д “Вытянувшись в трепетную струну, молодой человек пожирал фюрера глазами, полными обожания. До этого Гитлер останавливался перед некоторыми солдатами, но на очень короткое время, а перед Гюнтером он задержался. «Что меня выделило из всех?» – заметались мысли у Гюнтера. – «Ну, высокий. Ну, белобрысый. Похож на стопроцентного арийца. Но в колонне много таких же ребят. Почему он так долго в меня всматривается?» С большим трудом удалось Гюнтеру не отвести глаз от взгляда фюрера, но кровь, подступившая к лицу, выдала бурю в его душе. Фюрер чуть заметно усмехнулся, потрепал Гюнтера по щеке и продолжил обход солдат.»

Так начинались записки Гюнтера, попавшие в руки Матвея Битова, сельского механика в Тишинке, небольшого посёлка в Московской области. 

1

Из зябкого утреннего тумана тихо выступила деревня на берегу небольшой реки. Одна за другой выплывали дома, сараи и огороды, кое-как разбросанные вдоль дороги. Она, как и многие дороги, соединявшие деревни, исполняла свою службу отвратительно, но все считали, что так и надо. В середине деревни эта дорога, как ручей, вышедший из берегов, расширялась в просторную площадь, которую безжалостно перелопатили гусеницы, шины, копыта, сапоги.

С высоты эта площадь походила на среднюю часть тела змеи, где переваривалась жертва, а дальше утончавшееся тело хвостом упиралось в шаткий мост, небрежно переброшенный через реку. Река была неширокой и быстрой, недостаточно глубокой для пароходов, но подходящей для катеров и ныряния вниз головой.

Деревня, как водится, располагалась на самом высоком берегу, а вдоль другого, более низкого, но никогда не затопляемого, бежала разбитая дорога. До войны и во время войны она была ценной и ухоженной, поскольку удобно соединяла кирпичный и химический заводы с районным центром и Москвой. Во время войны оба завода были полностью уничтожены, до райцентра дотянули рельсы электрички, тащиться автобусом до столицы с тряской и многими остановками всем показалось неудобно, и на обслуживание дороги, проходящей мимо Тишинки, уже не хотелось тратить средства.

На площади деревни как попало расположились поссовет, памятник воинам-освободителям, Доска почёта и бюст Ленина. Кроме того, там находился квадратный кирпичный пятачок, размером примерно два на два метра. Казалось, на нём полагалась скульптура, но нет, потемневшие кирпичи не поддерживали ничего.

Площадку эту выложила Полина по приказу младшего сына Игната. В деревне не всем это понравилось, но с теми, кому это не понравилось, побеседовал сам Игнат, и все, как языки проглотили. Даже председатель сельсовета предпочёл в эту историю не вмешиваться.

В данный момент раннего утра Полина, одетая в чёрное платье, с чёрным платком на голове, обметала кирпичную площадку самодельной метлой из берёзовых веток, рядом стояло ведро с водой.

Из дома, выходящего на площадь, на Полину поглядывал Игнат, массивный мужчина с большим животом, с длинными чёрными волосами, с кустистыми низкими бровями, с лицом, обросшим чёрной растительностью и одутловатым от лекарств, успокаивающих шизофрению. Он стоял перед мутным зеркалом, продираясь расчёской сквозь дебри волос, опускавшиеся до плеч. На вид ему было лет пятьдесят, хотя он был несколько моложе.

На его необъятной шее был повязан цветастый шарф, переделанный из женского платка. Просторную сиреневую рубашку с кружевным жабо перетягивал ремень с большой круглой пряжкой. Тугие трикотажные шаровары откровенно обрисовывали всё, что находилось ниже пояса. На толстые ноги непонятно как натянулись высокие сапожки на высоких каблуках, с сильно подвёрнутыми голенищами. У Игната был вид циркача, эстрадника, фокусника, жонглёра.

Полина, опустившись на колени, домывала площадку мокрой тряпкой. Игнат дождался, когда она последний раз выкрутила тряпку, с трудом поднялась с коленей, выплеснула воду из ведра и поплелась в сторону дома, где прихорашивался Игнат. Он ещё раз взглянул в зеркало, взял патефон, гибкую пластинку, деревянный ящик, головной платок и двинулся к выходу из дома.

Осторожно огибая грязь и лужи, Игнат дошёл до кирпичной площадки, установил деревянный ящик, накрыл его головным платком, сверху поставил патефон, покрутил заводную ручку. С пластинки запел Робертино Лоретти. Игнат вздохнул несколько раз, и тонким голосом, как голос на пластинке, затянул песню «Ямайка».

Деревня медленно просыпалась. На Игната поглядывали из окон, но никто не выказывал реакции на хорошо знакомое пение. Все давно привыкли к тому, что Игнат по праздникам облачался в костюм эстрадного исполнителя и пел на площади ту же песню (если в тот день не впадал в депрессию). В позе профессионального певца он широко разводил руками, временами их к сердцу прижимал, томно закатывал глаза. И между тем успевал наблюдать за реакцией односельчан.

Те, кто выглядывали из окон, делали бесстрастное лицо. А кто оказывался на площади, знали, как опасно усмехнуться, или что-то сказать другому. В таких ситуациях Игнат покидал кирпичную сцену, нависал над прохожим огромным телом, и тихим голосом начинал: отчего, мол, ты усмехнулся; или что ты ему сказал? Ответы он как будто бы не слышал, какие бы не были ответы, а продолжал долго и нудно задавать те же вопросы. В конце концов он всех отпускал, не оскорбив, не покалечив, и все уходили хоть с облегчением, но психологически потрёпанные.

Концерт его долго не продолжался. Как только Лоретти заканчивал песню, одну единственную на пластинке, и она начинала шипеть, Игнат останавливал патефон, сгребал всё, что принёс на сцену, и возвращался в свой дом.

2

С красным распаренным лицом Зина вертелась между плитой и видавшим виды столом, заваленным продуктами питания. На жаркой поверхности плиты, прожорливо глотающей дрова, булькали, шипели и пускали клубы пара сковородки, кастрюли и чугунные горшки. Зина готовила праздничный ужин по случаю Дня Победы. По её приблизительным расчётам к шести часам вечера ожидали примерно тридцать гостей. Для дома, в котором жила Зинка, компания эдакого размера была редкостно многочисленной, но, что делать, её супруг, ветеран войны Матвей Битов, решил, как следует, размахнуться. Как никак, ровно двадцать лет с тех пор, как окончилась война.

Жена его, Зинка, не очень обрадовалась, узнав, что её мнение не спросив, Матвей объявил в мехмастерской, что приглашает всех на ужин. Ладно бы он пригласил всех механиков, которых было шесть человек (ну, и парочка подмастерьев), но он, негодяй, разинул пасть и громогласно объявил, что приглашает всю деревню. Жена закатила мужу скандал, а по деревне пустила слух, что муженек её нажрался и в шизанутом состоянии позвал к себе в гости весь посёлок. Этот слух частично сработал, то есть, Зинке либо поверили, либо решили подождать, а там, как сложится настроение. Поэтому Зинка не успокоилась, а жила с неприятным ощущением, что домой к ним нагрянет кто-угодно, и непонятно, в каких количествах.

Чувство ответственности у Зинки, особенно касательно еды, её заставило в день праздника подняться в четыре часа утра, переделать всё связанное со скотиной, натаскать продуктов из погреба, разжечь плиту и заняться готовкой. И вот, пока в доме все ещё спали, на кухне во всю хлопотала женщина, толстая, бесформенная, круглолицая, с наспех накрученным узлом на голове, в лёгком платье без рукавов. От жара, пышущего от плиты, ей пришлось откатить верх платья, так что сверху её прикрывал лишь больших размеров бюстгалтер, сшитый из старой простыни.

В маленькой комнате рядом с кухней безмятежно спала дочка Лариса. Сон её был, как всегда, крепкий, невзирая на громкие звуки из кухни. Типичная комната шестнадцатилетней: полка с учебниками и пластинками, маленький стол, на котором теснились проигрыватель и тетради, шкафчик с одеждой и всякой всячиной, на стенах портреты киноактёров.

В другой комнате, попросторнее, на кровати похрапывал Матвей. На тумбочке постукивал будильник, железный, местами поржавевший. Почти четверть комнаты занимали пузатый шкаф и тяжёлый комод. На стенах – множество фотографий. На одной из них – молодой Матвей в форме советского солдата. Погоны сержанта, небритое лицо, один глаз частично заслонен чубом, свисавшим из-под фуражки, часть фотографии заретуширована.

На кухне грохнуло что-то железное. Матвей перевернулся на кровати. Опять ругать будут? – подумал он, из сна выплывая, в виду имея, что опять проспал на работу, и даже стал как бы свирепеть, как если бы начал уже собачиться с непосредственными начальниками. Веко одно сколупнул с глаза, ушибся о солнце, катнулся на бок, ноги вывалил на рогожку, толкнулся локтем, крякнул и сел. И вспомнил: вчера пришлось перебрать, поскольку сегодня День Победы. За этим блеснула весёлая мысль: не надо тащиться на работу, и есть чем срочно опохмелиться.

Всё скомкал жгучий укол во лбу. Знакомый, сквозь всю его жизнь, укол, когда он вот так же, слишком поспешно менял главные плоскости тела – горизонтальную на вертикальную. Укол протыкал во лбу отверстие и в него врывался болезненный холод. Как только боль в голове притихла, Матвей осторожно поднялся с кровати, перешёл к платяному шкафу, извлёк припрятанную бутылку, жадно сделал три крупных глотка. Алкоголь, как всегда, его не подвёл, – состояние стало улучшаться. Он выудил из шкафа белую рубашку, единственный костюм, цветастый галстук, носки и неношеные туфли.

Всё это он натягивал неторопливо, часто хватаясь за спинку кровати, чтобы удерживать равновесие. Зеркало правдиво отразило то, что он рассчитывал увидеть: одет без придирок, но всё, что выше накрахмаленного воротничка, требовало исправлений.

Его небритая физиономия давно припухла от алкоголя и в этом мало чем отличалась от многих мужских физиономий на территории посёлка. Но не это Матвея огорчало, когда он видел себя в зеркале. Всю жизнь не любил он свой маленький нос. Удручали его и рыхлые губы, придававшие лицу безволие и хлипкость. А в раздвинутом положении, то есть, когда он улыбался, губы так растягивали щёки, что посторонний, столкнувшись с Матвеем, мог подумать: дурак-дураком.

Матвей прошёлся взглядом по шее, толстой, намекающей на силу, по двум припухлостям на груди, по умеренному брюшку. Повернулся чуть боком и поглядел на свой оттопыренный задок, с детства всегда тяжеловатый. Праздничный осмотр собственной персоны ему показался бы неполным, если бы он не спустил штаны, не скатил трусы до коленных чашечек и не вывалил в плоскость зеркала своё детородное хозяйство.

Если бы вместо того, чтоб рассматривать свой ненадёжный мужской орган, Матвей перевёл взгляд на окно, он мог бы заметить женскую голову, время от времени возникавшую вплотную к оконной раме. Тот, кто заглядывал в окно, был не любопытствующий прохожий, поскольку между улицей и окном был палисадник с цветочной клумбой и густо разросшейся сиренью.

За окном пряталась Лида. Она провела бессонную ночь, и та, не добрая к женским лицам, наложила пасмурный отпечаток в виде синеватых пятен под глазами и сетки новых морщинок. Пока Матвей облачался в нарядное и рассматривал отражение, Лида хотела, но всё не решалась позвать именинника к окну и воткнуть в него кухонный нож. Но когда середина его тела оказалась в чём мать родила, Лида почувствовала отвращение и сильную слабость одновременно. Она опёрлась плечом о ставню, от чего та легонько взвизгнула.

Уронив нож на цветы, Лида скользнула вдоль стены, продралась болезненно через сирень и побежала вдоль пыльной улицы. Матвей, потревоженный скрипом ставни, поспешил натянуть штаны и выглянул из окна. Он поглядел на куст сирени, потревоженный то ли ветром, то ли птицей, взлетевшей с ветки, сплюнул в цветы и отправился в комнатку, где находился умывальник. Он выбрил лицо, наодеколонился, подёргал нос, сжал рыхлые губы, расчесался, втянул живот, поджал зад и пошёл поглядеть, как супруга справляется с приготовлениями к торжеству.

Рядом с кухней он что-то вспомнил, вернулся в спальню, встал на колени перед супружеской кроватью, из-под матраца извлёк пакет размером со школьную тетрадь. Он засунул пакет под ремень и застегнул пиджак на все пуговицы.

3

Зинка рубила зелёный лук. Она обернулась на скрип половиц и ядовито улыбнулась.

– Гляди, кто явился. Герой войны! Ждёшь поздравления? Ну, поздравляю. Не раненько ли ты нафрантился? Нет, вы поглядите на него!

Её улыбка мгновенно исчезла.

– А ну-ка иди переоденься! – скомандовала она.

– Брось галдеть, – буркнул Матвей. – Да сниму я треклятый костюм. Дай только сходить к Глебову. Cкажу ему только одно слово…

– Какое слово? – спросила Зинка. – Чего председателя будить?

– Глебов спит? – засмеялся Матвей. – Да он, наверно, с пяти на ногах. – Повернулся к двери. – Ну, я пошёл.

– Какого чёрта ты хочешь от Глебова?

– Такой день, а ты снова орёшь, – сказал Матвей. – Что ж получается: в День Победы ветеран не может поздравить ветерана? Не может его лично пригласить?

Матвей сделал удачный ход, сконцентрировавшись на председателе. Глебов был единственным человеком, о ком в присутствии супруга Зинка не вымолвила вслух ни одного плохого слова.

– Зайди в магазин, если открыт. А если закрыт, поскольку праздник, ступай к Марии. Вот тебе список, что докупить, – Зинка ему сунула бумажку. – И вот тебе деньги. На лишнее нету.

Матвей охотно пошёл вон. Зинка плюнула ему вслед, повернулась к столу и всю досаду тут же выместила на луке, от чего от него брызнули в стороны перепуганные кусочки.

– Подумаешь, ветеран! – тихо шипела Зинка, яростно работая ножом. – Оделся, как чучело гороховое. Налижется спозаранку, обрыгает единственный костюм, свалится где-нибудь под забором. Вот и весь его День Победы.

Матвей торопливо сбежал с крыльца, обернулся глянуть на окна дома, вышел на улицу неторопливо, с видом гуляющего человека и громко захлопнул калитку.

– Так я говорю, что водки достаточно, – крикнула Зинка в окно кухни.

Матвей, не оборачиваясь, кивнул, свернул после калитки к магазину, прошёл вдоль забора, оглянулся, юркнул в узкий проход меж заборами. Проход чрезвычайно редко использовался и его оккупировали сорняки – лопухи, осот, бодяк и крапива. Они набрасывались на одежду, оставляя на ней колючки, пыль, паутину и пауков. Новые лакированные туфли покрылись царапинами и пылью.

Матвей остановился, оглянулся, перелез через забор, слегка надорвав одну штанину, побежал через собственный огород, пригибаясь, как разведчик под обстрелом. Огород спускался к речному обрыву, за ним виднелась полоска реки, и дальше был лес до горизонта. Матвей приблизился к крыше погреба, на метр возвышавшейся над землёй, спустился по нескольким ступенькам к железной двери, изъеденной ржавчиной.

В щели между дверью и стеной Матвей нашарил ключ от замка, приоткрыл тяжёлую дверь, ступил в темноту погреба, нащупал рядом с дверью фонарик, миновал первый отсек, где организованно хранились картошка, свёкла, яблоки, лук, кадки с засоленными грибами, пареной брусникой, маринованной капустой, банки с вареньями и жиром. Во втором отсеке, куда он вошёл, многие годы и умножаясь лежало сомнительное барахло, – что может сгодиться, что жаль выбрасывать.

Посреди этого помещения лежал кусок тонкой панели, какой обшивают стены внутри. Он легко сдвинул панель. Под ней – как будто бы, ничего, обычный серый бетонный пол, перерезанный на квадраты еле видимыми полосками, и малозаметное кольцо. В руках у него появился ломик. Он сунул его в кольцо на полу, бетонный квадрат зашевелился, и под сдвинувшимся бетоном открылась чёрная пустота.

