ЗАДЫХАЯСЬ ОТ ДЫМА и страшного жара, Левон очнулся ничком на кровати, в непроницаемой, но бездымной, приятно прохладной темноте. Полежал, отчетливо вспоминая, как всего минуту назад его вытаскивал из огня голый юродивый старик. Тело укутывала простыня, местами твердая, заскорузлая. Отбросил её и пополз по кровати, нашел изголовье, нащупал кнопку и плавно её вжал. Под кроватью засопело и забулькало, и утвердился мощный шум вливающейся воды.

Кровать вибровала и толкалась, и было неясно, она на месте, или, кружась, задевает стены.

Вода, как прорвавшись, окатила сразу всё тело с головой. Он взвился на ноги, заплясал. Чуть поплясал, а вода уж по икры. Он побежал по кровати к кнопке. Нашарив, потыкал, но бесполезно. Рванулся в сторону невидимой двери. Упал в глубокую воду, поплыл. Вляпался в нечто, – простыня. Пока выпутывался из нее, вода добралась до подбородка. Ринулся дальше, в стену черепом. В боли нашарил рычаг выключателя, дернул, вынырнул к свету и воздуху.

Мелкие волны, полоска стен, пугающе низкий потолок. Нырнул, наглядел ручку двери, вцепился, задергал ее, как бульдог. Вспомнил, что дверь открывалась внутрь, ужаснулся, всплыл, отдышался, нырнул снова к ручке, ногами в косяк, и потянул что есть сил на себя. Дверь и не дрогнула. Рвал и тянул, пока все силы не исчерпал, отпустил, без надежды всплыл, уперся в залитый водой потолок, позволил легким выдохнуть воздух, и так же покорно позволил воде хлынуть в истомившиеся легкие…

– Так тебе и надо, дураку, – приговаривала толстуха, наблюдая, как из Левона выхлестывается вода. Пронзительно больно хлестнула по заднице: – Буде тебе привлекаться к русалкам!

Он слушал это, тряпкой болтаясь на подушке ее колена, лицом и ногами к песку и гальке.

– Але-енка! – протрубила в комнате иерихонская труба. И еще это было похоже на клич с крыльца зовущей крестьянки.

– Я ту-у-та-а! – отозвался из лесу звонкий девичий голосок.

Толстуха взяла Левона, как куклу, то есть, за ногу и вниз головой, и зашвырнула на кровать. Вошла та девушка, в неглиже, щечки заспанно разрумянены, глазки вопросительно блестящи.

– Вот, полюбуйся, – сказала толстуха. – С кем тебе жизнь приходится связывать.

Встретив тяжелый мужской взгляд с сине-зеленого лица, девушка коротко зевнула. Толстуха швырнула Левону тряпку.

– Шо раскорячился? – грубо спросила. – Прикрой потроха. И за нами. Живо!

Обе вышли. В тряпку вглядевшись, он обнаружил, что в прошлой жизни она была голубыми кальсонами. Стал натягивать на себя. Кальсоны рвались и расползались с мерзостью той же промокашки. Натянул. Тело так сквозило, что приличнее было бы голым. Чтоб не свалились, пришлось придерживать.

Пока тащился по коридору, а куда, помахала девушка, поджидавшая на повороте, слышал жалостливые стоны и плач тоненьким голоском. Вряд ли толстуха. И не девушка, – вон с какой потехой поглядывает.

К русалке была приставлена лесенка; ступенька потрескивала, прогибалась под громадной свиньей – толстухой, которая целилась в глаз русалки вязальной окровавленной иглой. Красные капли из глаз русалки сливались на щеки, срывались на грудь, с сосков падали на живот, змеились в кольчугу чешуи, и в ней сложным образом отыскивали красную лужицу на паркете.

– Что вы делаете? – спросил.

– А что надо, – сказала толстуха, не поворачиваясь к нему, а размахиваясь и вонзая иглу в русалкин зрачок.

Та застонала. Из-под иглы в разные стороны брызнула кровь.

– Живуча, стерва! – сказала толстуха.

Сойдя на паркет, прямо в красную лужицу, она протянула иглу девушке.

– Хочешь попробовать, красавица?

Та с иглой к потолку вскарабкалась, поглядела русалке в глаза.

