал, не знает, что делать… И скажи, почему этот пацан один живёт в двухкомнатной квартире?

Подавленный этой информацией, Батин молча её переваривал.

– Послушай, Серёжа, – сказала Фаина, приблизившись к начальнику так близко, что тяжёлый и душный запах «Подарочных», которые он сам ей подарил, неприятно ворвался в нос. – Оставь ты Заику в покое. Зачем нам лишние осложнения?

В интимных ситуациях с Фаиной, обычно случавшихся в кабинете после того, как все разошлись, Батин даже нос затыкал, чтобы не чувствовать запах «Подарочных». Отвратительные духи, особенно если к их аромату примешался запах вспотевшего тела. Да и немытого, бывало, когда забегавшаяся комендантша иногда пропускала субботнюю баню, то есть не мылась две недели. Батин нередко был недоволен, что связался с этой стареющей бабой, ни лицом, ни фигурой не привлекательной. Он обратил на неё внимание после того, как она помочилась перед окном его кабинета. Окно выходило на задворки, куда заходили лишь мужики, не желавшие пользоваться туалетом. Но чтобы баба…, вот так, присела, и он увидел струйку мочи… Он возбудился от этого зрелища, и с этого начались их отношения не производственного характера.

– Когда ты перестанешь эту дрянь использовать? – сказал начальник, отодвигаясь от придушивших его «Подарочных».

– Когда ты мне подаришь «Красную Москву», – кокетливо ответила Фаина.

– А «Шанели» не хочешь? – вспылил Батин, всегда не терпевший просьб от любовниц и даже от собственной жены. И дело не в том, что он был жмотом. Он сам решал, что кому дарить, а в просьбах женщин усматривал хитрость, грязные игры и вымогательство.

– Ладно. Оставим эпилептика. А собаку чтоб завтра же – на мыло.

– И собаку нельзя трогать. На неё тоже есть документ. Что она, мол, его помощник. Это как поводырь для слепых. Пёс чует начало приступа и пытается хозяина предупредить, чтобы, значит, был осторожным и не упал плашмя на камень. А потом лает, как сумасшедший, если хозяин упадёт и в судорогах забьётся.

На Батина надвинулось ощущение, что он вдруг лишился всякой власти не только над своими подчинёнными, но даже над одноглазой псиной. Однако, выстраивая карьеру, он научился не нарушать деликатных отношений с вышестоящими. Кто его знает, а вдруг Заика действительно сын секретаря? Слишком высоко парит папаша.

Оставив Заику с собакой в покое, Батин велел, чтоб внутри сторожки вделали железное кольцо, и чтобы сторож держал собаку не на верёвке, а на цепи.

15

Прошёл ещё месяц. Настала зима. Снег выпадал и тут же таял. Вся территория мехколонны мало отличалась от болота. Грязь, застревавшая на ботинках, сапогах, галошах и ботиках разносилась по всем помещениям. Она так накапливалось на полах, что чавкала под ногами, и люди с неустойчивой походкой оскользались и даже падали.

Начальство выговаривало уборщицам за то, что плохо мыли полы, и те одна за другой увольнялись. Батин велел перед каждым входом стелить влажные половички, держать корытца с водой и тряпки. Он даже пытался ввести правило, чтоб каждый сам за собой убирал, но это людей раздражало и злило, особенно шоферов. Они всего-то в контору заскакивали схватить наряд или возвратить, да только раз в месяц за зарплатой, – какого же чёрта их заставляли отчищать сапоги, да ещё прибираться.

Батин издал грозный указ, согласно которому нарушители общественной чистоты будут лишаться части зарплаты, и деньги, вырученные таким образом, будут оплачивать уборщицу, нанятую только для полов. Указ повлиял, полы стали чище, – не так, чтобы их называть чистыми, но, всё-таки, стали менее грязными. Одержав хоть какую-то победу, Батин решил в полы больше не всматриваться. Да и какие там к чёрту полы, если на жизнь его надвинулось нечто серьёзное и пугающее.

Утром после сильного снегопада сторож Натан поднял шлагбаум перед жёлто-синей милицейской Волгой. Машина проехала к конторе по колее, проложенной в снегу Москвичом, принадлежавшим Батину. Из Волги вышли два человека, один в милицейской форме, другой в штатской одежде. Они зашли в кабинет Батина и пробыли там несколько часов. Комендантша в тот день просто сбилась с ног, доставляя начальнику множество папок, в основном из отдела кадров.

По конторе, как призраки, блуждали расплывчатые догадки. Одна включала ОБХСС, – мол, эта пугающая организация расследует какие-то хищения. По другому предположению сам Батин что-то там натворил. Но причём тут папки отдела кадров? – Удивлялись те, кто соображал. – И почему так много папок? Но тут кто-то вспомнил слово архив, и вылезло другое предположение, что, мол, расследовали кого-то, кто уже уволился из мехколонны.

– А, может, ещё и не уволился, – сказала задумчиво Ирина, машинистка лет пятидесяти пяти, проработавшая в мехколонне со дня её зарождения.