4

Вернувшись с войны в свою деревню, Матвей на месте родного дома увидел сгоревшие развалины. Мать по слухам то ли сгорела, то ли её расстреляли фашисты, отец на фронте пропал без вести, а другой родни у Матвея не было. В тридцати метрах от дома, там, где был огород семьи, фронтовика поджидал сюрприз – там торчала верхушка дзота.

На фронте Матвей видел много дзотов, построенных из дерева и земли, но дзот, появившийся на огороде, смешал в себе признаки дзота и дота. Иначе, верхушка была из брёвен, сверху присыпанных землёй, а на пол и часть стен употребили железобетонные панели. Всё было выстроено небрежно. Те, кто строили, немцы ли, русские, сооружали дзот второпях, стараясь успеть до прихода противника. Слово «дот» Матвею не нравилось, почему-то оно связывалось с «собакой», а почему, он не мог объяснить, вот он и использовал слово «дзот».

Односельчане рассказали, что после того, как прогнали немцев, в дзот заглядывали сапёры. Мин они там не обнаружили, а трупы фашистов, пулемёты, автоматы и пистолеты сапёры поскорее увезли, пока в дзот не сунулись гражданские. После того в беспризорный дзот забирались все, кому было не лень, особенно дети его любили. Потом, с возвращением Матвея, интерес к дзоту пропал, особенно после его обращения во временное жилище. Матвей в нём жил, пока дом отстраивался, а потом стал использовать дзот как погреб.

Спустя много лет, прибираясь в дзоте, он решил соскрести с пола многолетний налёт грязи и наткнулся на железное кольцо, заглублённое в пол и едва выступающее. Поддев кольцо ломом, он приподнял и отвалил квадрат бетона и посветил фонариком в люк.

Внизу, привалившись спиной к стене, сидел скелет гитлеровского офицера. Пистолет «Вальтер Р.38», зажатый в пальцах правой руки, мог означать, что фриц застрелился. Рядом, раскинув руки и ноги, валялся другой скелет. Оба фрица были одеты в хорошо сохранившуюся форму, обуты в сапоги, на черепах стальные каски, на коленях одного и у черепа другого лежали автоматы МР-40.

Одолев начальное изумление, Матвей спустился по лесенке вниз и, озираясь на скелеты, продолжил осмотр помещения. Не найдя никаких сокровищ, он присел на ступеньку лестницы и стал размышлять, что делать с открытием. Первый порыв – его обнародовать – он довольно скоро отмёл. Поахают, попялятся, вызовут милицию, вытащат скелеты и увезут их. И с ними, конечно, увезут автоматы и пистолет, единственные ценные вещицы. Матвею в войну приводилось использовать трофейные Шмайсеры и Вальтеры. У него возникла смутная мысль, что пистолет и автоматы, и эта секретная каморка могут когда-нибудь пригодиться, – мало ли что бывает в жизни.

Он обшарил карманы скелетов, нашёл немного германских денег, несколько писем, документы, блокнот с птицами на обложке, внутри его – записи на немецком. Блокнот он решил забрать домой, найти немецко-русский словарь и хоть что-то перевести. Вернувшись в дзот с керосиновой лампой, он при скудном её освещении и помогая ей фонариком, разобрал пистолет и автоматы, почистил, смазал моторным маслом (оружейного не нашлось), снова собрал, завернул в простыню, засунул этот свёрток в дальний угол, накрыл его остатками толя, набросал сверху тряпки, обрезки досок, отслужившие тракторные детали.

Постепенно он очистил каморку, спустил в неё старые стол, табуретку, этажерку и раскладушку. Скелеты решил не убирать, а поправил позу того, кто сидел, и посадил рядом с ним лежавшего. Без автоматов оба скелета для него выглядели декорацией, а других бы, конечно, испугали. Каморка окончательно оформилась, когда Матвей, потратив время, скрыто, из погреба не заметишь, провёл в неё электрический шнур, прикрепил к потолку патрон, и даже не забыл о выключателе.

Очищенные, смазанные автоматы долго лежали в дзоте нетронутыми, и Матвей о них часто вспоминал. Ему бы хотелось их опробовать. Однажды он на это решился, но сделать это совсем незаметно у Матвея не получилось.

За огородом, где стоял дзот, и за смежными огородами было бесполезное пространство, буйно заросшее сорными травами, изрытое ямами, вспученное холмиками, по нему вился мелкий овражек, напоминавший старый окоп. Там можно было разыгрывать войны, заниматься любовью, сваливать мусор или, напротив, рыться в нём, и даже трупы легко было прятать, присыпав их мусором и землёй, и предпочтительно землёй, так как в мусоре рылись собаки и неизвестные звери леса, а в земле они рылись неохотно.

В полузасыпанном окопе иногда хоронился Игнат. Он наблюдал за домом Битовых, поджидая, когда выйдет Лариса. Если она следовала в школу, он возвращался к себе домой, валился в кровать, подпевал Лоретти, репетировал песни других исполнителей, наряжался в костюм эстрадника и любовался собой в зеркале. А если его старая любовь шла в магазин, или к подруге, или куда-нибудь ещё, Игнат выбирался из ямы и назойливо шёл за девочкой на не пугающем расстоянии. Конечно, не лучшее ощущение знать, что за вами идёт сумасшедший, но девочка к этому привыкла, и только изредка озиралась, чтоб убедиться в том, что Игнат не оказался слишком близко.

Однажды, валяясь в своём окопе, из которого просматривался и дзот, Игнат увидел, как из него, озираясь по сторонам, будто делая что-то не то, Матвей, навьюченный рюкзаком, вынес продолговатый свёрток и отправился вглубь леса. Прячась за деревья и кусты, Игнат увязался за Матвеем. На одной из полянок Матвей снял рюкзак, вынул пустые консервные банки, расставил на низком стволе дерева, вытащил из свёртка автомат и начал стрелять по консервным банкам. В тот день Игнат выходил из леса в таком состоянии рассеянности, что умудрился заблудиться. Так в голове его закрутилось, что он, наконец, добравшись до дома, так и не смог ухватить за хвост хотя бы одну толковую мысль. Не считая той, что и он бы хотел заполучить такой автомат.

5

– Не морочь себе голову этим бредом, – сказал дядя свистящим шёпотом на ухо усевшегося Игната после того, как тот спел «Эй, ухнем!», спел на собственном дне рождения. – Горлодёров сейчас, как собак нерезанных. Все хотят песенки попевать, чтобы цветочки подносили, в ладоши били, да башли совали. А кто этого добивается? Единицы. И то по блату. А всем бабам, чтобы добиться, надо чтобы трусы спускали. У тебя, понимаешь, просто бас, ну, как бывает у собак. Но нету голоса, как у Шаляпина. И слух у тебя, как медведь на ухо, – продолжал дядя высказывать мнение, которое в общем-то совпадало с мнением гостей и другой родни, хотя все из вежливости поаплодировали. – Ты, брат, не кривись, и не обижайся. Ты лучше выучись на механика. Больше толку тебе будет.

После болезненной дядиной критики Игнат не желал петь своим голосом. Он стал подражать другим певцам, даже копировал и певиц. Он репетировал песни часами, но так, чтоб не слышали посторонние. Мать его морщилась на кухне от причудливых экспериментов над голосовыми связками сына, но делала вид, что ей даже нравится. Пусть мечтает, коли так хочется.

После выступления на площади Игнат в своём нарядном облачении, в одежде эстрадного исполнителя, долго лежал на узкой кровати, курил сигарету за сигаретой, стряхивал пепел в узкую щель между кроватью и стеной. На полу были разбросаны окурки и пустые пачки из-под сигарет.

За его головой, на захламлённой тумбочке стоял запушённый пеплом проигрыватель. С мятой целлулоидной пластинки Робертино Лоретти пел песню об Ямайке. Игнат мог прослушать её хоть сто раз, и она никогда не надоедала. Подпевая, Игнату приходилось так напрягать голосовые связки, что получалось вроде дисканта. На таких высоких нотах пели только дети, молодые женщины и кастраты, и Игнату пришло в голову, что мужчина с таким же высоким голосом непременно удивит и поразит приёмную комиссию эстрадного училища.

Несколько раз он ездил в столицу поступать в это училище, но в квартале от него паниковал, решал, что он не готов к экзамену, сворачивал в маленькую забегаловку, и за стаканом дешёвого красного (игнорируя предупреждения врачей не смешивать лекарство с алкоголем) пытался как следует сосредоточиться.

Кроме боязни провалиться перед комиссией училища, у него опять возникали сомнения в правильном выборе одежды. В этом нельзя было ошибиться, иначе он не сможет расположить тех, кто будут его оценивать. Сапожки, крупный перстень, пыжиковая шапка, толстая, под золото, цепь на шею, жабо, ремень с позолоченной пряжкой, – на всё это требовались деньги. Игнат много раз отчитывал мать за то, что она ему отказывает в приобретении некоторых вещей, но толку от этих скандалов не было.

После последней поездки в Москву Игнат решил отращивать бороду. На это его подтолкнул мужик, лежавший на верхней полке поезда. Свесив небритую физиономию, он вгляделся в лицо Игната.

– Карл Маркс, только без бороды, – сказал он, свесив ещё и руку, и будто хотел указательным пальцем ткнуть в подбородок внизу лежавшего. – Точно Карл Маркс. Ты в кино не снимаешься?

Этот, казалось бы, мелкий случай вызвал в Игнате много эмоций, супротивных одно другому. С одной стороны, ему захотелось тут же отправиться на Мосфильм и предложить себя в роли того, кто придумал социализм. Но как Карла Маркса совместить с ролью эстрадного певца? Нельзя же делать и то, и то. Пока эта проблема не рассосалась, лицо Игната на всякий случай заполняла чёрная поросль, и он ещё больше пугал сельчан.

Пенсии матери хватало на еду и самое необходимое, но не всегда было достаточно на приобретение сигарет, предпочитаемых Игнатом. Дорогие сигареты «Золотое Руно» в магазин деревни не завозили, и Полина их изредка покупала у водителя грузовика, доставлявшего продукты из райцентра. Но эти любимые сигареты очень быстро кончались, поскольку Игнат в сутки выкуривал примерно по десять пачек. Поэтому вместо своих любимых ему приходилось курить «Яву».

6

Время от времени Игнат решал сам заработать денег. Так, прочитав в газетной заметке про золотые прииски Севера, он сел на поезд до Воркуты. Через пару дней работы с киркой всё тело, привыкшее к лежанию, болело, как избитое камнями, и он отказался ехать в карьер. К тому же, он понял, что слитки золота не валяются под ногами, а если наткнёшься хоть на крупицу, в карман положить не разрешат. Оказалось, что золото, до крупицы, принадлежало государству.

Заработав только на пропитание, он решил вернуться домой. Но сесть на поезд ему помешало его поганое настроение. По дороге к вокзалу попался парень, который, мельком взглянув на Игната, сделал что-то с мышцами лица.

– Чего лыбишься? – вскипел Игнат, преграждая парню дорогу и нависая над ним чёрной тучей.

Парень попробовал обогнуть. Игнат ухватил его за ворот.

– Да я ничего, – бормотнул парень. – Не лыбился я. Вам показалось.

– Смешно тебе стало? – спросил Игнат.

– Зачем смешно. Вам показалось. Извините, что показалось.

Игнат держал парня за ворот, мрачно глядя ему в лицо. Поняв, что перед ним человек с психическим отклонением, парень не пытался сопротивляться, а старался Игната успокоить вежливыми извинениями. Так продолжалось минут пять.

Такое поведение Игната (его придирки к другим людям и озлобление по мелочам) случалось, когда он забывал принимать лекарство от шизофрении. Либо отказывался пить таблетки, решив, что мать хочет его отравить. Полина припрятывала лекарство, но Игнат, обшаривая весь дом, всегда находил его и выбрасывал. Прожив несколько дней без таблеток, он становился агрессивным, придирался ко всем встречным, даже грозил сжечь деревушку. А на улице видели его часто, поскольку он уставал от лежания и подпевания Лоретти и часами прогуливался по посёлку.

Из-за сына и Полину не любили, и какой-нибудь мужик орал издалека, чтоб она отослала кретина в психушку. Нередко Полине приходилось тащиться к телефону сельсовета, набирать номер лечащего врача, и тот отправлял за сыном машину. Пока в больнице его накачивали успокаивающими препаратами, жители деревни расслаблялись.

Наконец, не выдержав напряжения, парень рванулся с такой силой, что ворот рубашки затрещал, и побежал к группе людей, стоявших на автобусной остановке. Игнат бросился вслед за ним. Бежал он значительно медленней парня, в раскачку, неловко перебирая толстыми нетренированными ногами.

– Это сумасшедший, – крикнул парень, подбегая к людям на остановке.

Игнату подставили подножку, он плашмя грохнулся на тротуар, три мужика на него навалились и держали, пришпиленного, к земле, пока не подъехала милиция. Из милицейского отделения его отправили в психлечебницу и продержали там три недели.

Игнат познакомился там с Таисией, пухлой женщиной лет тридцати. Они приглянулись друг к другу и вместе приехали в деревушку. Поселившись в доме Полины, Таисия уже через неделю стала устраивать скандалы почти по любому поводу. Дошло до того, что она заявила, что ныне она хозяйка дома, и коли старуха (мать Игната) не уберётся к чёртовой матери, она её тёмной ночкой придушит. В стычках Таисии с Полиной Игнат брал сторону шизофренички, и Полине пришлось добиться того, чтобы любовницу сына отправили по месту её прописки.

Другая идея зарабатывать пришла ему в сквере районного центра, когда к нему подошёл мужик с лицом, расплывшимся от алкоголя, и за сумму в одну бутылку предложил купить транзисторный приёмник. Бутылки у Игната не водились, и он, попросив мужика подождать, упросил мать дать денег на приёмник. Узнав нелепо низкую цену, Полина ничуть не возражала. Игнат приёмник перепродал за сумму примерно в четыре бутылки и, вдохновлённый операцией, решил, что купля-продажа приёмников дело не хлопотное и доходное. Кто-то сказал ему, что в Москве есть магазин, где очень недорого можно купить любые приёмники. В Москве он нашёл этот магазин, но на деньги, взятые на дорогу, смог купить лишь один приёмник. В деревне, узнав, сколько он стоит, все с возмущением отмахивались, и на этом закончился этот бизнес.

7

В скудно обставленной избе, среди стен из обшарпанных брёвен лежал мужчина лет тридцати. Вниз животом на узкой кровати, он что-то быстро писал. Если детали его внешности суммировать в одно целое, то он походил на горожанина, хорошо образованного интеллигента, мужчину с очень средней наружностью. На таких глаза женщин не задерживаются, такие могут привлечь их внимание если сделают или скажут что-то неординарное.

Коли не лень полюбопытствовать, поспешим за бегущим пером:

“… пиши, как сейчас поживают знакомые московские чувихи. А вы, наверное, как и прежде, не вылезаете из пивнушек. В моей деревенской глуши всё по-прежнему: после дождей непролазная грязь, беспрестанная борьба за урожай (борьба разумеется, героическая), нехватка навоза, запчастей, коровы дохнут, молодёжь удирает в города, детишки пьют водку, режутся в карты, и ничего не хотят учить. Впрочем, случаются и истории, какие никак не ожидаешь в таком захолустье, как Тишинка. О них мы как-нибудь побалакаем в московском уютном ресторанчике.

Скажем, есть тут механик Матвей. С виду он – ничего особенного, разве нередко бывает мрачным. Однажды он избил пацана, который забрался в его огород. Бросил бедного Петьку на грядку, пинал сапогами, сломал пару рёбер и повредил что-то ещё. Потом сунул родителям деньги, и те забрали жалобу из милиции. Я знаю Петьку, он в моём классе. После того, как его отутюжили, он стал временами заикаться и, волнуясь, дёргает головой. Другие дети над ним посмеиваются, и мне приходится их затыкать. В деревне Матвея не винят. Говорят, что правильно поступил, – не любят тут кражи в огородах. К тому же, историю с избиением и вообще мрачноватость Матвея объясняют его фронтовой раной. У него с войны в голове осколок. Матвею предлагали операцию по удалению осколка, но был большой риск потерять зрение, и он от операции отказался.

Ещё тот механик убил собаку, которая лаяла на него. Чего тут особенного, в деревнях собаки обычно не привязаны, если не слишком агрессивны. Так он на ту лаявшую собаку набросился с толстой дубиной, та во двор, и он тоже во двор, собака забилась в конуру, так он стал тыкать в неё дубиной, пока не забил её до смерти.