– Что, хороша? – спросила толстуха, глядя, куда поглядел Левон, то есть, под девушкино неглиже.

– Я не могу, – сказала девушка. – Она глядит на меня, как живая.

– Коли! – закричала Амфибия.

Девушка зажмурилась и ударила. Игла промахнулась – по малахиту, сломалась, и быстрая ее часть царапнула толстухину щеку.

– Дура! – взвизгнула Амфибия, ударила по лесенке ногой, та обрушилась вместе с девушкой.

– Дура, дура! – ногами затопала на скулящую на полу. Вдруг схватила себя за горло, сдавила, сама себя удушая, багровея, хрипя, и пенясь, и вываливая язык, по-змеиному длинный и раздвоенный. Руки разжала, крепко зажмурилась. Открыла спокойные глаза.

– Вот что, – сказала усталым голосом. – Всем спать. Завтра рано вставать. Отправление поезда – на рассвете.

К ним, мимо них заколыхалась, бросив их с разинутыми ртами.

– Какой поезд? Куда мы едем? – крикнули ей вслед.

– В Крым, – сказала, не оборачиваясь, и жидкообразно перелилась за коридорный поворот.

Она провожала их на перроне после вкусного плотного завтрака, поездки в лимузине в окружении моторизованных милиционеров, многих тостов шампанским в купе поезда, объятий, поцелуев, пары платков, отсыревших от слёз. Поезд двинулся, следом пошла, касаясь опущенного стекла, потом, как показалось, полетела над пустой выметенной платформой, посылая воздушные поцелуи, отстала, пропала, – и Левон смог сконцентрироваться на девушке, сидящей напротив него.

Не сбывшийся ли рай для мужика: оказаться в купе на двоих с этакой юной, стройной, смазливой, и купе разгоняется в Крым. Карман белокурого пиджака флюсится пачкой в твердой валюте, в другом кармане лежат адреса и рекомендательные записки к богатейшим и влиятельнейшим крымчанам.

Колеса постукивали на стыках, как уютно подвыпивший барабанщик, – на сцене, расстегнут, наметил девчонку вон за тем ресторанным столиком, и поколачивает себе в ритм неспешной чувствительной песенке. Левон шампанское ощутил, ибо прогнал подряд много бокалов и нуждался в каком-либо действии. Всему он, безусловно, предпочел бы завалить эту девчонку, но не умел он, точнее – робел подступать к женщинам с крутизной.

Он развалился, нога на ногу, оглядел внимательно ногти, всмотрелся в собаку за окном, проанализировал воздействие шампанского, пожалел, что не выпил больше, взглянул на девушку, но та, как в одиночестве, была полностью оккупирована окрестностями, собственными мыслями, удобной позой, и чем-угодно, только не его единственным присутствием.

О, это да! – озлобился Левон. – Это они, стервы, умеют.

Ситуация, чем дальше, становилась безнадежней, что подтверждал предыдущий опыт охаживания незнакомок. Да, но какая ж она незнакомка? – резонно заметил чей-то голос. – С этой девушкой вы пережили, я бы сказал, Армагеддон. Она вас, простите, и голым видала.

Она отвернулась почти затылком, копаясь в сумочке на скамейке, а ему подложила шейку, сахарно-белую, опушённую. Представив, как он приближает к ней губы, он содрогнулся, как зверь в голоде, вдруг представивший, как вгрызается в сладко-кровную мякоть шеи.

Решительно встав и шагнув широко, он оказался против двери. Оглядел себя с ненавистью в зерцале, справился с трудным замком и вышел в пустой качающийся коридор.

– Чайку? – крикнул ему издали горилло-подобный проводник.

Левон отнекнулся головой и направился в туалет. Сзади возник и усилился топот. Левон замедлил и потеснился. Горилла в форме проводника нагнала и перегнала, обдав пышной шерстью руку Левона, распахнула дверь в тамбур и ждала, осклабив гофрированную пасть.

Левон прошел в тамбур. Горилла хрюкнула с вопросительным наклонением. Левон повернул к двери туалета. Метнувшись туда же, горилла ключом пистолетно отщелкнула щеколду, мохнатым мускулом указала на чистенький унитаз.