Через свою пишущую машинку, строчившую, казалось, без перерыва, Ирина прогнала столько бумаг, что кому, как не ей было известно всё, происходившее в организации. Посему её задумчивую реплику восприняли, как повод поразмышлять, кого пыталась найти милиция из сегодняшнего персонала. Из всех пока отбросили Татарина, хотя с некоторыми сомнениями. Всё-таки трудно было забыть происшествие с трупом в самосвале, и то, как Татарина увозили, а потом отпустили ввиду алиби (может, он котельную не покидал, а приятелей подговорил, будто провёл с ними всю ночь?). После задумчивых слов Ирины всех не уволившихся сторожей, кочегаров, грузчиков и водителей стали считать вполне способными на какое-нибудь преступление. Кто-то робко предположил: а что если кто-то из конторы? Ему тут же заткнули рот.

– А, может быть, кто-нибудь из конторы, – задумчиво сказала машинистка, но рот ей не рискнули затыкать.

Однако, при всё уважении к ней конторских работников не обсуждали, а с нетерпением ожидали, когда прояснятся причины расследования, и чем оно может завершиться.

Конкретные действия милиции не заставили долго ждать. Как только кончился снегопад, рядом с котельной остановились два жёлто-синих Москвича, из них вышли два милиционера, один человек в пальто и шляпе и двое в новеньких телогрейках. Все подошли к куче со шлаком, и те, одетые в телогрейки, стали сметать со шлака снег мётлами, вытащенными из Москвича. Вскоре к котельной почти вплотную приблизился самосвал, и представители милиции, одетые в новые телогрейки, стали раскапывать кучу шлака лопатами, кирками и граблями. Мужчина, одетый в пальто и шляпу, внимательно вглядывался в каждую лопату, и шлак, просеянный его взглядом, забрасывался в самосвал.

Понаблюдать за происходящим вышел с папироской Миллионер, прозванный так за клетчатый пиджак, который он никогда не снимал, а главное – за месячный доход. От грудастой бухгалтерши Галины в народ просочилась информация о том, что 120 рублей в месяц Миллионеру давала пенсия и 60 он зарабатывал в мехколонне. На работу его наняли, как охранника, но время от времени он замещал не явившегося кочегара (в тех случаях если сантехник и Батин не сумели договориться о сумме денежной компенсации).

Шлака было значительно больше, чем его видимое количество, торчащее над уровнем земли. Он накопился в глубокой яме, оставленной теми, кто рыл глину, а потом постепенно добавлялся, пока не вырос в приличную горку, высотой в человеческий рост. Когда куча шлака переполнялась, он начинал осыпаться на доски, по которым катали тележку.

Кочегары от этого психовали и врывались в контору с отборным матом, хорошо припорошенным угольной пылью. О, эта мощь пролетарского гнева! Под напором его перелопатилась вся Императорская Россия, а что говорить о его воздействии на начальничка мехколонны. Батин приказывал паре грузчиков (не осмеливаясь трогать кочегаров), перекинуть часть шлака в самосвал, отвезти за территорию мехколонны и сбросить всё в ближайший овраг.

Тот, кто был в шляпе и пальто, вдруг приказал прекратить раскопки, потребовал выловить из шлака что-то маленькое и белесое, оглядел этот таинственный предмет и положил его в пакет.

16

Миллионер стал подмерзать и возвратился в кочегарку. К тому же он сообразил, что раскапывать шлак на такой скорости придётся, возможно, не день, и не два, и он ничего не потеряет, если погреется в котельной и заодно опрокинет стаканчик.

На работе он трезвым не бывал. Его прорабатывали на собраниях и удерживали деньги из зарплаты. Не так уж много, всего пятёрку, но он считал это грабежом и закипал от возмущения. За унижения на собраниях и за вычтенные деньги он люто ненавидел комендантшу. Грузная стареющая Фаина, как овца, обсыпанная кудряшками, старалась застичь его врасплох, неожиданно вламываясь в сторожку в любое время дня и вечера. Зная, что он был всегда подвыпивши, она проверяла насколько подвыпивши, и писала начальству доносы. Когда же он был совсем невменяем, Фаина звонила в отдел охраны и просила срочно прислать замену. Если замена не находилась, она звонила в отдел милиции.

Однажды, забыв захватить из дома уже приготовленные бутерброды, я в сумерках, когда вся мехколонна опустела, отправился в сторожку с жиденькой надеждой, что там найду какую-нибудь еду. Миллионер сидел за столом весёлый, размякший, говорливый, и, не спросив, чего мне надо, налил себе и мне по стакану. Он сам бы с удовольствием закусил, но у него вся еда закончилась. Что делать, мы выпили, не закусывая.

– Так что, Прометей? – спросил охранник, ошарашив меня обращением, не вязавшимся с его образом. – Сколько ещё ты тут продержишься?

– Почему Прометей? – спросил я, пытаясь связать бога огня в древнегреческой мифологии со своей работой в котельной.

– Смотри на меня, – сказал миллионер. – Я в котельных лет десять проработал, и печёнку почти потерял. В котельной не пить – с ума свихнёшься. Алкоголь мне печёнку почти всю выклевал.

Связь алкоголя и орла, клевавшего печёнку Прометея, меня и позабавила, и насторожила. В кочегарке я, в самом деле, пил больше, чем даже когда работал грузчиком.

– Ладно. А пожрать бы не мешало, – с этим сторож достал десятку и отправил меня в магазин докупить всё, что я пожелаю.