Впрочем, я совсем не о том, не о том хотел рассказать. В нашей счастливой советской стране жестокости и грубости хватает и в деревнях, и в городах. А вот тебе неординарная история. Примерно с месяц тому назад Матвей явился ко мне домой…”

Устав от положения на животе, Касьян опрокинулся на спину и на фоне бревенчатого потолка прокрутил поразивший его случай.

Как и все жители посёлка, Касьян входную дверь не запирал. Сельчане в дома своих соседей не заходили без стука в дверь и ответного выкрика «заходите». На этот раз дверь отворилась без стука. Слегка раздражённый такой нетактичностью, Касьян с кровати взглянул на вошедшего. Увидев, кто это, насторожился. Ему нравилась дочка Матвея, шестнадцатилетняя Лариса, он пару раз с ней тайком встречался. Свидания были пока невинными, чаще под обрывом у реки, но вдруг папаша узнал о встречах и притащился по этому поводу.

Трудно сказать, сколько сельчан знали об этих свиданиях. Мать Игната их точно видела, когда он с Ларисой сидел на лодке, перевёрнутой вверх дном. От треска ветки над головой они отшатнулись друг от друга, взглянули наверх, а там – Полина, тащит корзину с какой-то травой. Она приложила ладонь к глазам, избегая низкого солнца, взглянула на парочку у воды и продолжала идти к деревне.

– Старая кошёлка, – пробурчал Касьян. – Теперь вся деревня будет знать, что новый учитель соблазняет школьниц.

– Не беспокойтесь, – сказала Лариса. – Она иногда бывает чокнутой, но зато никогда не сплетничает.

– Что ты имеешь в виду – чокнутой?

– Ну, иногда что-то бормочет. Бесконечно на кладбище бегает…

– Так думаешь, она не проболтается?

– Даю честное слово.

Касьян погладил колено девочки. Лариса, смеясь, оттолкнула учителя. Большего между ними не было, они даже до этого не целовались, но кто его знает, что может думать непредсказуемый папаша.

Механик, без стука вошедший к Касьяну, был в замызганных сапогах (а в чистых в деревне никто не ходил), в мешковатых штанах и телогрейке, из-под кепки на лоб выбивался чуб.

– Товарищ Битов? – сказал Касьян, с досадой следя, как с сапог Матвея осыпались комочки глины. – Нечасто здесь вижу механизаторов. Проходите, пожалуйста, садитесь.

Матвей извлёк из кармана бутылку, огляделся, сгрёб с полки стаканы, разлил, выпил залпом и бросил на стол что-то завёрнутое в газету. До прихода Матвея учитель спешил проверить тетради учеников, и выпивка была несвоевременной. Но что если он себе навредит, если откажется от угощения? Да и правила гостеприимства тоже некрасиво игнорировать. Касьян разложил на столе тарелки с пареной брусникой, квашеной капустой, хлебом и докторской колбасой. Но брать стакан в руки не спешил.

Матвей снова налил водки.

– И ты давай пей, – кивнул на стаканы. – Здесь не Москва. Здесь надо квасить.

Он развернул принесённый пакет. Под газетой открылся толстый блокнот, на его обложке – рисунок птицы на ветке вишнёвого дерева. Ниже рисунка были слова: Durch Nacht und Blut zur Licht. Из блокнота высовывался листок из разлинованной школьной тетради.

– Замучился с этим треклятым немецким, – хлопнул Матвей по блокноту ладонью. – Помытарился со словарём. А это я правильно перевёл? – ткнул пальцем на несколько слов под рисунком.

– Сквозь ночь и кровь к свету, – прочёл Касьян. – Это цвета немецкого флага: чёрный, красный и золотой.

Вгляделся, что написано в блокноте. Да, в самом деле, судя по датам, какой-то немец писал о событиях в годы второй мировой войны.

– Откуда у вас этот блокнот? – спросил заинтригованный учитель.

– На своём огороде нашёл. Вскапывал грядку под картошку, а он там и лежал в земле.

– Как же он мог так сохраниться? Он бы в земле от сырости сгнил.

– А он был в коробке, – врал Матвей. – И завёрнут в пластиковый пакет.

Он что-то скрывает, – подумал Касьян. – Полиэтиленовые пакеты до войны вообще не существовали. В Америке их изобрели…, – не помню, когда, но много позже. Но как бы механик этот ни врал, было бы очень интересно ознакомиться с этими записями.

– Он там пишет про дух войны, – сказал Матвей, решив не настаивать на провалившемся объяснении того, как блокнот попал в его руки. – Про дух, который перелетает от человека к человеку.

Низко голову наклонив и слегка обмакнув чуб в бруснику, Матвей развёл волосы на голове, показывая чуть заметный шрам.

– Видишь? Вот здесь он и сидит.

Касьян усмехнулся:

– Я в мистику верю. Но как же может кусок железа воплощать в себе дух войны? Где этому доказательства?

– Кусок железа? – сказал Матвей и ударил по блокноту кулаком. – Здесь они, эти доказательства! Переведи, что здесь написано, тогда сам всё поймёшь.

Касьян просмотрел перевод Матвея на листке из школьной тетради. Работа механика со словарём вылилась в пару десятков строк из плохо связанных слов.

– Работа большая, – сказал Касьян, перелистывая блокнот. – Почерк местами неразборчивый. Ладно, оставь. Что-нибудь сделаю.

8

Библиотекарши существуют не только для выдачи книг читателям, для советов, что почитать, для читательских конференций, тематических стендов и прочих акций, повышающих культуру населения. Это их чисто формальные функции – надо же где-то зарабатывать, чтобы питаться, одеваться и, если Бог пожелает подкинуть, то содержать ещё и детеныша. Есть у них и другая миссия.

Если случится попасть в деревню, и там станет грустно и одиноко, можно покинуть наскучивший дом, пройти по улочке, снегом поскрипывая, под занавесочками окон, буркнуть “здрасьте” тётке с кошёлкой, миновать промёрзший колодец, игнорировать рычание собаки, спугнуть ворон, налетевших на падаль, ступить на глубокую тропинку, протоптанную в снегу и ведущую к домику на пригорке, подняться на шаткое крыльцо, хлопнуть тяжёлой тугой дверью, шагнуть в тёплое, светлое, тихое, кивнуть, улыбнуться женским глазам, обрадовать скучающую вешалку, сидеть, перелистывая журналы, отвлекаться на снег, снег за окном, на домишки, ковыляющие по снегу, на мрачный лес, задвинутый снегом в щель между небом и землёй, на тонкий ломающийся силуэт кого-то, бредущего по местности.

Вот для чего нужна была Лида, оплот культурной жизни совхоза. Так уж сложилась её жизнь, что всё у неё выходило на минимум. Почти минимальное образование – семь классов неполной средней школы, минимальная зарплата – шестьдесят рублей, минимальный книжный фонд в библиотеке – всего тысяча сто томов, минимальное количество мужчин, которые ею обладали – пропавший отец её ребёнка. В нерадостный список минимального входила и Лидина семья, в которой были она и Коленька, но это было два года назад. Её пятилетний несмышлёныш провалился под тонкий лёд, река унесла его, видимо, в рай, и вместо семьи осталась женщина, которая осунулась, помрачнела, стала неприветливой и жёсткой. К невезению Лиды недавно добавилась зловещая проблема со здоровьем, и Лиде пришлось сделать операцию, нежеланную и унизительную.

Частенько, собравшись и выпив в кладовке во время обеденного перерыва, а иногда и в другое время, мужики обсуждали не только футбол и пакости американских империалистов, разговор то и дело скатывался к бабам. Однажды зимой, хорошо прополоскав нескольких женщин из деревни, мужчины ещё раз дошли до Лидии, и сконцентрировались на догадках, что у неё, в самом деле, под платьем. И тут кто-то взял и предложил: а что гадать, пусть кто-то из нас пойдёт и переспит с библиотекаршей.

Идея всех сильно раззадорила. Настырно и весело стали уламывать то одного, то другого механика. Никто, однако, не соглашался. Но замыслом настолько разгорячились, что отступать уже было поздно. Решили прибегнуть к другой тактике.

Скинулись ещё на три бутылки, и один из них сбегал в магазин. Выпили, устроились в кружок и крутнули в центре пустую бутылку. После нескольких оборотов бутылка замерла таким образом, что горлышко уставилось в пространство между двумя механизаторами. Бурный их спор ни к чему не привёл, и фокус с бутылкой пришлось повторить. На этот раз без всяких сомнений горлышко выбрало Матвея.

С лицом без всякого признака радости он подошёл к бутылке, пошатываясь, и подфутболил её сапогом. Но даже такой драматичный отказ от совокупления с библиотекаршей ничуть не повлиял на остальных. На Матвея посыпались выражения от ласковых до угрожающих. Даже пустили в ход финансы: решили, сбросившись по пятёрке, соблазнить Матвея денежной премией. О водке тем временем не забывали, и больше, чем всем, подливали Матвею.

Потом его поставили на ноги и довели до дома Лидии. Матвей кое-как дошёл до крыльца, одолел две ступеньки, скатился в снег и остался там недвижим. На шум вышла Лида, всмотрелась в лежавшего, спустилась с крыльца, потормошила, а дальше, к удовольствию мужиков, наблюдавших в щели забора, не оставила пьяного на морозе, а помогла вскарабкаться в дом.

Матвей явился только к обеду, и пока его ожидали, у всех работа валилась из рук. Все механики так галдели, будто их без всякой причины лишили тринадцатой зарплаты. А старший механик, хоть полупьяный, нет-нет, а в тревоге то и дело выходил оглядеть окрестности, нет ли поблизости начальства.

Матвей вошёл, и все тут же стихли, только стучал какой-то станок.

– Заткните дуру, – велел старший, и одна длинноволосая шмакодявка резво исполнила приказание.

Все работники мастерской оказались в кладовке на брезенте, и две белоголовки стояли в центре, как будто там всегда и стояли.

– Приседай, – сказал старший Матвею с непривычной бархатной ноткой. Возможно, что, если бы вместо Матвея стояла бы этакая дивчина, он предложил бы ей присесть точно таким же шёлковым голосом.

Матвей опустился на брезент, ему протянули опохмел, Матвей молча выпил и закусил. Вот бы поразила самого директора та необыкновенная тишина, в которой Матвей опохмелялся, а потом собирался с мыслями. Какое-то время ему не мешали, смотрели с понимающими лицами и создавали ему все условия высказаться по существу. Терпели такое, однако, не долго, а потом обрушили на Матвея лавину соответствующих вопросов. Но как мужики не пытались выпытать, что он узнал о библиотекарше, он толком не мог ничего сказать. Никакого интима с библиотекаршей у него вообще быть не могло, поскольку в любом, самом трезвом виде ему не хватало мужской силы. До войны в этом смысле всё было в порядке, но осколок, зарывшийся в голове, что-то наделал в мужском хозяйстве. Чтоб отвязаться от напарников, Матвей наплёл какую-то чушь, включавшую шерсть и какую-то трубку.

Потом он мутно взглянул на всех, вылез на корточки, распрямился и пошёл в сторону выхода. Старший схватил его за штаны. Матвей свалился на старого слесаря, которого в газете описали, как общественника, ударника и прошагавшего до Берлина, хотя основная его заслуга в устоявшейся мирной жизни была в неспособности пить водку, вернее не мог он её переваривать. Все, заглянув в газету, смеялись над фотографией этого слесаря, где он смотрел несколько вверх, то есть как бы в светлое будущее, а в жизни смотрел не выше сапог.

Когда на него рухнул Матвей, он завалился на масляный фильтр, неясно как попавший на брезент, и оставался неподвижным. Слесари стали прощупывать пульс, о Матвее забыли, и он тем временем выскользнул из мастерской. Он шагал к своему дому, а в голове среди извилин, которые ведают свежим прошлым, крутились обрывки того, что случилось в доме библиотекарши.

– Лежи, лежи, – прошептала Лида, втащив его в дом, уложив на кровать и накрыв толстым халатом.

Едва перебарывая сон, он видел, как она в ночной сорочке боком отходит от него, что-то расправляет на полу, наклоняется, приседает, уходит вовсе из поля зрения, шелестит материей, затихает. В горле Матвея запершило, едкий комок плеснул в сжатые зубы и до слёз прожёг носоглотку. Матвей выскочил на крыльцо, извергнул жёлто-зелёную жидкость на белый, ещё нетронутый снег, снегом протёр лицо и шею.

Открыв дверь в дом, он застыл у порога. Видимо, так же застыл бы солдат, дрожавший всю ночь на карауле, а на рассвете увидевший девушку, медленно раздевавшуюся перед ним. Матвей ничего не видел вокруг, когда выбегал очистить себя, а тут на матрасе на полу разбросались белые ноги, потерявшие одеяло. Он был женат уже много лет, но тут впервые подумал о том, что каждая женщина заключает в себе как минимум двух женщин, и та же облаявшая продавщица, грубая, бесформенная стерва, может тебя потрясти своим телом в тесноте узкой кровати. Под ногой взвизгнула половица. Лида проснулась, вгляделась в Матвея, натянула одеяло по подбородок. Матвей напялил свою телогрейку, обулся и вывалился из дома.

9

Зинка по-прежнему одна (без помощи дочери и мужа) готовила праздничную еду для несчётного количества гостей. Сволочи, оба, – шипела она, не про себя, а тихонько вслух. – Наприглашал всю деревню без спроса, а сам хоть бы как-нибудь помог. Нажрался, поди уже спозаранку. И барыня эта, дрыхнет всё утро. Зинка нарочно на пол уронила звонкую крышку от кастрюли, но дочка, если даже проснулась, на кухню бросаться не спешила.

Было довольно зрелое утро, когда Лариса таки появилась. Одета в коротенькое платье, стройные ноги в тёмных колготках, туфли на высоких каблуках. Миловидным лицом и точёной фигурой Лариса ни в чём не походила ни на Матвея, ни на Зину. Вот где напрашивалось подозрение на «проезжего молодца». Но мало ли что случается с женщинами, – не будем забираться далеко, автор сочиняет не роман, а повесть. При таком первосортном виде Лариса в косметике не нуждалась, но когда она появилась на кухне, глаза её были подкрашены тушью, щёки розоватые от румян, губы в ярко-красной помаде. Оглядев кухонный стол, заваленный посудой и продуктами, Лариса схватила кусок сыра и повернулась уходить. Зинка с дымящейся поварёшкой ринулась к дочери, вырвала сыр.

– Куда собралась? Чего вырядилась?

– Куда надо, – сказала Лариса.

– Никуда не пойдёшь, – крикнула Зинка. – Будешь матери помогать.

Лариса выбежала из кухни.

– Дрянь! – заорала Зинка. – Можешь назад не приходить.

— 

После робкого стука в дверь и крика «входите, не закрыто» Лариса ступила в избу учителя.

– Эй, давай поженимся, – сказал Касьян, с откровенным восхищением оглядывая девочку.

– Когда? – спросила она, флиртуя.

– А почему бы и не сейчас?

Лариса поглядела в потолок.

– Так. Мне шестнадцать. Восемнадцать минус шестнадцать… – Опустила смеющееся лицо. – Нет, не сейчас, товарищ учитель. Но если вы подождёте два года…

– Целых два года! – воскликнул Касьян.

– Но два года не обязательно, – сказала Лариса, розовея от смелости своих слов. – Вот если, например, я забеременею…

– Как ты же ты мучаешь меня! – сказал Касьян, подойдя к ней вплотную и обнимая её за плечи.

Лариса сбросила его руки.

– Купите нам с Верой бутылку вина.

– Десять куплю! – воскликнул Касьян.

– Вот, – она протянула деньги. – Этого должно хватить на красное.

– Ага, – Касьян оттолкнул её деньги. – Я куплю вам бутылку вина, а вы разопьёте её с мальчиками.

– С какими мальчиками? Только с Верой.

– И где вы хотите её распить?

– Ещё не знаю. Место найдётся.

– А зачем что-то искать. Можете сделать это здесь.

– Можно у вас? – оживилась Лариса. – Ну, хорошо. Тогда через час?

У двери Лариса остановилась.

– Почти забыла. Про митинг на площади. Директор хочет, чтоб были все.

– Так через час? – крикнул он вслед.

Лариса видела, что за заборами, на неё часто поглядывая, параллельно ей в том же направлении двигался и Игнат. 