Левон поработал гребешком и опробовался в отражении в очках и без очков. Оставшись в очках, подобрал усмешку, вышел, вернулся в купе и уселся. Не давая поблекнуть динамизму и исказиться смыслу усмешки, рек голосом низким и с хрипотцой:

– Итак, она звалась Аленой.

Ответ ее был в виде лишней секунды разглядывания коготка, который она в тот момент подтачивала.

– Надо же, в Крым, – сказал он мечтательно.

Она опять же не реагировала, но он имел сильное продолжение.

– Вы уже бывали в Крыму?

– Нет, – ответила, не взглянув.

– А я – так многократно, и каждый крат с любовью, и с сожалением, что возвращаться.

– Даже так? – тоненько вбросила расприятную безделушку.

– Какие там бухточки!… Умереть! Вы любите камушки собирать?

– Какие-такие?

– Какие? Прелестные! В живописных скалистых бухточках. Ах, вам понравится их высматривать, шлепая в теплой лазурной воде. Ах, прелести мелководья! А называются те бухточки! Сердоликовые. Представляете? Вы, верно, видели сердолик? Красный бывает, жёлто-оранжевый…

– А потом что? – спросила она.

– А потом, – подхватил Левон, не поняв вопроса, но задохнувшись. – А потом – ресторан у воды, душистое Крымское, романсы, медленный танец, прогулка под звездами…

– Что делать с камушками потом?

– Да что угодно! Например? Подобрать пару похожих – и веселенькие сережки. Еще такой камушек – и колечко. Крупнее – кулончик. Горсть – ожерелье. Россыпь – украсит любой аквариум. Или день любого ребенка.

– Ну, возиться, – сказала девушка. – Я бы выбросила потом.

– А и так! – подхватил Левон. – Счастье разве в том состоит, чтобы физически владеть. Счастье – в любезном душе действии, в ситуации, в мимолетном. Счастье – шлепать в теплой лазури по безопасному мелководью и отыскать сверкающий камушек. Потом уже скучно: положишь в карман, наутро посмотришь, а он – тусклый. Уронишь в стакан с водой, оживет, рисунок, какая-то ассоциация. Ну, и хватит. А то наметишь какую-то цель: банку, листик, или кота, – и швырнешь в эту цель камушек. А глуп, то всю жизнь и протаскаешь и этот камушек, и другие, и барахлом так обременишься, что не до счастья уже будет. Счастье любит свободные руки.

Он замолчал. Она не ответила. Она смотрела на мимолетное за нечистым стеклом окна. Он смотрел на ее лицо. Оно привлекало его, и злило. Когда б не взглянул он на нее, свежесть и розовость щеки напрягали ему губы начальным движением поцелуя, но выраженье ее лица было оскорбительно недвижным, провинциально-высокомерным.

Сука! – крикнул он про себя. Сейчас он встанет, залезет на полку и пролежит там до самого Крыма.

– Странное имя, – сказала девушка. – Левон. Армянское, что ли?

– Также и русское, – пробурчал. – От Леонтия. “Львиный” погречески. Можно звать Леней. Или Оней. Или Леоном…

Засмеялась: – Оня? Я бы вас называла Оней.

– Как вам угодно, – сказал Левон.

– Львиный, – сказала она с усмешкой.

Молча, не стаскивая пиджака, он завалился на верхнюю полку и придумал такой вариант. В толпе Симферопольского вокзала он легко ее потеряет, доедет до Ялты на такси, погуляет по Крымскому побережью в полное мужское удовольствие, вернется в Москву и заживет как-то по-новому, интересней.

Он извлек из кармана пачку. Очаровательно тяжела. Листнул, – все сотенки и с иголочки. Посчитаем, сколько вас тут. Купюры слипались от новизны, а поезд, сумасшедше разогнавшись, раскачивал и встряхивал считающие руки. Он сбился в самом начале пачки, снова начал и снова сбился.

– Оня, вы спите? – спросила девушка.

– Пытаюсь, – буркнул, сбиваясь со счёта. – А что?

– А то, что был знак сто километров. Матушка нам что-то написала и наказала прочесть в дороге, как только отъедем сто километров.

“Дети мои! …” – начала девушка, точно подражая голосу толстухи.

Он немедленно свесил голову. Девушка читала из блокнотика в старинной, под золото, оправе.