Когда я вернулся, он крепко спал. И тут, так некстати, зашла комендантша.

– А ты что здесь делаешь? – спросила, окинув взглядом замызганный стол, на который я, к счастью, ещё не успел выставить бутылку и закуски. А два пустых стакана – не улика; а, может быть, мы пили из них воду.

Я мог бы задать ей тот же вопрос, поскольку она, как и все работники, давно должна была отправиться домой.

– Вот, пробую разбудить, – я сильно встряхнул Миллионера.

Как от приснившегося кошмара, сторож взметнулся, взмахнул руками, дико глянул перед собой, качнулся на стуле, рухнул на пол, пошевелился и захрапел. Лицо комендантши стало недобрым. Я бы даже сказал – зловещим. Она содрала с телефона трубку и пальцами, подрагивающими от ярости, набрала номер милиции.

– Фаина Гусева из мехколонны, – выкрикнула она в трубку. – К чёртовой матери, заберите моего пьяного сторожа.

Похоже, в милиции были знакомы с подобными случаями в мехколонне, и ещё ближе были знакомы с комендантшей Гусевой.

– Фаюша? – расслышал я голос в трубке. – Куда ты, кудряшечка, запропастилась?

Комендантша оглянулась на меня и отодвинулась вглубь сторожки, до отказа вытянув шнур телефона.

– Говорю, охранника забери.

– Ладно, понял. Что там твой сторож? Буянит, скандалит, или что?

– Спит, как мертвец. Ты скоро приедешь?

– Скоро. Как только будет машина. В первую очередь – к тебе.

– А скоро будет?

– Ну…, дай полчасика. Он же не буйный у вас, да?

– Не буйный, не буйный. Мне домой надо. Дочки там. Покормить их надо. Я не могу так долго ждать.

– А ты сунь кого на замену.

– Ждём, – пробурчала комендантша, вернула трубку на аппарат и поглядела на меня.

– Ты…, как тебя там зовут?

– Кирилл.

– Ты вот что. Побудь тут до утра.

– А кочегарка?

– И кочегарку не забывай. Ты не первый. Бывало такое. Доплатим тебе за переработку.

Оставаться в сторожке было приятно, учитывая только что приобретённые бутылку, солёные огурчики, сыр, колбасу, буханку хлеба и с десяток пряников на десерт. Выпив и плотно закусив, я вплотную занялся сторожем. Пока милиция не приехала, я попытался его избавить от трёх суток в вытрезвителе, то есть хотел его привести в менее пьяное состояние. Пощёчины, встряхивания, брызги помогли мне сторожа расшевелить, перетащить его на стул и влить ему в горло немного водки в виде оживляющего опохмела.

Милиция приехала через час после ухода комендантши. Миллионер к этому времени был способен сидеть на стуле и пытался рассказывать анекдот.

– А, это ты, – сказал мильтон, хлопнув сторожа по плечу. – Говорят, ты опять нажрался?

– Сам ты это…, – сказал сторож заплетающимся языком. – А я.., это…, я, как стёклышко…

– Собирайся? – гаркнул мильтон.

– А у нас…, – нахмурился сторож. – У нас, понимаешь…, демократия.

Но, невзирая на демократию, он кое-как покинул стул и, хватаясь за стены и дверь, вывалился наружу.

Я был последним, кто его видел. Похоже, хамское поведение комендантши и милиции переполнила чашу его терпения, и он нашёл другую работу. По слухам, он устроился охранником на недалёкой мебельной фабрике.

17

В очередное моё дежурство в кочегарку зашёл Натан Осипович. Днём он сторожку не покидал, – не потому, что боялся начальства, а хочешь, не хочешь, ему то и дело приходилось плестись к шлагбауму, спрашивать, кто и зачем приехал, проверять предъявленные бумаги, звонить диспетчеру, если что, дёргать верёвку от шлагбаума, а потом его снова опускать. Ночью, конечно, другое дело. Ночью можно было поспать, или, ежели сон упрямился, можно было пойти в кочегарку.

– Я знаю, – сказал он возбуждённо, и даже слюна изо рта выкатилась от чрезмерного ажиотажа. – Я знаю, что мильтоны искали.

– В шлаке, что ли? – спросил я.

– Во-во, в шлаке. И знаешь, что?

– Ну? – сказал я в полной уверенности, что услышу какую-нибудь чушь.

– Собачьи кости! – выкрикнул сторож, слегка обрызгав меня слюной.

Я порадовал старика ошеломлением на лице, хотя уже знал из рассказа Заики, что случилось с приблудной собакой. Но…, вторгся логичный вопрос: милиции, что ли, делать нечего, как ковыряться в золе и шлаке, чтоб отыскать собачьи кости?

Мне нравился этот бодрый старик, высокий, худой, любивший рассказывать о своих похождениях с женщинами. Правда, он как-то проговорился, сказав о неких личных проблемах в особенно интимных ситуациях, но я в этих проблемах не копался, а, напротив, всегда делал вид, что восхищался его умением найти, охмурить и удовлетворить всех, кто ему попадался.

Только в одной из своих историй Натан не оказался в роли Казановы. Как-то, работая охранником на заводе безалкогольных напитков, он должен был зорко следить за цистернами со спиртом и разливочным вином…

– Подождите, – прервал я старика. – Почему на безалкогольном заводе вы охраняли вино и спирт?