10

Кухонный нож в кулачке Лидии появился сам по себе, то есть она совершенно не помнила момент его появления. И выпал он тоже сам по себе, как только Матвей выглянул в окно.

А начало истории с ножом положила учётчица Валентина. Она накануне Дня Победы явилась в библиотеку вернуть давно просроченную книгу. Качаясь, как утка, приблизилась к Лиде, хлопнула себя по жирным ляжкам и стала рассказывать, что “Женское коварство” она чуть-чуть маленько попортила, – ну, уронила в тарелку с борщом.

– Я же привыкла читать за едой. Сижу, прихлёбываю борща, а как прихлёбываю, не замечаю, потому как вся захвачена действием, как будто сама милуюсь с министром, а тут входит граф и как закричит!.. Я от чувства так передёрнулась, что сиськой на тарелку налетела, а книга стоймя за тарелкой стояла, ну и шлёпнулась прямо в борщ.

– Книга важная, – сказала Лидия, брезгливо оглядывая книгу, распухшую, жёлто-лилового цвета. – За ней всегда очередь стоит. Но видишь, она никуда не годится. А другой такой же у нас нету. Так что заплатишь в пятикратном. Тем более ты сильно просрочила. Я на две недели давала, а ты продержала больше месяца?

– Это ты дурака поищи, и может он тебе в десятикратном, а вот тебе рупь двадцать семь копеек, это сколько на книге написано, и больше я ничего не должна.

Валентина швырнула на стол деньги, приготовленные заранее. Один пятак завертелся волчком и соскочил со стола на пол. Лида с красным лицом встала.

– А за это заплатишь в десятикратном.

Валентина засмеялась.

– Кому?

– Мне заплатишь.

– А ты кто?

– Как это кто?

– Ты баба или мужик?

Розовая краска на Лилином лице распалась на красное и белое.

– Что ты, дура, мелешь? – прошептала.

– Я хоть и дура, а ты никто.

Лида медленно села на стул и закрыла лицо ладонями.

– Кто сказал? – спросила она.

– А мой муженёк и рассказал. Приходит домой пьяный, веселый, давай, говорит, скорее пятёрку. Дашь – такое тебе расскажу. Ещё чего, говорю, пятёрку. Да если за каждое твоё слово я по пятёрке буду отваливать… Заткнись, говорит, не мне пятёрка, а Матвея нужно премировать. Ему бригада полсотни должна за то, что он с Лидкой переспал и выведал, что у неё под платьем…

– Уйди! – закричала Лидия, пытаясь на стуле удержаться.

Валентина, ухмыляясь, выплыла наружу. По тропинке навстречу ей шёл Игнат. Учётчица, всех вокруг презиравшая, наглая хамка, грубиянка, никому бы дорогу не уступила, но от Игната она отскочила.

– Уйди, уйди, – повторяла Лидия, и мир вокруг неё плыл по кругу. Её затошнило, в глазах потемнело, и она сползла со стула на пол.

Вопрос Валентины «мужик или баба» был, разумеется, дурацким, поскольку внешность библиотекарши не давала оснований для сомнений. Но дело в том, что с год назад у неё обнаружили рак груди. В областной больнице её оперировали, вырезав только одну грудь, но по ходившим в деревне слухам, ей вырезали всё женское.

Трудно сказать, как библиотекарше удавалось оставаться партийной активисткой и оплотом сельской культуры, поскольку куда бы она ни пришла или кто бы к ней ни зашёл, на неё пялились с любопытством, жалостью, или презрением. Лида всё это замечала, и ей до того было больно жить, что смерть начинала ей казаться лучшим избавлением от страданий.

—

Игнат задержался на пороге, отыскивая взглядом библиотекаршу, хмыкнул, её не обнаружив, и направился к стеллажу с газетами и журналами. Под массивным его телом доски одна за другой оживали. Одни застонали, другие взвизгнули, третьи по-старчески закряхтели.       

Доски притихли. Игнат уставился на лежавшую в обмороке библиотекаршу. При падении юбка её задралась, и вид оголённых белых ног разбудил в голове Игната слухи о том, что библиотекарша после какой-то операции перестала быть настоящей бабой. Неловко опустившись на колени, он загнул юбку повыше, провёл рукой от ног до бюстгалтера, в недоумении помедлил, оголил верхнюю часть тела, прошёлся пальцем по длинному шраму на месте второй груди и отошёл, не потрудившись привести одежду в порядок.

Пока он выискивал журнал, ради которого явился, Лида очнулась, зашевелилась, увидела Игната у стеллажа, лихорадочно оправила одежду, бросилась к двери, остановилась за порогом. Да что же я делаю, – подумала. – Бросаю открытую библиотеку? С этим шизофреником  внутри?.. Да пропади всё пропадом!.. И если б ключи от библиотеки оказались тут же, в кармане, она бы швырнула их подальше. Ключи, однако, лежала в сумке, а сумка стояла под столом. Лидия немного поколебалась, возвращаться за сумкой, или нет, но ступила с крыльца на тропинку, ведущую к её дому.

Игнат выбрал журнал “Вокруг света”, зачитанный номер двухлетней давности, присел, забросил ногу на ногу, нашёл статью о Карибском море, которую несколько раз читал. При первом прочтении он удивился тому, что, судя по фотографиям, на Ямайке и на других островах жили одни негры. Поэтому он и решил, что Лоретти, замечательно певший о Ямайке, тоже там жил и тоже был негром. Но как-то в Москве в магазине «Мелодия» ему на глаза попалась пластинка с фотографией любимого певца, и тот оказался итальянцем. В то время в стране негров любили, потому что сначала те были рабами, а потом зажравшиеся империалисты так ограничили их свободу, что прогоняли отовсюду, где находились белые люди. Читая, в каком раю жили негры, – тёплый лазурный океан, пальмы, бананы, всегда лето, вокруг дружелюбные чернокожие, – Игнат тоже хотел бы там жить. 

11

Накануне каждого Дня Победы Полина ходила в баню соседей. Опасаясь ветра и сквозняков, от которых она легко простужалась, она даже в тёплый майский день куталась, будто на мороз. Вот и сейчас её голову, плечи покрывало толстое полотенце, под зимним пальто – халат и две кофты. Из бани она вышла, пошатываясь, жёлто-розовое лицо лучилось довольством и утомлением, глаза были влажными и сонными.

Вечером этого же дня она сидела на мягкой скамейке, спина привалилась к плоской подушке, подушка другой, от спины стороной вминалась в коврик с аппликациями (домик, кот, ворона, лягушка), коврик висел на двух гвоздях на розовых выцветших обоях, обои лепились к глухой стене, за стенкой были деревня и мир, так что она, привалившись к миру, перебирала груду белья.

В дверь постучали, Полина вздрогнула. В дом её редко кто заходил, и, значит, стучавший пришёл с чем-то важным. Ей бы крикнуть что-то простое, типа “пожалуйста, заходите”, но вместо того получился кашель. 

Дверь отворилась, тряпка упала, не успев рассортироваться. Полина всплеснула пустыми руками.

– Господи, ты ли, Пелагея?

– Я, я, – закивала старуха, одетая во всё чёрное.

– Ну, пропащая ты душа, не стой же в дверях, проходи сюда.

Шарк-стук-шарк.

– Садись же рядышком, вот сюда, – Полина похлопала по скамейке.

Пелагея села, отставила палку, расправила складки, чтоб симметрично, женщины встретились глазами.

– Ну вот. – Да-да. – Такая же всё, ничуть не изменилась. – И ты. И ты. – Вот значит так. – Нет, постарела. – И ты постарела. – Да, вот так. А что не заглядываешь? – Ноги болят. – И у меня болят. – Как живёшь-то? – Да как. Плохо. – И я плохо. – Шьёшь ещё? – Шью. – А я вот давно уже не шью. Глаза худые. Нитку не вижу. – Вот пришла, значит, по делу.

– А-а-а-пчхи! – чихнула Полина.

– Будь здорова.

– Спасибо. А-а-а-пчхи!

– Просквозило тебя? Где просквозило?

– Да как где. В той бане и просквозило. Там щели-то – с войны не конопатились. Слягу, некому и поухаживать.

– Как это некому? А сын?

– Игнат-то? Ты что! В ногах его свалишься, так он и глазом не поведёт. Переступит, как камень, и дальше пойдёт. Вот тебе случай. Когда это было? Да, после последней грозы…

– Когда же последняя была? – прервала Полину Пелагея.

– Да после неё больше гроз и не было.

– Ой, Полина, никак не припомню. В какой-то хоть день?

– Да в обыкновенный. Трещало, как таракан в ухе.

– Таракан в ухо не заползёт. Может быть, то был муравей?

– Как же это не заползёт. Мне же заполз. Маленький был. Может, только успел уродиться. Чувствую, муха по мне ползёт. Я рукой, а он ещё глупый. В ухо и юркнул.

– Все они глупые.

– Все да не все. Глупый тащить тележку не станет. И на бегах носиться не будет.

– Он что, от большого ума носится?

– Ну, от большого, не от большого, а съестное везде разыщет. Как не упрячь, а всегда разыщет.

– То не ум.

– Нет, то ум. Чуть мне голову не прогрыз. Орала, вся деревня слыхала… Да, так чего я грозу припомнила? Тогда я решила проведать грядки, не затопило ли там чего. Ноги в галоши, вышла, стою, везде капает и свежо, думаю: дура, с утра поливала, зря только руки себе намаяла. Грядки прошла, всё ничего, примяло, конечно, да расправится. К крыльцу возвращаюсь, а еле-еле, галоши от грязи, как пудовые. Думаю, надо бы их обчистить. Одну галошу о грабли обчистила, хотела другую ногу поставить, да видишь, потом я уже поняла, что равновесие сильно нарушилось. Одна нога, ещё не очищенная, так перевесила обчищенную, что я так и рухнула на кирпичи. Лежу, а рука одна подо мной, назад закинута и прижата. Хочу её вытащить, не могу. И больно в плече, как будто сломала. Крикнуть хочу, а голос пропал. Кричу, что есть сил, а как рыба в воде. Щекой упираюсь в мокрый кирпич. Голову вздёрну, а долго ль продержишь. Думаю: ну, Полина, пропала. Стыну на мокрых кирпичах, лежу, как курица полудохлая. Чего-чего только в жизни не было, а ни разу так не лежала. Ну, думаю, так и помру. Кто за Игошей будет ухаживать? Он никому-то ведь не нужен. Слышу, калитка отворилась. Сын сейчас на крыльцо войдёт, а я прямо рядышком со ступеньками. Думаю, вот сейчас заметит. А он поднялся и дверь открывает. Я-то лежу, рот открываю, а голоса нет, пропал голос. Он вошёл в дом и пластинку поставил, того же Лоретти, на полную громкость. Теперь, думаю, изорись, теперь уж точно никто не услышит. Видно, придётся помирать…

– Раз не померла, значит, спасли, – разумно вставила Пелагея.

– Перед сном Игнатка пошёл в уборную и в темноте об меня споткнулся. Я уж часов пять пролежала. Хорошо, на голову не ступил. Ему голова моя, что яйцо.

– На что наступил-то?

– Да ни на что. Споткнулся об ногу. Ну, я и охнула. Голос нашёлся, слава Богу. А он наклонился ко мне и спрашивает: чего разлеглась посреди дороги?..

– А я ведь к тебе по делу пришла, – припомнила Пелагея.

– Ой, гостья, а я расселась. Пойдём-ка, хоть борщику похлебаешь. Вчера сварила. Вот только сметаны… Игошу просила, а он забыл. Что не прошу, всё забывает. Ну, так что у тебя за дело?

– Не знаю. Забыла, какое дело. Ты мне галошами да граблями совсем голову задурила. А…, ну вспомнила, что за дело. А, может быть, это и не дело, а просто хотела посоветоваться. Матвея ты знаешь. Конечно, знаешь. Ты что-нибудь за ним не замечала?

– Так все же знают, какой он Матвей. С войны психанутый воротился, – сказала Полина. – А что такое?

– А то, что не нравится мне многое. Бедой от него несёт. И от дзота его что-то дышит. Что-то чёрное, нехорошее. Ты ведь знаешь, что я иногда могу угадать, что будет в будущем. Очень плохое что-то будет.

– Ну, это ты чего-то – того. Не надо панику напускать. Хуже, чем было в войну, не будет. Лучше подумаем о празднике. Кому, как не нам, детей потерявших, стоит под борщик помянуть. У меня там припрятано кое-что.

– А то, – закивала Пелагея. – Все вокруг эту горькую водку, а мы с тобой – по рюмочке сладенького. «Кагором» ведь будешь угощать? 

12 

Итак, проснувшись поздней, чем обычно, нарядно одевшись, опохмелившись, Матвей игнорировал просьбу супруги докупить ещё несколько продуктов, и вместо того направился в дзот. Война для многих, её переживших, особо для тех, кто многократно находился в смертельной опасности, – война, как мощный магнит, притягивает пережитые волнения, эмоции, чёрные и светлые воспоминания. Матвей спустился в отсек со скелетами, задвинул тяжёлый бетонный люк, чихнул от пыли, слетевшей на голову, снял с этажерки бутылку водки, налил полстакана, выпил до дна и, пристально глядя на скелеты, вернулся в годы войны. 

— 

… Вот он опять глубоко вдохнул и нырнул в холодную воду. Всплыл рядом с берегом, отдышался, выжал штаны и гимнастёрку и с автоматом наперевес осторожно вскарабкался на холм. Сквозь ветви проглядывались забор и часть избы с освещёнными окнами. Имитируя голос сыча, он попытался найти солдата, с которым его послали в разведку. Не дождавшись свиста сыча в ответ, Матвей решил, что его товарища могло далеко отнести течение. До рассвета уже оставалось немного, и надо было срочно что-то предпринять, чтобы вернуться с языком. Несколько коротких перебежек, и он оказался у забора.

В щель между досками он разглядел немецкого солдата с автоматом. За ним следовала овчарка. Часовой медленно шёл вдоль стены. Из дома слышались звуки музыки, немецкая речь, всплески смеха. Под ногой Матвея треснула ветка. Овчарка насторожилась. Матвей отступил, отполз от забора, долго лежал, не шевелясь. Потом, ступая как можно тише, он обошёл забор по периметру. Часовой вывернул из-за угла и пошёл вдоль задней стены, на которой светилось одно окно. Второе оконце было тёмным.

Нащупав камень, Матвей размахнулся и перебросил его через крышу. Овчарка помчалась за угол дома. За ней последовал часовой. Матвей выдавил пару досок, протиснулся в щель, подбежал к оконцу, подёргал раму из старого дерева. После ещё одного рывка рама окончательно поддалась. Он перевалился внутрь дома и оказался в туалете, едва не ступив в дыру на полу. Нащупал дверь и дверные петли. Дверь открывалась внутрь уборной. Он прижался к стене и ждал.

Приблизились гулкие шаги, дверь в уборную отворилась, и глазами, привыкшими к темноте, Матвей различил офицерскую форму. Ради подобного языка их и отправили в разведку. Офицер потянулся рукой к стене, нащупывая выключатель. Матвей оглушил его прикладом, заткнул рот кляпом, связал верёвкой, подтащил к окну, постоял, прислушиваясь…

Гады! – подумал Матвей, вспоминая, чем закончилась для него удачно начавшаяся история с поимкой немецкого офицера. Знал бы, как его «отблагодарили» за то, что он вернулся живым, он бы совсем не рисковал. Ну, вернулся бы из той вылазки без пленённого языка. Разведчики часто так возвращались. А то, что себя подвергал опасности, в дивизии ничуть не оценили. Во время допросов его избивали, лишили медалей и орденов, полученных за прежние операции.

Когда, из последних сил выбиваясь, он сумел дотащить языка почти до русских окопов, немцы обнаружили его. Покалеченное оконце навело их на мысль, что их офицера похитила русская разведка. Тут же – в погоню, по мосту, туда, где была линия фронта, – и вот, его, под пригорком лежавшего, обстреливают из автоматов. Ему ничего не оставалось, как убить своего пленного и, избавившись от обузы, самому остаться живым. Но командованию было важно, чтобы он спас жизнь языка. А от того, что он пристрелил (всю жизнь он жалел, что в этом признался), он оказался военным преступником.

