САША СОКОЛОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ “ПОЛЯ ПРОИГРАННЫХ СРАЖЕНИЙ”

(опубликованной под псевдонимом Владимир Помещик)

Итак, ты поселился в Сокольниках. Я же, любезный Владимир, опять на Шикоку, точней, в Кубокаве, о чем и свидетельствует, должно быть, почтовый штемпель. Какая, все-таки, прелесть, эти иероглифы; сколько в них неподдельной живости, грации. Тут между тем все по-старому, что, разумеется, и чарует, тем более что сакура в цвету, а твоя любимая чилибуха кудрявее что ни день. Как и в былые приезды живу без особых сует, отрешенно. Беру у соседей уроки за-дзена, серсо, оригами, читаю Цунг-ми да немного фехтую с монахами на бамбуковых палках. Вечор на чайной церемонии в местной обители разговорился с паломником из Мадраса. Узнав, что я русский и подвизаюсь в изящной словесности, собеседник мой сделался чрезвычайно взволнован и молвил: Вам что-нибудь говорит это имя: Владимир Помещик? И этот влюблен, подсказала мне память цитату. Владимир – мой однокашник по Альма Матер, возражал я паломнику. Веришь ли, тот проникся таким почтением и восторгом, что принялся целовать мне руки, а после, в гостинице, наизусть декламировал автору этих строк чуть не целые главы твоих повестей, разумеется, в переводе на хинди и на английском. Паломник сказал, что у них в Раджастане проза твоя весьма популярна, и что сам он особенно любит Отель Миллион Обезьян. По его мнению, ты отобразил в этой вещи индийскую жизнь столь правдиво и вместе с тем так по-своему, как не удавалось до сих пор ни одному европейцу. Я отвечал, что и мне понравилась повесть, но что, в принципе, я ценю в ней иные достоинства, нежели он. Правда, чтоб не смущать его, я не стал уточнять, какие: буддисты, как ни крути, пуритане. Случалось мне тут говорить о твоих работах и с путешественниками из Китая, из Чили, из Индонезии, Южной Африки, Замбии, Нидерландов; оказывается, и в тех державах сочинения В. Помещика идут на ура. Вот как, значит, приходит мирская слава, Владимир: словно ни в чем не бывало, чертовка. Что же касается пробного тиража изборника в оригинале, то еще до отъезда на японские острова я узнал, что в рассеянье все экземпляры распроданы были мигом. Влиянье на русскоязычную публику тексты твои возымели поистине будоражащее, когда не знобящее. Забредешь ли на вечер романсов в парижский Распутин, зайдешь ли в кунст-камеру господина Костаки в Афинах, заглянешь ли в лавку книгопродавца на Брайтоне, – всюду только и слышно: читали Некто с Казанского? Каково? Ай да Помещик, сорви его голова.

Есть сведения, что сборник хвалило даже такое высокопоставленное лицо, как господин Бродский, и что, будто бы, из персонажей заглавной повести больше прочих ему полюбилась гигантская Жаба-оборотень. Что ж, Жаба так Жаба. И знаешь, если бы эти сведения подтвердились, я бы нисколько не удивился. Ведь поэт по совместительству – герпетолог. Любитель, конечно, не очень систематический. Не случайно же он в нью-йоркской своей квартире содержит целый террариум дрессированных пресмыкающихся, причем, говорят, отборных, породистых: из Петербурга, кажется, выписал. А у меня к этим скользким тварям, представь, никакого влечения; и вот результат: образ Жабы из Некто с Казанского мне, по сути, не дорог. Зато ее человеческая ипостась, доктор бионаук, членкор и профессор большой руки Амфибия Амфибиевна, дама во всех отношениях аппетитная, возбудила самые теплые чувства. Но – будет о частностях. Чем, рассуждая вообще, хороша заглавная повесть? Тем, прежде всего, что она исполнена той здоровой энергии сюрреализма, которой так не хватает нынче многим произведениям отечественной словесности. Той же энергией дышат и две другие включенные в сборник вещи. И хочется верить, что в новых твоих композициях она явлена будет не менее щедро. Заканчиваю: в монастыре скоро трапеза. Отпиши. За тобою очерки местных нравов, заметки о ярмарках, о бегах и картинки с собачьей выставки.

Саша Соколов,
твой старинный читатель