– А хрен его знает, – сказал Натан. – Я не пытался разбираться, почему завод так назывался. Там воровали и днём, и ночью. Особенно ночью залезали, чтоб, значит, из цистерны отсосать…

– А вам, – пошутил я, – доставалось?

– А как же, – сказал Натан, – Я, кого знал, сам пропускал, а они мне за это отливали. А тех, кого я в лицо не знал, я отворачивал без всяких. Даже ружьём приходилось грозить. Но раз, когда, значит, я был под мухой, меня одни гады застали врасплох. Ворвались втроём и стали вязать. Я им: мудаки, вы чего делаете? Я работал на приисках шахтёром, кого вы хотите запугать? Ну, дал я тогда им жару!

Я хотел Натана спросить, как ему связанному и пьяному удалось задать трём бандитам жару, но позволил ему остаться героем.

– Одного студента-сторожа – булыжником. Хотели ударить по башке, но промахнулись. Повредили позвоночник и сломали три ребра. Провалялся два месяца в больнице. А на другого напали с ножом. Но мне на том заводе повезло, – уволился без увечий.

С ранней осени и до весны Натан Осипович ходил в высоких заплатанных валенках, от земли отгороженных галошами. Жил он в бараке без всяких удобств, топили там дровяной печкой, на ней же жарили и варили, воду таскали из колодца. В бараке жило много старух и значительно меньше стариков. О приключениях со старухами Натан мог рассказывать бесконечно и с такими откровенными деталями, что их на бумагу перенести смог бы лишь безнравственный человек.

Памятуя о пристойности, перескажу, как Натан провёл последнюю масленицу. Во имя этого праздника ему, как ценителю блинов, пришлось выпивать чуть больше недели. Мало того, что извёл кучу денег, но также был вынужден пропустить очередное дежурство в мехколонне. Причём, пропускать он не собирался. Поехал, как обычно, на работу (разумеется, опохмелившись), по дороге отклонился в магазин, чтобы в сторожке был запас, и – нате, ко входу в гастроном подкатил милицейский газик. Натан, как назло, о порог споткнулся, завалился в проходе, но тут же поднялся. А мильтон, направившийся в гастроном примерно за тем же, что и Натан, решил убить сразу двух зайцев: и алкоголь приобрести, и отличиться перед начальством в деле борьбы с алкоголизмом.

– Чего ты тут падаешь? – спросил мильтон.

– А что? – возразил ему Натан не самым послушным языком. – А что, и упасть уже нельзя? Такого закона я не знаю. Покажите мне этот закон.

Показывать закон ему не стали, а отправили в вытрезвитель. Там он прилёг отдохнуть и уснул. Утром его обезналичили, забрав оставшиеся деньги за отдых на чистом постельном белье. Жалко пятнадцати рублей, но хорошо, что не стали держать ещё положенные двое суток. Его отпустили домой досрочно, поскольку всю ночь он так много кашлял, что беспокоил весь вытрезвитель, и в адрес его поступили угрозы. Ещё тут подохнет, – решили в милиции. – Или прибьют его недовольные. И отпустили восвояси с рекомендацией меньше пить, чтобы достойно дожить до могилы.

Вернувшись домой (пришлось ехать зайцем), Натан проспался, глотнул портвейна, пошёл на работу вдоль барака, увидел полузнакомую бабу, которой было лет шестьдесят, позвал к себе, угостил вином и велел ей напечь блинов. Когда напекла, они снова выпили, поели блинов, ещё раз выпили, и Натан Осипович отдал более жёсткое приказание: снимай трусы и поворачивайся!.. Дальше в рассказе Натана Осиповича возникли бесстыжие подробности, которые мне лучше не описывать.

Когда прошёл слух, что он вновь женился, все, кто когда-то его видел, удивлялись и восклицали: такой старик, и сумел жениться? Как же он может… это самое? Многие даже сомневались, не привирает ли старикашка. Быть может, в сомнениях была правда, поскольку слух распускал сам сторож. А чтобы проверить правдоподобность, пришлось бы тащиться на электричке в какой-то задрипанный барак, набитый стариками и старухами. Да и добравшись туда, как поверить, что представитель прекрасного пола, которого чмокнет Натан Осипович, это и есть его супруга. Ему ведь немного будет стоить подкупить барачную дамочку стаканчиком, пирожным или просто поцелуем.

Натан забывал о том, что рассказывал, и повторял те же истории, но с любопытными вариациями. Именно ради вариаций я слушал его, не прерывая. Алкоголь приятно кружил мне голову, мысли плавали, где хотели, сквозь них прорывался голос сторожа, веки наползали на глаза, я порой начинал задрёмывать, пропуская куски знакомых историй.

Одна из них, многократно повторенная, была о смерти жены Алевтины. Она обожала индийские фильмы и смотрела «Бродягу» много раз. Индийские фильмы «Зита и Гита», «Танцор диско» и что-то ещё она тоже смотрела не раз, но «Бродяга» сводил её с ума. А Натану этот фильм надоел, о чём он сказал ей с циничным оттенком. Раздражённо грохнув дверью, Алевтина одна уехала в кинотеатр, а он с удовольствием остался изучить последний номер «Крокодила».