Матвей выпил ещё полстакана, развернул пакет, принесённый в дзот. Из-под газеты показался пожелтевший потрёпанный блокнот, на обложке которого были две птицы на ветке вишнёвого дереве. В блокнот была вложена тетрадь, в которой Касьян записал перевод записок немецкого офицера. Несколько месяцев назад Матвей уже прочитал перевод, но по случаю Дня Победы он захотел всё перечитать. 

— 

«Предисловие. Пока я находился в Париже, мне пришла в голову идея написать роман о войне под названием «Дух войны». Думал, буду вести дневник, но сразу потянуло на сочинительство. У меня с этим неплохо получалось. Друзья, и не только друзья хвалили пару рассказов и стихи, которые мне удалось напечатать в одном известном берлинском журнале. Пока мой роман будет в виде записок, излагаемых от третьего лица. Героя я назову своим именем, – мне кажется, так будет много легче описывать то, что со мной случалось.

1939. Берлин. Вытянувшись в трепетную струну, молодой человек пожирал фюрера глазами, полными обожания. До этого Гитлер останавливался перед некоторыми солдатами, но на очень короткое время, а перед Гюнтером он задержался. «Что меня выделило из всех?» – заметались мысли у Гюнтера. – «Ну, высокий. Ну, белобрысый. Похож на стопроцентного арийца. Но в колонне много таких же ребят. Почему он так долго в меня всматривается?» С большим трудом удалось Гюнтеру не отвести глаз от взгляда фюрера, но кровь, подступившая к лицу, выдала бурю в его душе. Фюрер чуть заметно усмехнулся, потрепал Гюнтера по щеке и продолжил обход солдат.
1940. Париж. Пение девушки со сцены перебил взрыв хохота за столом, где сидели немецкие офицеры. Один из них, Гюнтер, с хмурым лицом смотрел на двух смеющихся приятелей. В руке он держал толстый блокнот, из которого только что зачитывал. Ещё один офицер, Карл, смотрел на Гюнтера с сочувственной улыбкой.

Два смеявшихся офицера поднялись из-за стола. Один хлопнул Гюнтера по плечу.

– Твоя теория любопытна, но, прости, слишком наивна… Ха-ха… Ну, увидимся! Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – вскочили сидевшие, выбросив руки в нацистском салюте.

Оба офицера вышли из кафе. Гюнтер и Карл снова сели за столик. Гюнтер хмуро смотрел на певицу, пальцами постукивая по блокноту. На его обложке две птицы сидели на ветке, усыпанной красными ягодами. Одна из птиц выклёвывала мякоть, оставляя белые косточки. Другая птица просто сидела, не тронув ни единого плода.

– А ты что скажешь? – спросил Гюнтер.

– Ну что…, – кашлянул Карл. – Это действительно оригинально. Но твои доказательства мне показались недостаточно убедительными.

– Я привёл достаточно доказательств, – резко сказал Гюнтер.

Карл открыл блокнот и стал зачитывать:

– “История человечества насчитывает… войн…»

Пролистнул страницу.

– «Александр Великий, Ганнибал, Наполеон, генерал Грант, Гитлер… Как могли отдельные личности втягивать в великие войны сотни тысяч, миллионы человек? Чем объяснить их магнетическое влияние на массы?..»

Снова пролистал.

– «Исходя из всего этого, я утверждаю, что в мире существует неистребимый, вечный дух, который я назвал бы духом войны. Он не связан с добром и злом. Он – как птица фруктового сада: она избавляет сад от паразитов, и она же клюёт спелые плоды…»

– И зачем птица клюёт ягоды? – перебил его Гюнтер.

– Ну как? Ну затем, чтобы поесть.

– Затем, чтобы с голоду не подохнуть. В нашем мире затем, чтобы выжить, мы должны убивать живое. А птица, которая не клюёт, а просто сидит и наблюдает, непременно умрёт от голода. Или, если поглубже копнуть, она не выживет от того, что считает, что жизнь не должна губить жизнь.

Карл перевернул страницу.

– «Для осуществления своих целей дух войны время от времени вселяется в избранного человека и диктует его поведение. На берлинском параде я ощутил, как частица духа войны перешла в меня из нашего фюрера… Не каждая женщина способна родить гения. Так же и дух войны вселяется не в каждого. Я благодарен судьбе и Богу, что оказался в числе избранных. И мне уже не страшно умереть. Потому что я знаю, что даже после смерти в моих останках будут жить птицы, активно клюющие плоды…»

Карл захлопнул блокнот.

– Неужто ты веришь в эту мистику?

Гюнтер сощурился на приятеля, выдернул блокнот, направился к выходу. Карл повернулся лицом к сцене. Варьете из нескольких девушек исполняло французскую песенку…» 

13 

Жизнь Марии была несложной. Либо пропадала в магазине, либо стирала ребёнку пелёнки. Она работала без недостач, никогда не жульничала с недовесами, сдачу возвращала до копейки, не подкладывала гнильё, – иначе, в её честности не сомневались. Но что поделаешь: где дефицит, там непременно и блат возникает. Как же откажешь слёзной просьбе отложить дефицитного майонеза, или тушёнки, или уксуса, – и просьбе не голой, а подкреплённой подарком, одеждой для ребёнка, вещью для дома, красной купюрой. Иногда молодую продавщицу отвлекали озабоченные мужики. Она отбояривала таких, но настойчивость некоторых пересиливала, особенно если её ослаблял не в меру выпитый алкоголь. В обмен на свои слабые моменты Мария не отказывалась ни от дров, ни от какого-нибудь ремонта.

В День Победы она, как обычно, стирала в тазу пелёнки. Недалеко вяло плакал ребёнок, лежавший в большой корзине. На верёвках, протянутых через комнату, сушились куски материи, которые раньше были частями вконец износившейся одежды.

В дверь постучали.

– Кого там несёт? – крикнула Мария.

Взглянув на вошедшего Касьяна, она продолжала возить тряпки по небольшой стиральной доске. Касьян подошёл к корзине с ребёнком, сделал ему страшное лицо. Ребёнок на мгновение замолчал, потом заорал с удесятерённой силой.

– Тихо ты! – цыкнула Мария.

Касьян дал ребёнку леденец. Тот замолчал и втянул его в рот. Мария, пелёнку в таз отшвырнув, выдрала мыльной рукой конфету, оттолкнула Касьяна от корзины и замахнулась кулаком, осыпав учителя мыльными хлопьями.

– Ты что это делаешь? – закричала. – Он же подавится конфетой.

– Все младенцы сосут конфеты и вырастают живыми-здоровыми, – сказал Касьян, стряхивая хлопья. – Мне давали конфеты со дня рождения. И видишь, каким молодцом вырос?

– Чего пришёл? – спросила Мария, возвращаясь к тазу с пелёнками.

Касьян кивнул в сторону ребёнка.

– Может отец по поводу праздника навестить собственного дитя? Будущего воина-освободителя?

– И этот туда же! – сказала Мария, воздымая мыльные руки. – Ещё один кандидат в отцы. Вы все мастера завалить кого-нибудь. А потом вас с собаками не отыщешь. Папаша вот этого, – кивнула на ребёнка, – по всей стране бегает от алиментов.

– Кто-то убегает, а кто-то остаётся. Так вот, – продолжал Касьян. – Предлагаю купить бутылку, распить по поводу Дня Победы и сделать ещё одного ребёнка.

Ребром ладони, будто ножом, Мария чиркнула себе по шее.

– Уж извини. Одного достаточно.

Касьян обнял Марию за талию, погладил её голое плечо.

– Слушай, давай договоримся, – заговорил бархатным голосом. – Я уже в этой дыре три месяца, а ещё никого не трахнул. Все либо замужем, либо школьницы. С замужней как-то ласково поговорил, так муж с топором ко мне заявился. Насилу убедил его, что его самка меня не только не привлекает, но даже мне несколько противна. Это ему тоже не понравилось, но за это он не хотел убивать. А со школьницами… тюрьмой попахивает… – Вздохнул. – Ах, Москва! Ах, златоглавая! Там можно трахаться, как хочешь. Город большой, никто не узнает….

– Ну, и чего же ты там не остался? А, я забыла. Тебя же выслали. Честно, за что они тебя выслали?

– Чего ты решила, что меня выслали? Может, мне в Москве надоело.

– Не ври. Вся деревня знает, что выслали. Сам председатель об этот сказал.

Касьян в самом деле попал в число тех, кого выслали из столицы за сто первый километр. Он оказался в «политических» за хранение и чтение самиздата. В Москве он работал переводчиком и иногда подрабатывал гидом. А что делать в какой-то провинции с дипломом филфака МГУ, кафедра немецкого языка. С такой профессией в деревушке остаётся работать только учителем.

Вконец изревевшийся ребёнок, наконец-то, утих и заснул.

– Ты знаешь, кто такие диссиденты? – спросил Касьян, целуя в шею низко склонившуюся Марию.

– Кто? Кто в штаны, что ли, ссыт?

Касьяна скорёжило от хохота.

– Звучит похоже. Но это не те. Дис-си-ден-ты. Те, кто не думают, как правительство, а мыслят наоборот. Я попытался думать иначе, и расстроил наше правительство.

– Да на кой ты нужен правительству. Ты же правительству, как комар. Милицию прислали бы, да в каталажку.

Касьян взглянул на часы.

– Забыл! Ко мне приходят друзья, а в доме ни капли вина. Слушай, бутылочка мне нужна.

– Ну конечно, – вздохнула Мария. – Зачем ещё ты ко мне явился. Всё, о чём вы думаете, – о вине. – Она наклонилась над корытом, продолжив стирать пелёнки.

– Мария! – сказал Касьян жалобным голосом.

– А всё вино продано. Только водка.

– Чёрт! Они пьют только вино. Водка… Ну ладно. Хотя бы водки. – Он обнял Марию за талию. – Слушай, втройне заплачу. Ладно?

Мария поглядела на младенца, сняла связку ключей с гвоздя.

– Чёрт с тобой. Но как можно скорее.

Ржавая вывеска “Магазин” украшала квадратное серое здание с тяжёлыми ставнями на окнах, с мощным засовом на двери и замком размером едва ли не с кошку. Оглянувшись по сторонам, продавщица открыла замок и поглядела на Касьяна.

– Чего обалдел. Помоги, что ли?

Касьян с трудом отодвинул засов и сбросил его с грохотом на землю.

– Ты что? – зашипела Мария. – Сейчас сюда вся деревня сбежится. Думаешь, только тебе нужна водка?

– На кой тебе чёрт такое бревно? – спросил он, указывая на засов. – Что ты там прячешь такого ценного? Там кроме водки и вина…

– Ты что, не слышал об ограблении? Недавно украли шесть ящиков водки.

Она втолкнула Касьяна внутрь и притворила скрипучую дверь. В темноте звонко щёлкнул выключатель. Единственная лампочка под потолком слабо осветила интерьер. Полки были пусты на три четверти. А то, что их всё-таки заполняло, представляло бедный выбор продуктов и всячины первой необходимости.

Мария достала из-под прилавка две бутылки Московской водки. Касьян стал отсчитывать деньги. Дверь отворилась. С порога на них уставился Фёдор. На грязном помятом пиджаке блестели медали и ордена.

– Так, так…, – протянул Фёдор.

Вытащил из внутреннего кармана блокнотик и карандаш.

– Народный контроль, таким образом, отметил… э-э… вопиющий факт нарушения… Э-э… Продажа спиртных напитков в праздничный день…

Он медленно стал писать в блокноте.

– … и мы, соответствующе, информируем… э-э… тех, кому положено знать… И мы накажем… э-э… со всей строгостью…

Он уставился на Касьяна.

– Ай-я-яй, товарищ учитель… Вы… э-э… воспитываете молодых. Вам доверили… э-э…

– Слушай, алкаш, – взорвался Касьян. — Это не твоё собачье дело!

Лицо Фёдора побагровело.

– Сукин сын! – закричал он. – Ударил себя в грудь кулаком. – Я народный контроль. Мне до всего есть дело!

– Твоё дело лежать сейчас в рвоте. Или забыл про вчерашний день? Как вчера валялся на площади? Плевал я на твой народный контроль!

Мария, следившая за ними с возрастающей озабоченностью, организовала три стакана и наполнила их водкой.

– Ты, сраный интеллигент! Тебя из Москвы… это…вытурили. Гляди, гляди… – Погрозил пальцем. – За оскорбления… сгноим! Мало вас наказывал Сталин?

– Мальчики, – крикнула продавщица. – Хватит орать-то. В такой праздник… Лучше давайте-ка отметим!

Фёдор решил напустить вид, что собирается блюсти неподкупность народного контроля. Хотя было ясно, что в той компании он алкал водки больше других. Очевидно, поэтому и околачивался в непосредственной близости от магазина, надеясь на случай, подобный этому.

– За День Победы! – сказала Мария.

Изобразив на лице отвращение и боязнь о стакан обжечься, Фёдор взял его двумя пальцами. Мужчины хапнули водку залпом. Мария только слегка пригубила.

– Так-то лучше, – сказала она и добавила всем ещё.

– Ну-ка, мальчики, – предложила, – давайте-ка чокнитесь да помиритесь. Давайте выпьем за дружбу!

– За что-нибудь другое, – пробурчал Касьян.

Фёдор, прибавивший в опьянении, потянулся обнять Марию. – Давай лучше только ты и я…

– Руки, руки, – сказала Мария.

Фёдор захохотал. Выхлебал добавку и сам ещё долил. Попытался пощупать грудь Марии. Уставился на Касьяна.

– Ин-тел-ли-гент!

– Слушай, ветеран, – сказал Касьян. – Хочешь, чтоб я набил тебе морду?

Фёдор тупо глядел на Касьяна. Слова, наконец, доплелись до мозгов, и он стал наливаться кровью.

– Да я же тебя… – Заревел. – Убью! Сгною, гадина! Фашист! Я за тебя проливал кровь! Спас тебя, гадину, от рабства! Да ты бы под немцами…, кем бы был?.. Ненавижу! Собака ты, вот ты кто! Последняя поганая собака!

– Плевал я на пьяную твою кровь. Ради чего ты её проливал? Чего ты, идиотина, добился? Говняной алкашной жизни? Права спать в собственной блевоте?

Фёдор, замахнувшись на Касьяна, потерял равновесие, стал падать, учитель подставил ему подножку, и пьяница рухнул на пол. Касьян бросил деньги на прилавок, схватил приготовленные бутылки и выскочил из магазина. Фёдор шевелился на полу, бормоча неразборчивые угрозы и изливая обильную рвоту. Мария схватила его за ноги, выволокла наружу, бросила в лужу на дороге. 

14 

Порой Игнат отказывался от лекарства, называя его отравой. В такие периоды у него начинались слуховые галлюцинации. Однажды причудившийся голос приказал ему выселить мать из дома. Тогда, сказал голос, твоя жизнь чудесным образом переменится. Игнат велел матери убираться, а иначе…, – замахивался кулаком. Полине пришлось несколько дней спасаться в избушке Пелагеи, пока санитарная машина не забрала сына в психушку. В другой раз всех жителей встревожили угрозы Игната спалить деревню. Пока шизофреника не увезли, люди вовсе спать не ложились, а охраняли свои дома.

Попытки Игната жить без лекарства были не единственной опасностью для обитателей Тишинки. Полина известила односельчан о том, что Игнату категорически нельзя принимать алкоголь. Водка, вино или даже пиво, смешавшись с лекарством, производили непредсказуемую реакцию, которую лучше бы и не пробовать. Зная, что пить Игнату нельзя, даже лекарство не принимая, все жители, включая алкоголиков, следили, чтоб никакое спиртное на глаза Игнату не попадалось.

Продавщице Марии строго велели говорить Игнату, что всё распродано, и неизвестно, когда завезут. Замечая, что покупали другие, Игнат не верил словам Марии. Он требовал, даже ей угрожал. Тогда продавщица звонила Глебову или Захару, милиционеру, и те, как представители власти, улаживали конфликт. Им удавалось это легко, потому что Игнат опасался власти. В дни опасного поведения именно власть его заточала в ненавистные психбольницы, и непременно на три недели. Быстро смирившись перед властью, он тратил все деньги на сигареты и уходил из магазина, волком озираясь на Марию.

Отправив представителя народного контроля протрезветь у дорожной лужи, Мария торопливо стала прибираться. Она беспокоилась о ребёнке, оставленном дома без присмотра, и потому прибиралась небрежно. В последний раз тряпку прополоскав и выплеснув воду из ведра в лужу, в которой лежал Фёдор, Мария увидела Игната, приближавшегося к магазину.