– Чай, блокнотик не золотой?

– Ага, из червонного, – кивнула.

“Дети мои! Очень жалею, что не смогла разделить с вами сию эпохиальную поездку. Но не печальтесь. Сердцем и мыслями я буду всегда с вами. Например, в эту минуту ваша матушка огорчена, что раскачивание вагона мешает Онечке подсчитать, какими деньгами располагает…”

– А, так вы там деньги считали, – глянула девушка наверх.

“Спешу тебя, Онечка, уведомить: в пачке сто купюр по сто долларов. Впрочем, деньги, как вы увидите, вам совершенно не понадобятся. Согласна с тобою, не в том счастье, чтобы физически чем-то владеть. Потому и небрежна сама с деньгами, потому и радуюсь, что и вы вскоре не будете их замечать…”

– Как бы не так! – сказал Левон.

“Согласна также с тобой, Онечка, в определении, что есть счастье. Оно, действительно, в мимолетном, в приятной ситуации или действии. Как, в самом деле, радостно шлепать по нагретому мелководью, высматривая лакомых комариков…”

– Комариков? – удивился Левон. – В Крыму я их что-то не высматривал.

“До Крыма вы, впрочем, не доедете…” – продолжала читать девушка.

– Чего-о?! – взбеленился Левон.

“А не захочется.” – был ответ. – “Наблюдая из поезда виды лесов с частыми болотами и озерцами, вы взорветесь вдруг страстным влечением к мелководью, илу, корягам, низким стрекозам, листьям кувшинок. Сойти вам окажется нелегко, а почему, объясню ниже; но не волнуйтесь, вам помогут, и это случится среди леса…”

– Вы не спите? – спросила девушка.

– Нет, – грубо сказал Левон. – Что за дикости вы читаете!

“Дети мои! Затаите дыхание. Я приготовила вам подарок, лучше которого не получал ни один представитель человечества…”

Девушка так затаила дыхание, что не могла продолжать чтение.

– Дайте мне! – крикнул Левон, протягивая руку за блокнотиком.

– Мой блокнотик! – отрезала девушка и продолжала читать дальше:

“Предвижу, однако, что вы не сразу оцените великолепие подарка. Напротив, вы будете потрясены и даже в отчаяние впадете. Сердце мое обольется кровью, когда ты, Аленка, осознаешь, что твое обручение с Левоном, навеки скрепленное древней жабой, не включает жизни в столичной квартире…”

Длинная пауза.

– Ну и чушь! – сквозь зубы комментировал Левон.

“Пострадаю и за Левона,” – читал сдавленный голосок, – “когда он убито будет глядеть на днище полки для чемоданов и прощаться с мечтой стать писателем. Ах вы, детки мои несмышлёные! Как напрасно в ближайшее время вы будете горько оплакивать то, за что я не дам и гроша ломаного. Как напрасно еще часы вы не будете понимать, что судьба в вашем лице одарит нашу планету истинным, то есть, вечным спасением…”

– Бред кобылы! – сказал Левон.

“Возможно, – прилежно читала девушка, – что в этот момент непонимания все вышесказанное вам покажется бредом свихнувшейся сивой кобылы. Однако, спешу уведомить: всего через несколько часов вы будете от счастья клокотать…”

Девушка снова остановилась.

– Читай-те! – крикнул Левон.

“Взгляните на руки. Видите вздутия?…”

Оба уставились на руки, не находя ничего особенного.

“Все в порядке. Так и должно быть. У вас начинают расти бородавки…”

Вперившись в руки повнимательней, они, в самом деле, обнаружили, что с тыльной части они чуть заметно подпорчены точечными вздутиями…

– Читайте же! – заорал Левон. – Экая невидаль – бородавки!

“Невидаль, действительно, невеликая.” – трясся девушкин голосок. – “Но бородавки – только начало фундаментальной трансформации. Возникая на всем теле, они нальются красивой силой, кожа пятнисто позеленеет, живот раздуется, шея исчезнет, меж пальцами возникнут перепонки. Глаза, вылезая из орбит…”

Блокнотик тяжко брякнул о стол. Алые губки Алены вздернулись, белоснежные зубки раздвинулись, и получился оскал страха, омерзения и неверия.