И вот, со слезами на глазах впиваясь в чёрно-белый экран, она с замиранием сердца смотрела, как Раджу стало известно о том, что состоятельный судья – это и был его отец, выгнавший беременную жену за подозрение в измене. Радж решает убить отца за нищету и страдания матери и за его горькую судьбу…

В тот миг Алевтина ощутила боль в груди, в желудке, в руках. Голова закружилась, её вырвало, она сползла под ноги соседей и лежала там неподвижно.

– Во нажралась, – загалдели соседи и стали пинать её ногами.

На шум подоспели два дружинника, за ноги выволокли Алевтину и бросили рядом с кинотеатром. Она там лежала довольно долго, пока кто-то в неё не всмотрелся и не вызвал скорую помощь. По дороге в больницу она скончалась.

Эта история мне пояснила, почему Натан Осипович частенько и надоедливо запевал:

– Абара я, абара я, никто нигде не ждет меня…

Он не помнил других слов и повторял тот же припев.

– И долго вы были холостяком? – отвлекал я его от песни.

– Да месяца три, – ухмылялся он. – Мне баба была нужна позарез.

– Для этого дела зачем жениться? – подзуживал я его. – Не проще ли с разными? Не интереснее?

– Да нет, с женой хоть когда, сколько хочешь. А если менять, подхватишь чего-нибудь.

И тут шла история про Раису, его вторую жену. Он знал, что до брака она погуливала с разными мужиками. Но думал: уж с ним-то, с ненасытным, уж с ним-то Раиска присмиреет. Вначале она, как будто, притихла, а через годик так распустилась, что уже открыто его обманывала, и даже триппером заразила.

Пробовал по-разному урезонить, даже по морде кулаком. Но это ему не помогало, а даже, напротив, повредило: супруга в милицию позвонила. Участковый, не очень веривший бабам, пытался свести всё к обычной ссоре. Но физиономия Раиски с заплывшим глазом, кровью под носом, да пара соседок в виде свидетелей его вынудили сдаться. Он увёз Натана в милицию и подержал его там немного. Во время выяснения обстоятельств он узнал о похождениях Раисы, решил, что она кулаков заслужила, и отпустил Натана домой.

– Повезло, что начальник был понимающий. С другим и в тюрьму бы залетел. А с этой шлюхой сейчас же развёлся, – завершал Натан Осипович историю и подливал в пустые стаканы.

18

Я отыскал в библиотеке историю происхождения угля. Миллионы лет, давление пород, высокая температура в глубине превращали деревья сначала в торф, потом в бурый уголь, потом в антрацит, потом в графит, и потом в алмаз. Это сложное преображении – из обычного дерева в алмаз – навело меня на унылую мысль о том, что я никогда не смогу сочинить что-нибудь близкое к алмазу. У меня не хватит на это времени, поскольку я растрачиваю его на всякую ерунду.

Один только раз во время дежурства на меня нашло вдохновение, и я часа два строчил на машинке. Перечитал, что получилось. Вроде, две неплохие страницы. Неплохие на первый взгляд. Я знал, что после десятого взгляда я их, быть может, переделаю до полной неузнаваемости. Но, всё-таки, эти две страницы меня слегка успокоили. Похоже, работа в кочегарке с её неизбежными попойками меня не успела отупить. Я вставил в машинку чистый лист и услышал шаги в коридоре. По шарканью понял – Натан Осипович.

– Ну, как мы тут? – крикнул он издали, и за звучанием его голоса стояло примерно полстакана. Больше он мог, конечно, выпить, но его пределом был полный стакан, после которого он мутнел, валился с ног (порой, где попало) и на пару часов засыпал.

Я понял, что Музу не вернёшь и накрыл машинку чехлом. Подвыпивший сторож уже не раз приходил ко мне по ночам, и я уже знал, как всё развернётся. Он бахнет на стол бутылку «Московской» или «Портвейна 777», выгребет стаканы из телогрейки, нальёт мне побольше, себе немного (старик, слава богу, знал свою меру и не спешил валиться с ног), мы чокнемся, выпьем, ещё выпьем, и дальше он будет мне рассказывать о событиях личной жизни.

– Хочешь на что-то поглядеть? – спросил Натан Осипович, не присаживаясь и не вытаскивая бутылку. Его костлявое лицо с постоянно отваленной челюстью, непроизвольно выкатывающей слюну, подрагивало от нетерпения показать мне нечто такое, что я, возможно, ни разу не видел.

Сторож привёл меня к сараю, в котором хранился всякий хлам. За этой постройкой шофера предпочитали испражняться, вместо того, чтоб тащиться в здания с благоустроенными туалетами и перед этим мыть сапоги. Хлам, накопившийся в сарае, пока мусором не называли. Так и какой-то практичный хозяин подолгу не выбрасывает старые или испорченные вещи, надеясь, что они ещё пригодятся, пока разъярённая супруга или далёкий переезд в более маленькое жилище не вынудит хозяйственного мужика обратить накопления в мусор.

Доски сарая, к земле прилегающие, частично подгнили и сместились, и в образовавшиеся щели могли пролезать небольшие животные. Натан Осипович открыл дверь, и внутри, между двумя шинами, я увидел собаку со щенятами.

– Четыре кутёнка, – сказал сторож. – Родились только вчера.