– Тебе сигарет? – спросила она, зная, что он, скорее всего по случаю праздника решил купить какого-нибудь спиртного.

– Водки, – сказал он. – Или вина.

– Нет ничего, – отвечала Мария. – Ещё вчера всё продала.

– Врёшь! – повысил голос Игнат. – Учитель вышел с двумя бутылками.  Я видел. Я за вами следил. Ну-ка, тащи одну бутылку. Если не хочешь, чтоб я тебя… – Игнат навис над Марией, как туча, – его давно испытанный приём вселить в человека страх.

Что делать? Звонить милиционеру? Нельзя. Продав водку в праздничный день, Мария нарушила закон. К тому же она спешила к ребёнку. Молча вернувшись в магазин, она подала Игнату бутылку, подождала, когда он заплатит.

– Потом заплачу, – сказал Игнат и вышел из магазина. 

15 

Над головой что-то ударило. Матвей оторвался от записей Гюнтера. С потолка сыпались струйки пыли. Что-то упало с железным звоном. Ударила дверь. И стало тихо.

Неужто Зинка меня заперла? – думал Матвей, поднимаясь в погреб. Толкнул дверь наружу. – Вот, дрянь, закрыла! Чего притащилась. Я же вчера натаскал из погреба всё, что она меня попросила. Сможет ли он отсюда выбраться? Постучу, покричу, кто-то услышит. Пусть дверь эта из толстого железа, но у меня есть хороший лом. А если не сможет?.. Он представил себя скелетом. Никто ведь не знает, куда он ушёл. 

Матвей даже слегка погнул лом, но проклятый замок не хотел сдаваться. Щель в двери, однако, расширилась, что указывало на то, что щеколда начинала слабеть. Иногда он бил по двери кувалдой, отчего там и сям появлялись вмятины. Зинка, возможно, это заметит, а, быть может, и не заметит. Соврёт ей: мол, это ещё с войны. Удары кувалдой по железу слышали и Зинка, и соседи, но никто не мог толком понять, откуда эти звуки исходили, и каждый их приписывал соседям, которые в день всенародного праздника решили затеять чёрт знает что.

От резких движений у Матвея вновь случилась боль в голове. Спустившись в нижнюю часть дзота, он повалился на кровать. Перебарывая боль, он постепенно задремал. Под него, ему чудилось, подкатилась широкая длинная скамья, и вместе с ней и стена придвинулась, стена из плохо обтёсанных брёвен, плохо подогнанных, неконопаченная, в общем, дырявая вся, решето, сквозящая бледной холодной погодой. Стена завернулась справа и слева, протянулась до точно такой скамьи, обогнула её, сомкнула концы, сверху надвинулся ряд брёвен, значит, комната образовалась. Ну, не комната, конечно, жить тут не станешь, сквозит, неуютно, вроде сарая получилось. Сарай, конечно, тоже дурной, две скамейки, и ничего. Вроде, как комната ожидания. Сарай ожидания, вернее. Что ожидают тут, скажите? Лежу на спине, руки на грудь, и чего-то там ожидаю. Напротив сидели два человека. Они тоже чего-то ждали. Матвей повернулся к сидящим:

– А что, долго нам ещё ждать?

Они как сидели, так и сидели, оба слегка повернувшись друг к другу, один, будто, что-то говорил, поднимал, опускал руку, другой иногда кивал головой.

– Эй, вы! – закричал Матвей.

Но они на него – ноль внимания.

– Что за шутки? – крикнул Матвей.

Те опять, будто, не слышали. Матвей шагнул, схватил их за шкирку, но в руках ничего не оказалось. Он попятился, лёг на скамью. Допился дурак, до белой горячки. Худо. Как худо-то. Кто эти двое? Господи, Зинка и брат её Милыч.

– О-о-ой, о-о-ой, – выла жена, раскачиваясь на скамье. Милыч, её обнимая за шею, тоже раскачивался вместе с ней.

Матвей напряг взгляд в глаза шурина, и из глаз того стали вылетать светящиеся комки. Матвей понял, что это мысли, и он бы всю жизнь читал мысли других, если б вот также, с таким напряжением смотрел людям прямо в глаза.

Очнулся, когда боль совсем утихла. Он не знал, как долго он спал, поскольку часов в погребе не было. Может, и гости уже собираются, – подумал он, допил всю бутылку и с утроенной силой налёг на лом. Бил, налегал, измучил себя, но дверь так и не поддалась. Он спустился в нижний отсек и повалился на кровать. 

16 

Дом, в котором Игнат жил с матерью, состоял из спальни и гостиной. Посреди гостиной – русская печь. Вокруг печи – всё остальное: узкая железная кровать, на которой спала Полина, стол, лавка, старый сундук, умывальник, икона в углу, на стене несколько фотографий.

Всё также одетая во всё чёрное, Полина сидела за столом, на котором рядами, как в солитере, лежали почтовые открытки. На всех открытках были рисунки с темой победы над Германией: советский солдат с автоматом и знаменем, красный флаг со словом “Победа”, монумент победителям в Волгограде, советские солдаты на Рейхстаге, пятиконечная звезда.

Одна открытка была перевёрнута, на ней химическим карандашом было написано: “Андрею”. Полина послюнявила карандаш и стала писать дальше: “Поздравляю тебя, дорогой сынок, с годовщиной победы над фашистами. Твоя всегда любящая мама.”

Дописав эту последнюю открытку, она собрала все открытки в стопку, подошла к фотографиям на стене. Всего там было шесть фотографий, на них – шесть молодых мужчин. Пять фотографий окружала траурная каёмка.

Полина взяла верхнюю открытку, прикрепила её кнопкой под фотографией. Пальцем погладила лицо сына. Поцеловала его, засмеялась:

– Знаю, знаю, что ты затеял.

Взглянув на следующую открытку, приколола её под другой фотографией. Вздохнула:

– Не стыдно было маму забывать? Мог бы хоть несколько слов написать.

Прикрепила другую открытку.

– Что, всё девушки на уме? Хватит, сыночек. Остепенись. Женись, коли без бабы не можешь.

Задумалась у следующей фотографии.

– Совсем, как отец. Даже пил, как папаша.

Посмотрела на фотографию, не окаймлённую чёрной лентой. Потянулась к ней с кнопкой и открыткой, тут же отдёрнулась со смешком.

– Совсем я, Игнатушка, сдурела.

С пирожками, открыткой и веткой сирени она вошла в комнату Игната, сморщилась от спёртого прокуренного воздуха.

– Может, проветрить? – спросила робко.

К ногам её упал дымящийся окурок. Она подняла его, огляделась.

– Засунь себе в зад, – усмехнулся Игнат.

– Вот, пирожки, – сказала Полина. – Только с духовки. Поешь, сыночек. Пока горячие. С чёрной смородиной. К празднику испекла. Мама хочет тебя поздравить…

Игнат резко взмахнул рукой, и открытка с сиренью упали на пол. С разъярённым лицом он схватил мать за руку и притянул её к себе.

– На кой чёрт мне твои поздравления? – заорал он в лицо Полины. – Сколько раз я тебе говорил: не приходи сюда без Лариски.

В глазах Полины набухли слёзы. Она вернулась в гостиную, взглянула на последнюю фотографию, но открытку почему-то не прикрепила, а положила в карман платья.

– Иду, иду к тебе, мой хороший.

Деревня осталась позади, впереди уже видно было кладбище. Полина свернула на тропинку и вскоре оказалась меж могил. Она остановилась возле пирамидки, сверху увенчанной звездой. Могила была хорошо ухожена.

Открыв калитку в железном заборчике, Полина приблизилась к могиле, села на низкую скамью, вгляделась в фотографию солдата, прикреплённую к пирамидке. Черты лица разглядеть было трудно из-за того, что портрет давно выцвел, хотя его прикрывал козырёк. Надгробная надпись была формальной: “Е. П. Авдеев. 2/5/1924 – 23/10/1942”.

– Спи, дорогой, – шепнула Полина. – А я с тобой чуток посижу.

Долго сидела. Наверное, час. Внезапно заметила, что напевает детскую колыбельную. Спохватилась, достала открытку. Встав на колени на холмик могилы, прислонила открытку к пирамидке. Тронула пальцем фотографию. Разгладила землю на могиле, придавленную коленями.

– Вот, поправлю тебе одеялко.

Встала.

– Ну, я пошла, сынок. 

17 

Снова спустившись в нижний отсек, чтоб освежить усталые мышцы для нового штурма двери дзота, Матвей продолжил читать записки немецкого офицера, переведённые учителем:

«1941. Германия. Ранним осенним утром Гюнтер подъехал на такси к вилле на окраине Берлина. Он выглядел заметно возмужавшим, в офицерской форме зондерфюрера. Отстранив открывшую дверь горничную, он взбежал на второй этаж, вошёл в просторную спальню и тронул руку спящего старика. Вздрогнув, старик приоткрыл глаза.

– Что, война закончилась? – спросил он.

– Увы, ещё нет, – ответил Гюнтер. – Мне приказали ехать на фронт. Срочно. Сегодня. Приехал проститься.

– Какой фронт?

– Восточный.

Старик отвернулся. Гюнтер помедлил, но отец, похоже, снова заснул. Я его больше не увижу, – подумал он, на колено вставая и целуя руку отца. – Либо я в России погибну, либо он скоро скончается.

– Гюнтер! – услышал он звонкий голос, как только покинул спальню.

В коридоре стояла его сестра, девочка лет двенадцати, с заспанным лицом, в ночной рубашке. Гюнтер схватил её в объятия, приподнял и закружил. Потом, опустив сестру на пол, поцеловал её макушку, в светлые растрёпанные волосы.

– Извини, мне пора. Я ведь только на минутку. Пока. Скоро увидимся.

Он снова её поцеловал и быстро направился к выходу.

– Подожди! – закричала Эльза. – А мама? Ты видел маму?

– Видел, видел, – соврал Гюнтер.

Он не хотел прощаться с матерью, не хотел, чтоб его задержали слёзы по поводу ужасного Восточного фронта.

1941. Россия. Из дзота, выступающего из пригорка, во все четыре стороны глазели амбразуры. В амбразуру, в которую вглядывался Гюнтер, виднелась застывшая река и за ней – разбомбленная дорога с искалеченной бронетехникой. На льду, заметённом снегом, лежали тела русских солдат в белых маскировочных халатах.

У второй амбразуры, прильнув к пулемёту, замер другой солдат. Третья и четвёртая амбразуры оставались незащищёнными, поскольку пулемётчики сидели на полу, и один перебинтовывал другого. Сквозь бинт, обмотавший шею раненого, обильно просачивалась кровь.

Из-за обрыва на берегу возникла ещё одна группа солдат в таких же маскировочных халатах. Быстро работая лыжными палками, они соскользнули на лёд реки. Гюнтер дал им немного приблизиться и выпустил из пулемёта длинную искрящуюся очередь. Несколько русских солдат упали, другие упорно скользили вперёд. Гюнтер снова нажал гашетку. Прозвучал лишь один выстрел.

– Ленты! В чём дело? – крикнул он, оборачиваясь назад.

– Сейчас… Сейчас…, – ответил солдат, продолжая раненого перевязывать.

В противоположной амбразуре Гюнтер увидел русских солдат, близко приблизившихся к дзоту.

– Нас окружают, – крикнул он. – Брось перевязывать. К пулемёту!

Он бросился к лазу в нижний отсек, спустился по лесенке в каморку с керосиновой лампой под потолком, подхватил патронные ленты, и начал карабкаться наверх с тяжёлым ящиком амуниции. Раздался взрыв, и сверху сквозь лаз ворвалась струя пыли и мусора. Керосинка едва не погасла. На руку, ухватившуюся за ступеньку, опустился солдатский ботинок. Гюнтер вскрикнул, отдёрнул руку и в этот момент другой ботинок ударил его по голове. Вместе с ящиком амуниции Гюнтер обрушился на пол. Солдат, который его ударил, надвинул на лаз бетонную крышку и свалился на пол рядом с Гюнтером.

– Убью! – закричал Гюнтер, ощупывая раненую руку, оглядывая окровавленное лицо лежавшего рядом автоматчика.

– Влетела граната… все убиты… нас окружили, – хрипел солдат, зажимая руками бок, из которого брызгала кровь.

Гюнтер с трудом поднялся на ноги, вновь стал карабкаться по лестнице. Солдат вцепился в его ногу. Гюнтер ему выстрелил в лицо. Уронив голову на ступеньку, солдат застыл в сидячем положении. Новый взрыв. Что-то обрушилось, очень тяжёлое, с потолка заструилась пыль. Гюнтер упёрся в люк руками, помогая им головой, толкнул что есть сил, но крышка люка даже не дрогнула под напором…»

На этом записи обрывались, то есть обрывался перевод с немецкого. Касьян, возвращая Матвею блокнот, сказал, что он перевёл лишь немного, только то, где офицер старался использовать жанр рассказа. Касьян не хотел делать слишком много для того, кто жестоко избил Петю, и кто являлся отцом Ларисы.

В рукописных записях офицера попадались незнакомые слова, местами почерк был неразборчив, но большую часть Касьян понимал. Его особенно привлекли дневниковые записи фашиста о войне на Восточном фронте. Вот некоторые отрывки, переведённые Касьяном, не для Матвея, для себя.

«Меня, как и многих офицеров, поразило сообщение по радио о нашем неожиданном нападении на Советский Союз. Операцию Барбаросса Гитлер оправдывал желанием навсегда разделаться с большевизмом. Многие немцы насторожились и почувствовали беду: ещё были живы воспоминания о нашем унизительном поражении в войне 1914-1918 годах.»

«В первые месяцы сорок первого мы продвигались вглубь России с такой молниеносной скоростью, что советская армия не успевала остановиться и закрепиться; мы истребляли и брали в плен сотни тысяч русских солдат.»

«Наше стремительное продвижение нас беспокоило и подавляло. За нами и впереди простирались бесконечные пространства. Наши идущие сзади войска не успевали занимать тылы, и мы, оторванные от своих, беспокоились о топливе, еде и амуниции.»

«Отвратительные дороги и долгие осенние дожди топили в грязи танки, машины и артиллерию. Мы нуждались в их срочном ремонте. Пехота шла в грязи по колено. Многих мы теряли из-за болезней.»

«В середине ноября начались морозы. Машины вмерзали в грязь, их приходилось буквально выковыривать. Морозы усилились до того, что земля стала твёрдой, как камень. Было невозможно вырыть окоп, для этого использовали взрывчатку. У нас не было зимней одежды. Тёплую одежду приходилось стаскивать с мёртвых немецких и русских солдат.»

Местами Гюнтер до скуки подробно описывал отдельные события, рассуждал о Боге, о судьбах Германии, В конце записок он стал жаловаться на гниение раны на руке, на боли, на отсутствие воды. Несколько раз он проклял деревню, в которой приходится умирать, проклинал Советский Союз, проклинал всё человечество. В начале войны он был уверен в том, что вошедший в него дух войны спасёт его от всего опасного, и он вместе с фюрером и Германией всех победят, овладеют всем миром. Не получилось. У духа войны, если он действительно существует, очевидно были другие планы, и он позволил Гюнтеру умереть уже в конце сорок первого года. Проклятия немецкого офицера зацепили внимание Касьяна больше, чем все остальные записи, о них он вспомнит и в День Победы, и вспомнит не раз в оставшейся жизни.

– В общем, – сказал он, прощаясь с Матвеем и неохотно блокнот возвращая, – с тебя полагается компенсация. Жадничать не буду, но, как минимум, с тебя – две бутылки водки. 

18 

Довольный тем, что ему удалось поживиться бесплатной водкой, Игнат тут же выпил целый стакан. Лёг на кровать и стал наблюдать, как меняются мысли и ощущения. С кровати его сбросила мысль, что он, наконец, должен сделать с Лариской то, о чём уже долго мечтал. Он почти выбежал из дома и направился к дому Ларисы. Не дойдя до её дома, он остановился у бревна, давно брошенного у дороги, присел на него и закурил. Взгляд его приковывала лужа, отражавшая полуденное солнце. Лёгкий ветер рябил воду, и Игнату казалось, что под зыбью суетились, толкались, кувыркались непонятные существа.

Закончил первую сигарету, он отшвырнул окурок в лужу, сунул в губы ещё сигарету, зажёг спичку, поднёс прикурить, но рука застыла на полпути, и ветерок погасил пламя. К дому Матвея приблизилась Вера. Она оглянулась на Игната, подняла кусочек земли, бросила в окно и снова оглянулась. В окно высунулась Лариса.