– Батин знает? – спросил я.

– Лучше б этот изверг не знал.

– А Сашка?

– Тем более знать не должен!

Но Сашка узнал о собаке с приплодом, как только прошёл мимо шлагбаума и его окликнул Натан Осипович. О щенках он рассказывать не собирался, но информация о них непонятно как выплеснулась изо рта, потерявшего возможность закрываться. Вскоре с его лёгкой руки о щенках прослышала вся мехколонна. Женщины, только придя на работу, бегали к сараю умилиться. Мужчины ленились туда тащиться, верили женщинам на слово, но пускать слюни не собирались.

Вечером Сашка пошёл к сараю, оглушил суку, свалил щенят в сумку и принёс их в кочегарку. Один из них умер уже по дороге, другой поползал и тоже скончался. Сашка бросил обоих в топку. Оставшихся двух он решил подержать для научного эксперимента. Ему не удался эксперимент, в начале которого я присутствовал. Дворняжка, выловленная на огороде, всю ночь провела под столом кочегарки и не погибла до утра. А по дороге к электричке умная тварь поймала момент, когда Сашка ослабил верёвку, рванулась в сторону и убежала.

Теперь он надеялся на щенков. Если подохнут в течение суток, он бросит мёртвых щенят на стол Батина, как доказательство скверных условий, в которых его заставляют работать. А там, глядишь, и добавка к зарплате за вредные условия труда, как это звучало в Законодательстве.

Щенки полежали немного в пыли, потом стали ползать в поисках матери. Сашка их запихнул под стол и со всех сторон оградил досками. К утру оба кутёнка скончались. Довольный удачным экспериментом, Сашка сложил трупики в сумку, с которой он приезжал на работу, и вывалил мёртвых щенков на стол Батина.

– Вот, погляди. Вот моя жизнь, – сказал он отпрянувшему начальнику. – Подохли всего за одну ночь. Так и меня ты в могилу сведёшь.

– Пошёл ты на…, – заревел Батин.

Матерный вопль пронзил все стены, его услышали даже водители, ковырявшиеся у машин. Даже Сашка, которому мат служил основным языком общения с работягами и приятелями, – даже Сашка слегка вздрогнул и отступил от стола на шаг.

– Убирай их к чертовой матери! И чтоб я тебя больше не видел! – Батин швырнул трупики в Сашку.

Прохрипев что-то невнятное, Сашка споткнулся о щенка, ногой отшвырнул в угол другого и исчез примерно на месяц, и даже за расчётом не приходил. Правда, пустившись в новый запой, он не знал, что его не уволили, что он по-прежнему числился в штате и на него начисляли зарплату, которую скрытно делило начальство. А за него отдувался сантехник, выжавший из Батина надбавку.

18

Ночью, пока я стучал на машинке, в дверь сунулась рожа Штендера.

– Ви меня, конечно, извините. Вам позвонил приятный голос…

Я вскочил.

– Вы повесили трубку?

– … и дама сказала, что жаждет вас слышать…

– Вы трубку повесили? – крикнул я.

– Слушайте, что ви на меня кричите?

Зубы мои от того скрипнули, что между ними не было Штендера.

– Трубку я никуда не вешал. Она замолчала с другой стороны.

– Давно позвонили? – спросил я.

– Послушайте, интересный человек. Ви думаете, я бросаюсь к часам, смотрю, понимаете, время какое, бегу записать его на бумагу? Но если ви так интересуетесь, ваша дама, страдающая бессонницей, хи-хи, эта истерзанная вами женщина воззвала к вашему благородству примерно в два часа ночи.

Кто мог позвонить в середине ночи? Аманда? Учитывая разницу во времени между Мичиганом и Москвой, у них там примерно шесть вечера. Перезвонить ей? Из сторожки? Во, как обрадуется Батин, узнав, что какой-то кочегар ночами разговаривает с Америкой.

Витиеватая речь Штендера означала только одно: он был под влиянием алкоголя. Ни пьяным, ни даже слегка подвыпившим его никогда не видели, и по этой причине на всех собраниях, где кого-нибудь выговаривали, начальство его ставило в пример. Пример этот был неубедительным, поскольку не только комендантша, но и все, кто со Штендером сталкивался, считали его слегка полоумным, хамовитым, развязным дураком. А то, что не пил, – в это не верили.

– Если вам интересны подробности, – продолжал говорить Штендер, – то эта женщина из Москвы сказала, что к вам есть важное дело, и вам надо поторопиться…

Дина? Конечно, это Дина. Только этой женщине из Москвы я оставлял телефон мехколонны. Только она хорошо знала о моих отношениях с Амандой, с которой, кстати, сама подружилась. Едва не сбив Штендера с ног, я, оскользаясь, едва не падая на прикрытых снегом замёрзших лужах, помчался в сторожку, сорвал трубку, набрал номер своей приятельницы.

Первая трель ещё не закончилась…

– Да? – ответила Дина

– Ты звонила?

– Вторые сутки тебя разыскиваю. Ты где пропадал?

– Да я…

– Ты что, телеграмму не получил?

– В кочегарку телеграммы не доставляют.

– Аманда прилетает.

– На выставку, что ли?

– Какая выставка? Выставка книг будет только в июле. Но заявку издательства не приняли. Иначе, им запретили участвовать.

– А Аманда всё-таки приезжает?

– Дурак, – засмеялась Дина. – Она приезжает ради тебя. Послезавтра ты должен быть в Ленинграде. Рейс из Стокгольма. Авиакомпания Люфтганза. Время прилёта – два часа дня.

Ко мне прилетает моя невеста. Она увезёт меня в Америку, где… Я задохнулся от лавины того, что может случиться там. По пути в душевую я обнял Штендера. Сторож до того оторопел, что беззвучно задвигал разинутым ртом. Несомненно, когда Штендер оправится, он решит, что я гомосексуалист, и начнёт намекать об этом всем, кто захочет его послушать. Но мне и на это уже наплевать.

Я торопился в душевую, чтоб, несмотря на прохладную воду, содрать с себя угольную пыль, переодеться, забрать машинку, и, послав кочегарку к чёрту, поймать такси и уехать в Москву. От холодных струй организм содрогнулся, и мерзкий озноб меня отрезвил. Аманда прилетает послезавтра, и, значит, я не должен торопиться. Утром я сяду на электричку, отосплюсь в Московской квартире (в кочегарке сегодня я вряд ли усну), куплю билет на ночной поезд…

Ночь после этого звонка показалась мне бесконечной. Перед сдачей дежурства топки пылали, термометр показывал около семидесяти, зола со всех видимых поверхностей была сметена на пол и в лёгкие. В душевой я себя преобразил из трубочиста в молодого человека, отслужившего за письменным столом. Далось это мне не так уж просто, пришлось поработать жёсткой мочалкой над руками, лицом и шеей, куда очень любит прилипать въедливая угольная пыль. Меня выдавала, конечно, грязь, за смену накопившаяся под ногтями и упорно не желавшая отдираться. Моя рука с такими ногтями на белоснежном колене девушки мне заработала бы пощёчину и пожизненное презрение. Я решил, что, вернувшись в квартиру, я поработаю зубочисткой над тем, что застряло под ногтями.

Я добрался до Пулковского аэропорта за два часа до прилёта Аманды. Табло показало, наконец, что самолёт из Стокгольма приземлился. В небольшой кучке встречавших я оглядел всех пассажиров, вышедших из самолёта. Аманды среди них не оказалось. Я утешил себя мыслью, что она опоздала на рейс и решил дождаться следующего самолёта, прилетающего из Стокгольма. Через несколько томительных часов и на следующем самолёте моей невесты не оказалось.

Я вернулся в Москву в таком состоянии, что его заглушить могла только водка. Утром проснулся с мерзким похмельем и необходимостью решить возвращаться в кочегарку, или нет. Какая бы ни была причина в том, что Аманда не прилетела, я видел в этом плохое знамение. Я решил ничего не менять, заставил себя вылупиться из кровати, улучшил самочувствие обычным способом, известным для перепивших, и отправился в мехколонну.

Через несколько дней я узнал от Дины, что Аманда три дня просидела в гостинице, плакала, жаловалась Дине на меня, а потом вернулась в Америку.

– Это во всём твоя вина, – сказала Дина, когда мы встретились. –Ты ей ни разу не позвонил и ни строчки не написал. Она решила, что ты с ней связался лишь для того, чтоб уехать в Америку.

Нет, я не смотрел на Аманду только, как на способ эмигрировать. Конечно, она привлекала и тем, что являлась гражданкой США, но я, в самом деле, в неё влюбился. А то, что не звонил и не писал, – зачем давать органам госбезопасности лишнюю информацию о наших отношениях и планах. К тому же, июль, месяц книжной ярмарки, был ещё очень далеко, и значит было достаточно времени и для писем, и для звонков.

19

Если б Аманда прилетела, я не вернулся бы в мехколонну. А вернувшись, я понял окончательно, что мне там нелепо оставаться. Кроме того, что в кочегарке ничто не вдохновляло на сочинительство, я заработал бы рак лёгких и стал бы алкоголиком, как Сашка и Татарин.

Дождавшись Сашки-милиционера и наплевав на его придирки, я перед тем, как покинуть карьер, зашёл в кабинет к машинистке Ирине. У меня накопились страниц тридцать начатого романа, но многочисленные поправки, будто назойливые букашки, затрудняли восприятие написанного. Я бы хотел всё перепечатать, но тогда я ещё не владел слепым методом, а прыгал по клавишам двумя пальцами, и потому решил воспользоваться услугами профессионала.

Ирина приезжала в мехколонну раньше остальных работников конторы, но печатать начинала ровно в девять. До девяти она курила и читала какой-нибудь роман. Ирину я видел всего пару раз. Её нетрудно было запомнить по вытянутому лицу и крупным верхним зубам, плохо прикрытым верхней губой. Подобное лицо какой-то сочинитель мог бы назвать лошадиным лицом. Натан Осипович говорил, что машинистка была бездетной и даже замуж не выходила. Он как-то попробовал скрасить ей жизнь, но она его порыв не оценила.

Ирина пришла минут через двадцать. Взглянув на папку в моей руке, она догадалась, зачем я пришёл, и протянула к папке руку.

– Сколько страниц? – спросила она.

Было понятно, что до меня к ней не раз уже обращались кочегары и сторожа, сочинявшие прозу или стихи.