– Ты что, забыла? – крикнула Вера.

Заметив Игната на бревне, Лариса на шаг отступила вглубь комнаты.

– Иду, – крикнула. – Не жди. Встретимся там, где договорились.

Минут через пять она вышла на улицу и налетела на Игната, который с бревна перешёл к калитке. Он схватил девочку за руку и потянулся к ней губами, вздутыми для поцелуя.

– Дядя Игнат… Дядя Игнат…, – хныкала Лариса, озираясь на окно. – Вы, наверно, пьяный. Вам пить нельзя…

Ей удалось, наконец, вырваться и отбежать в свой двор, за калитку.

– Я скажу папе, – сказала девочка, остановившись и задыхаясь.

Игнат молча рванулся к ней. Лариса взвизгнула и побежала, но почему-то не к крыльцу, а в сторону огорода. Игнат повернул в боковую улочку, двигаясь том же направлении, куда убегала девочка.

Лариса бежала по огороду, петляя между грядок и сорняков. Потеряв Игната из виду, она присела на ведро, перевёрнутое вверх дном, вынула из сумочки расчёску, маленькое зеркальце и помаду, пристроила зеркальце, чтоб смотреться, извлекла все заколки из волос, сунула их в губы, начала расчёсываться.

Рядом что-то задребезжало. Всего в двух шагах стоял Игнат. От сапога его откатывалась пустая консервная банка. Лариса присела на четвереньки, готовясь рвануть от Игната в сторону. Изо рта торчали заколки, волосы падали на лицо. Банка наткнулась на камень и стихла. Лариса вскочила, споткнулась о доску, на неё набежал Игнат, и оба они рухнули на грядку. Пытаясь вырваться из-под Игната, Лариса визжала, звала мать на помощь.

Игнат, расстёгивая штаны, не замечал, что на полной скорости к ним бежит Зинка с кочергой. Задохнувшись, она остановилась и заорала с таким привизгиванием, что Игнат отступил от лежащей Ларисы и со зверским лицом поглядел на Зинку. Она поняла, насколько опасно ей приближаться к сумасшедшему, и с того места, где стояла, продолжала визжать на всю деревню. Игнату ничего не оставалось, как, выплёскивая бешенство ругательствами, удалиться из огорода. 

19 

Полина вернулась домой с кладбища, перекрестилась перед иконой, кое-как вытащила из-за неё пожелтевшее от времени письмо, уселась на стул и стала читать написанное карандашом.

“Здравствуйте, уважаемая Полина Андреевна. Меня зовут Игорем. В последние месяцы войны я дружил с вашим сыном Сашей, мы с ним были в одной роте. В нашей роте служил Матвей Битов. Недавно я случайно узнал, что Матвей вернулся в вашу деревню. Значит, вы его часто видите, может быть, даже ежедневно. Я не хочу бередить ваше горе, я хочу высказать моё соболезнование по поводу смерти вашего Саши, и считаю святой обязанностью рассказать вам правду о его смерти.

Мы шли с боями через Германию. В Польше мы были освободители, но здесь, в Германии, на нас смотрели, как на врагов и оккупантов и сопротивлялись, как могли. Много моих хороших приятелей получили пули в спину. Быть так убитым в конце войны? А если добавить к этим смертям то, что у многих из нас погибли близкие родственники и друзья, то можно понять, как всем нам хотелось отомстить всем этим фашистам.

Бывало, ворвёшься в какой-то дом, набитый барахлом, как магазин (понятно, что барахло – краденое, из завоёванных фрицами стран). И вдруг какая-то жирная фрау предъявляет к тебе претензии, что ты запачкал её ковры. Вот и застрелишь её, как собаку. Да, перед этим ещё подумаешь, что её супруг твою маму повесил… Иначе, не просто её убьёшь, а справедливо отомстишь.

Но я отвлёкся. Вернусь к Саше. Однажды, мы въехали на танке на окраину немецкого городка (извините, забыл название)… 

— 

Танк резко остановился перед большой элегантной виллой. Из танка выскочили три солдата – Саша, Матвей и Игорь. Матвей побежал к боковой двери, Саша и Игорь – к центральному входу. Выискивая прятавшихся фашистов, солдаты распахивали двери в богато меблированные комнаты, бегло осматривали их и бежали к следующим дверям.

Одна из комнат была спальней. Солдаты приблизились к гардеробу, чтобы проверить, не в нём ли прячутся. Их отвлёк непонятный звук, то ли стон, то ли скрип пружины. Игорь приблизился к кровати, на которой дряхлый старик пытался подняться на локте. В руке он держал пистолет «Вальтер». Игорь навёл на него автомат. Саша отбил автомат в сторону, вырвал револьвер и бросил на ковёр. Тело старика обмякло на подушки. Игорь с насмешкой глянул на Сашу.

– А если бы он поднял пистолет? Когда мы стояли к нему спиной? – Он плюнул в сторону старика. – И сколько змей он успел народить?

За дверью, оставшейся открытой, послышались громкие шаги. Солдаты прижались к стене у двери, нацелили дула на проём. У порога шаги затихли. Напряжённая тишина. В дверь всунулось дуло автомата. Игорь, не видя ещё, кто за дверью, быстро присел на пол.

Короткая очередь. От стены отлетели куски штукатурки. В двери появился Матвей. Всё ещё плохо ориентируясь в том, что вокруг него происходит, он дико глядел на Игоря, сидящего на полу. Увидев на кровати старика, он тут же в него выстрелил.

– Будь осторожен, – шепнул Саша Игорю. – Может пристрелить кого-угодно. Недавно из госпиталя выписали. Видел шрам у него на черепе? В башке у него кусок шрапнели. Доктора побоялись оперировать.

Матвей заглянул под кровать старика.

– Готтен таг, шён фрейлин! – проговорил он. – Ну-ка вылазь!

Под кроватью лежала девочка, ей было двенадцать-четырнадцать лет. Она пыталась сдержать рыдания, прикусив зубами запястье. Матвей ухмыльнулся, схватил её за руку и вытащил из-под кровати. Потом, с коленей не поднимаясь, обернулся к Саше и Игорю.

– Ну, кто первый?

– Она же ребёнок, – сказал Саша.

Матвей расстегнул ремень брюк.

– Так и быть, проложу дорожку…

Девочка, взвизгнув, вскочила на ноги. Матвей автоматом дал ей подножку, и она покатилась по ковру. Матвей навалился на неё, торопливо спуская штаны.

Саша схватил Матвея за руку и ловким приёмом перевернул. Девочка выскочила в коридор. Матвей лежал на полу, гладя шею, и взбешённо смотрел на Сашу. Потом он поднялся, застегнулся, подхватил валявшийся автомат, резко повернулся и выстрелил в Сашу. Саша упал с простреленной грудью.

– Без болтовни. – Сказал Матвей Игорю. – Иначе… – Он выбежал из спальни.

Девочка вряд ли покинула виллу. Спряталась в секретном помещении? Ну ничего, он обыщет всё. А если она выскользнула в город? Там найдёт её кто-то другой. И сделает с нею то же самое, что намерен был сделать он.

От ревности к возможному конкуренту Матвей побежал ещё быстрее. Громко стучали сапоги. Проносились стены. Распахивались двери, он заглядывал в каждую комнату. В одной стоял шкаф, набитый одеждой. Он вышвырнул всю одежду наружу.

Вбежал на балкон одной из комнат и внимательно огляделся. Под тихо падающим дождём расстилался ухоженный сад. Фонтанчики, мраморные статуи, розы, подстриженные деревья. Покинув балкон, Матвей вбежал в ванную, саданул из автомата по зеркалам, снова выскочил в коридор, сбежал по лестнице в холл у выхода, оглядел внимательно все двери.

Одна из дверей была приоткрыта. Матвей выбежал на крыльцо. Перед домом была большая клумба, он неё вглубь сада вели тропинки. Матвей замедлил, пошёл по кругу, пристально вглядываясь в тропинки. На одной из них он заметил ямки, похоже, от каблучков. Он круто свернул на эту тропинку, побежал, вглядываясь под ноги.

Тропинка неожиданно оборвалась. Дальше шла сырая земля, покрытая полусгнившими листьями. Вдали, за деревьями, он заметил часть белой беседки. Он был от беседки шагах в двадцати, когда из неё выскочила девочка. Он побежал за ней, нагоняя.

Впереди был овражек с широким ручьём. Девочка замедлила перед овражком, прыгнула, но на другом берегу потеряла равновесие и шлёпнулась в ручей. Стала карабкаться на берег, но сверху на неё обрушился Матвей. 

20 

На лавке у печки, на самом краешке скромно сидели Лариса и Вера. Лариса уже успела оправиться от происшествия на огороде и пыталась не вспоминать о напившемся сумасшедшем.

– Дамы, пожалуйте к столу! – крикнул невидимый Касьян.

У окна, глядевшего в сад, стояли стол и табуретки. На клеёнке, не особенно теснясь, разбросались бутылка водки, эмалированные кружки, алюминиевые тарелки. На газете разложены закуски – банка с консервированной рыбой, тарелка с солёными огурцами, буханка хлеба и кусочки сала.

Девочки стояли у стола, оглядывая перечисленное.

– Так что, дамы, – сказал Касьян. – Прошу занимать кресла.

Девочки уселись на табуретки. Касьян налил в кружки немного водки. Себе налил значительно больше.

– Фу, а я водку не люблю, – сказала Лариса с брезгливой гримасой. – Я же просила вас о вине.

– О, извините, синьорина, – сказал саркастически Касьян. – Но в погребах моего замка временно отсутствует бургундское вашей любимой столетней давности.

Наклонился к Ларисе, и как по секрету:

– Слушай, золотце. Живя в СССР, нужно страстно любить водку. Иначе, милая, будет тяжко. Послушай опытного человека.

Лариса надула губки.

– Ну что я могу. Мне водка противна.

– В магазине осталась только водка. Да и то по большому блату.

Лариса вздохнула, понюхала кружку.

– Фу! Меня уже затошнило.

– За нашу победу! – сказал Касьян, выпивая и закусывая огурцом.

Вера решилась чуть-чуть глотнуть. Учитель одной рукой сжал её голову, другой рукой подхватил кружку, соединил губы девочки с кружкой и опрокидывал сосуд, пока вся водка не вылилась в рот. Вера закашлялась, задохнулась, лицо покраснело, глаза заслезились. Она сунула в рот сало. Жуя, успокоилась лицом, открыла глаза и улыбнулась.

Касьян плеснул водку в пустые кружки. Вера замотала головой.

– Мне не надо. Я уже пьяная.

– Девочки! Как вы себя ведёте? Я ради вас ходил в магазин, хотя правительство не разрешает покупать в праздник спиртные напитки. Меня дядя Федя, народный контроль, даже пытался арестовать. Я накрыл для вас праздничный стол. И всё это я сделал для вас. А вы что делаете? Обижаете! Девочки, мне с вами очень скучно. Я, пожалуй, пойду спать.

Он поднялся из-за стола. Проглотил свою водку. Заел сардинкой. Девочки глядели на него с нерешительными улыбками.

– Ну, я пошёл. Да и вам пора.

Лариса схватила Касьяна за руку, толкнула в живот, тот осел на стул.

– За победу над Гитлеровской Германией! – сказала она, со всеми чокаясь.

Глубоко вздохнула, выпила всё, сунула в рот огурец и застыла.

Через минуту открыла глаза.

– Пять с плюсом! – сказал Касьян.

Сколько-то все молча жевали.

– Видали, как я? – сказала Лариса. – Даже не сморщилась. Не как ты, Верка… Ой, уже ударило в голову!

Вера захохотала.

– А я сейчас вообще упаду, – сказала она, пошла к кровати, вдруг замерла и прислушалась. – Мне чудится, что ли? Кто-то стучит. А до того копыта цокали.

Вот невезуха, – думал Касьян, пытаясь решить, что ему делать. – Дверь открывать – ни в коем случае. Копытами цокают только лошади. А на лошади здесь разъезжают немногие. И в числе их самый главный начальник. Не дай бог застигнет с нетрезвыми девочками. А спрятать их в этой хибарке негде.

Он попытался открыть окно, выходившее на зады. Старое дерево разбухло и не собиралось поддаваться. Касьян сломал ноготь. Чертыхнулся.

– Для этой сволочи нужен топор. Слушайте. А в форточку вы пролезете?

– Пролезем, – шепнула Лариса. – Наша форточка ещё меньше, а я всё равно в неё пролезаю.

Касьян подсадил Веру. Она с трудом продралась сквозь форточку, приземлилась, нетвёрдой походкой пошла в сторону огорода.

– Ларка, придёшь? – спросил Касьян. – Немного позже и лучше без Верки.

– Не знаю. Посмотрим, товарищ учитель. Но через час вряд ли получится. У нас сегодня гости соберутся. А я ещё матери не помогала.

– Гости. Конечно. Совсем забыл. Меня-то ведь тоже пригласили. Слушай. Давай улизнём с вечеринки.

В дверь опять постучали, громко. Лариса выскользнула наружу. Касьян смахнул со стола посуду, а полупустую бутылку с кружкой оставил, будто, он сам тут празднует. Медленно сдвинул щеколду.

На пороге стоял Глебов, председатель поселкового совета. Одет в солдатскую гимнастёрку, увешанную орденами.

– Да здравствуют ветераны! – гаркнул Касьян и выбросив правую руку вперёд, как это в войну делали нацисты.

– А вы всё шута из себя разыгрываете? – нахмурился председатель. – Вам лучше не учителем, а клоуном работать. А за такие мерзкие жесты… Ну, ну. Осторожней, товарищ учитель.

Взглянул на часы.

– Между прочим, до митинга полчаса.

– Счастливые часов не наблюдают. К тому же в выходные надо отдыхать, а не бегать по всяким митингам.

– По всяким митингам? – нахмурился Глебов. – В вашем возрасте, между прочим, я не отдыхал даже по ночам. Нам было некогда отдыхать. Мы строили социализм, сражались с фашистами, восстанавливали хозяйство…

– Нам тоже некогда отдыхать. Особенно по ночам. – Касьян вздохнул и запел негромко: – Как много девушек хороших…

– Да, это верно, – нахмурился Глебов. – Выстегать вас бы всех хорошенько…

Он торопливо вышел во двор, оседлал свою лошадь и ускакал. 

21 

Дверь дзота наконец-то поддалась. Похоже, она уступила Матвею не от физического воздействия, а под напором его отчаяния. Вид у Матвея был не праздничный. Глаза на потном красном лице плавали, куда им заблагорассудиться, чуб и все волосы растрепались, галстук уполз чуть не на спину, пиджак был в пыли и белесых пятнах, белая рубашка выбилась из брюк и выглядела, будто он в ней смену отработал, забыв напялить сверху телогрейку.

Матвей так измучился и охмелел, что не пытался себя оправить. Швырнул вглубь погреба лом и кувалду, забросил вслед вырванную щеколду и покривившийся замок, захлопнул дверь и вылез наружу. Матвей разбито пошёл к дому с таким выражением на лице, словно только что вышел на солнце после двухсерийного кинофильма. Слишком большая и скорая разница между двумя цветными сериями и этим больно слепящим солнцем. Идёшь и в глазах плавает кровь, мухи щекочут губы и нос…

Соснуть бы маленько, – подумал Матвей, и тут же нос к носу оказался с одетой во всё чёрное старухой…

– Здоров, Пелагея, – буркнул он и хотел проскочить мимо.     Старуха мотнулась в ту же сторону, и он, чтоб не сбить её, остановился. Она заглянула ему за спину.

– Да ты, что ль, один? Сам с собой, что ли?

– Чего сам с собой? – не понял Матвей.

– Разговариваешь сам с собой.

– Ага, сам с собой, – сказал Матвей. – Дудок нарезать хотел, да палец… – Он пососал окровавленный палец.

– А, палец, – сказала старуха.

Матвей отвернулся и шёл дальше, ёжась от взгляда старухи в спину. И чего привязалась старая ведьма?

Но нет, испытания не закончились. Едва отойдя от Пелагеи, он буквально столкнулся с Полиной. Ещё одна старуха. Что за ерунда, – подумал Матвей, не извиняясь, а только желая её обогнуть. Обогнуть Полину не получалось. Он в одну сторону, и она в ту же. Он в другую, и там Полина.