– Я вам заплачу, – сказал я поспешно. – Скажите, сколько. Я заплачу.

Не ответив, Ирина уселась за стол перед своей печатной машинкой, просмотрела пару первых страниц.

– Ничего, – сказала она.

– Ничего написано, или платить не надо?

– Ничего в обоих смыслах, – засмеялась машинистка.

Она посмотрела на часы, перевела взгляд на меня. До девяти было полчаса, и мне показалось, она решала, посвятить это время чтению романа, либо беседе с кочегаром, умевшим недурно сочинять. К счастью, она предпочла беседу. Она оказалась очень начитанной, могла подробно поговорить о русских и зарубежных писателях, и даже призналась, что сочинила шесть романов и много рассказов.

– Но я никому их не показывала.

– Почему? – удивился я. – Неужели совсем никому?

– Вы, наверное, слышали такое: писателя может обидеть каждый. Я не хочу, чтоб меня обижали, как пишущего человека. Бог с ним – в быту, по поводу внешности, – с мелкими обидами справляюсь. Хамов в нашей стране хватает.

– О чем ваши романы?

– О разном, – сказала Ирина.

Я понял, что больше она не скажет. Именно так и я отвечал на вопросы, о чём я пишу. Человек, задающий вопрос о чём? думает, что это очень просто вкратце и точно преподнести содержание всех сочинений автора. Поэтому часто я так отвечал: я пишу примерно о том же, о чём писали Толстой и Фолкнер. Ответ озадачивал спросивших и помогал прекращать расспросы о содержании моих опусов.

– Когда вы умудрились столько сочинить? Вы в мехколонне с утра до вечера.

– А я во время работы пишу. Никто ведь не знает, что я строчу. Слышат машинку, значит, работаю.

Ответ Ирины меня поразил. Может, и мне, – подумал я, – научиться быстро печатать, наняться мужчиной-машинистом (или переписчиком на машинке?).

– Я слышал про кости в золе и шлаке, – сказал я, надеясь, что Ирина, знающая всё про мехколонну, ответит на мучивший вопрос. – И там не только собачьи кости. Вы что-нибудь слышали про расследование?

Лицо машинистки потускнело.

– Если б вы знали, что здесь случилось за всё существование организации! И что? Никого никогда не нашли. Сделают вид, что ведётся следствие, приедут, опросят всех подряд, потом не делают ничего, а потом закрывают дело. Говорят, что зашли в тупик.

В день моей следующей смены Ирина сама зашла в кочегарку, отдала перепечатанные страницы, оттолкнула мою руку с платежом и неожиданно обняла, хотя я был в замызганной телогрейке, от которой, если по ней хлопнуть, поднималось облако пыли.

– Не знаю, что будет в романе дальше, но мне очень понравилось, – сказала Ирина, прижавшись губами к моей с неделю небритой щеке, поймавшей немало угольной пыли. – Но это никто не напечатает. Тикайте отсюда, да поскорее.

20

В тот же день я написал заявление об увольнении и подал его комендантше. Такое заявление от кочегара было для Фаины непривычным. Обычно сторожа и истопники не затруднялись писать заявления (Яна была редким исключением) и отчисляли себя внезапно. Исчезнув на месяц или два, они появлялись в нетрезвом виде и требовали с ними рассчитаться и вернуть трудовую книжку. Спорить, возражать, а то и обсуждать элементы трудового законодательства было не только бесполезно, но и вредно для здоровья Батина, поскольку явившиеся за расчётом начинали бурно скандалить. От скандалов у Батина иногда резко подскакивало давление, он начинал багроветь и беситься, и приказывал сделать всё, что просили, чтобы уроды скорее исчезли. Фаина моментально соглашалась и подавала ему валерьянку.

– Ты до утра хоть отработай, – попросила меня комендантша, чем удивила меня и порадовала, поскольку имела право потребовать, чтоб я отработал две недели.

Ночью я долго не мог уснуть. Сидел перед топкой с раскрытой дверцей. В топке, мерцая багрово-синим, антрацит излучал двухтысячный жар. В первые дни работы в котельной тихое горение антрацита наводило поэтические ассоциации. Сейчас, глядя в открытую топку, я видел в ней сожжённых щенят, обгоревшую руку человека, труп угоревшего Егора.

В раздевалку в ту ночь я не пошёл. Я часто выходил из кочегарки надышаться морозным воздухом, подставлял лицо редким снежинкам, слушал зовущие гудки проносящихся дальних поездов, думал о том, что мне делать дальше, и как вылезти из тупика, в котором я оказался. Я отметал мысли о том, что в этом была моя вина. В каком преступлении я виноват, влюбившись в гражданку США? Почему я вдруг оказался причиной понижения отца в должности, и поэтому взбешённые родители готовы отказаться от меня? Почему на приличную работу, даже если я с ней смирюсь, меня уже никто не возьмёт? Что же ты делаешь, родина-мать, так обижая своих детей? – спрашивал я холодное небо.

Мне хотелось сравнить себя с волком, воющим на луну, но на небе не было даже луны. Все мысли о будущем были тоскливыми. В этом заброшенном карьере недалеко от столицы родины находились лишь три живые души: я, Натан Осипович и собака. С болезненно разбухшими сосками мать, потерявшая детей, обегала постройки мехколонны и совала морду во все углы.