– Что тебе, старая кошёлка? – спросил он. – Куда тебе идти? Если налево, так и скажи. Тогда я пойду в правую сторону. Если направо, то я налево. А то поворачивай, да назад. Нечего болтаться по деревне. Гляди, в луже какой потопнешь.

Матвей медленно двинулся мимо, но она мотнулась ему поперёк и достала из платья письмо. Руки её дрожали так сильно, что старый конверт трепетал, как при ветре. Вырвав письмо из руки Полины, Матвей начал его читать. Не дочитав и до половины, он разорвал письмо пополам. Полина хотела письмо забрать, но Матвей её оттолкнул, и она завалилась на землю.

Не глядя на упавшую старуху, Матвей разорвал письмо в клочья, хотел их швырнуть, но передумал, сунул клочки в карман пиджака и исчез за калиткой дома. Он вошёл в дом тихо, на цыпочках, чтобы Зинка его не заметила. Дверь на кухню была открыта, там Зинка взбивала тесто. Вид нарядившегося бездельника, который болтался бог знает где и измазюкался, как свинья, разбудил в ней вулкан негодования.

– Где ты шатался? – воткнулся в голову пронзительный, с визгом, голос жены.

Матвей сжал челюсти и кулаки, бросил в Зинку слепой взгляд. Она со знакомой язвой в лице грызла его маленькими глазками.

– Шо такое? – спросил Матвей.

– Шо такое? – взвизгнула Зинка.

Если она с чего-то ярилась, её тяжёлому толстому телу никогда не хватало воздуха. Рот открывался в круглую дырку, дырка тряслась, хватая воздух, а потом уже использованный воздух выходил почему-то сквозь связки визжания.

– Шоб ты порвалась, – сказал Матвей.

Зинка выскочила в коридор.

– Я знала, я знала, – визжала она, молотя воздух жирными ручками, с которых слетали кусочки теста. – Пьяная сволочь, вот ты кто.

Матвей обернулся.

– Отвяжись, стерва! Заткнись!

Зинка, однако, не заткнулась, а, углубляя глотки воздуха, стала визжать ещё громче. Зинкин визг означал вот что: ну и дура была в тот день, вышли из загса, весна, солнышко, оба весёлые после шампанского, все домой, а мы к реке, черёмуха, птицы, он такой стройный, в обнимку идём, ни над чем хохочем, сели на травку, взасос целуемся, давай, говорит, не будем ждать, давай, смеюсь, сама опрокинулась, больше ни разу с ним сладко не было, тридцать четыре года как вместе, а чего вспомнить хорошего, каждый день ни свет ни заря бегу в коровник, домой примчусь и до ночи верчусь, как проклятая, этот с работы придёт и дрыхнуть, глаза продерёт, и шляться куда-то, где он всё это утро шатался, когда в доме дел невпроворот?…

Вот что означал Зинкин визг. Да если уж в капле воды, в песчинке, в несчастном атоме скрыты бездны, то что говорить о Зинкином визге. Он означал всю её жизнь, всё её тело, всю её душу. Визжи, некрасивая толстая Зинка, извизжи на всё и на всех свою от рожденья дерьмовую жизнь.

Матвей лежал, наконец, на подушке, но сон не шёл, какой сон при визге. Приснятся свиньи ещё, и свинья начнёт тебя пожирать. Зинка уже перестала визжать, но сон почему-то не приходил. Настежь открытое окно дышало приятным ветерком. Матвей присел на подоконник, поджал ноги, крутнулся, выпрямился, и мягко спрыгнул на клумбу с цветами. Давно собирался сделать скамеечку. Ещё удобнее – стол со скамеечкой. В окно можно подать чай, к нему варенье, печенье, баранки. Друг придёт – бутылку и рюмочки, а к ним, конечно, пару закусок. Беседуй, дыши, беседы веди, от мира отгораживают заросли сирени.

Он опустился на выступ цоколя. Локти в колени, ноги расставлены, твёрдо втыкаются в траву. Рядом – россыпь анютиных глазок. Он сорвал травинку покрепче, стал ковырять ею в зубах. Потом увидел кухонный нож. Зинка, наверно, обронила. Ходила за сиренью или цветами. Стал бросать нож, чтоб втыкался в землю.

А если никто из гостей не придёт? Тот заболел, у того телеграмма, тот умер, этот напился, этот с чего-то обозлился. Возник стол с напитками и кушаньями, окружённый пустыми стульями. Бой часов. Двенадцать ночи. Матвей глядит, все стулья заполнены, вроде людьми, но что-то не то. Матвей вглядывается – скелеты. Тьфу, тьфу, тьфу – через плечо.

– Ты, Матвей? – голос старухи.

– Ну, я, – буркнул Матвей.

– То-то я думаю, кто за сиренью: тьфу, тьфу, тьфу. А это, оказывается, ты-ы-ы. Что ты там тьфукаешь, Ванюша?

– О-отплёвывался.

– От чего?

– Мошка залетела.

– А, мошка.

Матвей физически ощутил взгляд старухи сквозь куст сирени. Вроде, сирень нигде не дырявилась, но старуха, казалось, смотрела в глаза. Матвей подтянулся на подоконник, перевалил ноги внутрь дома. Шатаясь, направился к гостиной и столкнулся с бородатым мужиком.

– Куды наладил? – спросил мужик басом.

Матвей поднял правую руку, раскрыл ладонь, плюнул в неё, слюна на ладони была розовой. Дёсны травинкой расковырял.

– Здорово, Милыч, – сказал почти бодро, стёр слюну о свои штаны, протянул ладонь мужику.

Тот, вглядываясь в Матвея, ответил огромной горячей лапой.

– Шот-ты не то сегодня, Мотя. Хватил, поди?

– Ну? А чего? В такой праздник да не хватить?

– Да, в такой день очень понятно. Держи-ка гостинец. Тебе сплёл.

– Вишь ты. Спасибо, – сказал Матвей, принимая плетёную корзину и тут же роняя её на пол. – А крепкая. Мячиком подскочила. С такой хоть по ягоды, хоть по грибы. Ну нет, трепать такую по лесу. Я её на сервант поставлю.

– На сервант? – засмеялся Милыч. – Кто из гостей уже приходил?

– Ты первый, – сказал Матвей. – А, будем мы ждать кого-то. – И двинулся в сторону гостиной.

– Погодь! – бухнул Милыч. – Там Зинаида. Увлеклась, стол накрывает, не слыхала, как я приветствовал. Может, неловко туды, а?

Матвей подумал.

– Пошли на кухню.

– Ух, – сказал Милыч, увидев “Столичную”. – Эт шо такое? – взял её в руки. – Водка? – вгляделся в этикетку. – А тут не по-нашему написано. Знать, за границу посылают.

– Ага, за границу – сказал Матвей. – “Руссиан водка” это написано. Для москвичей и иностранцев. В Елисеевском продавали. Так что? С Днём Победы?

Чокнулись, выпили, закусили. Матвей опять потянулся за водкой, промахнулся пьяной рукой, бутылка слетела на пол, не разбившись, забулькала, выплескивая под ноги алкоголь для москвичей и иностранцев. Милыч содрал Матвея со стула, жёстко сжал руку, повёл к спальне. Матвей пошёл за своей рукой, зажатой в движущиеся тиски. Спальня, сирень за открытым окном, кровать, покрывало, как синяя зыбь. Опущенный в мягкую синюю зыбь, Матвей пытался что-то сказать, но не образовывались звуки там, где им положено образовываться.

Бородатое широкое лицо, нависающее над ним, вдруг помчалось куда-то вниз. Матвей вспотел и его стало рвать. Милыч выругался тихонько, повернул перепившего на бок, скомкал подвернувшуюся газету, смазал рвоту с нарядной рубашки, стащил её, выдернул покрывало, скатал всё в комок, толкнул под кровать. Толстая муха покружилась над замызганным подбородком, осмелилась сесть под нижней губой, потёрла лапками и застыла, вкушая восхитительное яство.

Матвей, оказавшись в подвале дзота, вглядывался в мутный силуэт. Свет был тусклым, а там что-то было. Что? Матвей наклонился ниже. Женщина, что ли. Сполз на колени. Точёные пальчики её ног в перламутровых ноготках. Ткнулся лбом в мягкий живот. Дочка любила эту сказку. Больная, смотрит сквозь прутья кроватки, глаза воспалённые, утомлённые. Матвей читает вопрос царя: что мягче всего на свете? Губы Лариски беззвучно движутся: мягче всего на свете рука; как ни мягка твоя подушка, а всё под голову руку подсовываешь. Если бы я отвечал царю, я бы сказал ему: царь батюшка, мягче всего женский живот. Голову склонишь и утонешь, а на руке разве утонешь. Вон и дочь тому подтверждение – в самом мягком на свете зачалась. В руке на зачалась, рука жёсткая, рука холодная, злая бывает. Рука ударит, живот не ударит. Что же мягче всего, царь-батюшка. Матвей тонул головой в самом мягком… Муха села рядом с ноздрёй. Матвей чихнул, почесал нос. Ужасно болела голова. 

22 

Памятник воинам-освободителям будто был сделан на конвейере, как продукт массового производства. Где только не ставили эти памятники: статуя солдата в плащ-палатке, с автоматом на шее, с гранатой в руке. К постаменту уже возложили венки из свежих сосновых веток. Венки обёрнуты красной лентой, украшены бумажными цветами. На постаменте табличка с надписью: “Вечная память советским воинам, погибшим в Великой Отечественной войне. 1941 -1945”. И ниже шли имена сельчан, список солидный для такого маленького поселения.

С двух сторон гипсового солдата стояли два мальчика в рубашках из материи цвета хаки, с деревянными Калашниковыми на шее. Вокруг памятника полукругом выстроились около десятка школьников, среди них Лариса и Вера, и небольшое количество взрослых. Игнат возвышался над всеми собравшимися, он беспрерывно смотрел на Ларису. После неудачи на огороде он всё же ещё не терял надежду остаться с девочкой наедине. Старик Фёдор с испитым лицом качался и хватался за соседей. Он настойчиво продвигался к одноногому ветерану, а ветеран, озираясь и хмурясь, звякая военными медалями, резко отталкивался костылями и перемещался в другое место.

Несколько механиков, уже слегка поддавших, балагурили о своём. В их группе выделялся старый слесарь, – тем, что стоял со смурным лицом, поскольку не мог пить алкоголь, и, как будто, стыдясь этого, смотрел только на собственные сапоги. Расплывался в улыбке Семён Трофимович, вечно пьяненький, вечно приплясывающий щупленький старичок. В годы войны он пропадал в Душанбе или в Бишкеке, то есть, конечно, не был на фронте, но частенько, подвыпивший, как всегда, намекал на своё изобретение, которое ускорило победу над Германией.

Были, конечно, и старухи. Они ситуацию воспринимали подобающе событию, но не радовались победе, а молчали с печальными лицами, кое-кто осушал глаза. Строго оглядывал всех Захар, среднего возраста милиционер, увешанный несколькими медалями. Пастух оглядывался на стадо, рассеянное неподалёку, и поигрывал кнутом по поводу конкретной одной коровы, постепенно отбивавшейся от всех. Женщин было всего несколько. Остальные, Матвеем неприглашённые, готовились праздник отметить дома.

Глебов в очках читал речь, старался чеканить каждое слово, однообразно жестикулируя, будто вбивая слова кулаком в мозги тех, кто его слушал, замирал на всех точках и запятых.

– … и, вышвырнув оккупантов за священные рубежи, Красная армия погнала врага ещё дальше, аж до Берлина…

Он замолчал, как замолкают, провоцируя аплодисменты. Толпа неуверенно молчала. Ветераны нерешительно зааплодировали. Другие мысленно стали раскачиваться и уже подёргивали руками, но ветераны кончили хлопать, поэтому другие опоздали. У Глебова в глазах мелькнуло раздражение.

– … Под мудрым руководством нашей партии…

Игнат подошёл сзади к Ларисе и прижался к ней животом. Она попыталась отойти, но он удержал её за руку. Косо поглядывая на соседей, Лариса пыталась вырвать руку.

– Но помните, воинственные империалисты: наше терпение не бесконечно! У нас достаточно сил одолеть любого напавшего врага!

Выкрикнув последнее предложение, Глебов бурно зааплодировал. Лариса рванулась изо всех сил, и, удерживая равновесие, пробежала вперёд, встала рядом с Глебовым и тоже зааплодировала. Ветераны и все остальные дружно присоединились. Глебов тепло улыбнулся Ларисе и положил ей руку на голову.

– Кто-нибудь высказаться хочет? – спросил он, оглядывая присутствующих.

Все молчали, переминаясь.

– Нет желающих? Ну что же. Тогда будем митинг считать закрытым.

Все стали расходиться, кроме Веры и Игната. Глебов погладил Ларисе волосы.

– Спасибо тебе, девочка. Молодец! К сожалению, сегодня в молодых редко видишь энтузиазм. Да, кстати, а где твой отец? Что с ним? Надеюсь, не приболел?

Лариса с удивлением оглянулась.

– А что, разве его здесь не было?

Обнимая Ларису за плечо, Глебов шёл к привязанной лошади. За ними плелась Вера. Игнат неуверенно брёл за ними.

– Осколок его часто беспокоит? – продолжал спрашивать председатель.

– Да, бывает, – сказала Лариса. – Особенно если он резко дёрнется.

– Да, – вздохнул Глебов. – Война ещё с нами… Ну хорошо. У меня дела. И ты, наверно, должна бежать. Гости даются нелегко. Надеюсь, матери помогаешь?

– Помогаю, – сказала Лариса.

– Молодчина! Вот так и надо.

Глебов ловко вскочил на лошадь и галопом унёсся куда-то. К Ларисе тут же приблизилась Вера, и они отправились к дому Ларисы. Игнат следовал в отдалении. 

23 

В гостиной, залитой солнечным светом, во всю длину стоял праздничный стол, уставленный бутылками и закусками. Зина, всё ещё в том же платье, в котором она весь день кухарила, медленно двигалась вдоль стола, добавляя салфетки и приборы. Потом она приблизилась к спальне и приложила ухо к двери. Тихо. Спит ещё? Даже без храпа? Осторожно открыла дверь. Пустая кровать. Комок из одеяла и подушек. Настежь распахнутое окно с развевающейся занавеской. Окно выходило в палисадник, где улицу полностью заслоняли кусты цветущей сирени. Зина выглянула в окно. Матвей сидел на цоколе дома, привалившись спиной к стене. Ноги расставлены, локти в колени, уроненная голова.

Чёрт с ним, – подумала супруга, – нехай там чухается от водки, по крайнем мере, не где-то шляется. А если пошлёшь его в магазин, опять ничего не купит, опять непонятно где застрянет. Схожу за продуктами сама. Да и проветрится не мешает, весь день проторчала у плиты.

Она подошла к платяному шкафу, поглядела на скудный гардероб, из которого нечего было выбрать, кроме красного платья с зелёными листьями. Переоделась, взглянула в зеркало, причесалась, намазала губы, и выкатилась из спальни, как красно-зелёный шар не идеально круглой формы.

Зина забыла, что магазин был закрыт по случаю праздника. Поглядев на замок, она развернулась и поплелась к дому Марии. На улице столкнулась с Антониной. Зина, как многие в деревне, недолюбливала Антонину из-за скандального характера и злого грязного языка. Она попыталась её обогнуть, но та дорогу загородила и с фальшивой улыбочкой сказала:

– А то я гляжу, уже нарядилась. А меня пригласить-то, небось, забыли?

– Матвей приглашал, – проронила Зина. – Не знаю, кого он наприглашал. – И она начала огибать Антонину, не желая с ней дальше разговаривать.

– А лучше б ты знала, кого пригласил. Небось, он про Лидку не забыл.

– Лидка? Что ли, библиотекарша? А она-то ему зачем?

– А ты у Лидки это спроси. Ты чё, до сих пор ещё не знаешь, что твой муженёк с ней переспал? Вся деревня о том знает.

– Чего ты врёшь? – закричала Зина. –Язык бы тебе отрубить.

– Любого спроси, – улыбнулась учётчица. – А как поверишь, что твоё муженёк польстился на эту воблу, так ты не мне язык отрубай, а у Матвея – это самое.

– Да я Лидку скорее убью. А поганый язык твой, запомни, сука, тебе обязательно кто-то отрубит.

Антонина, злорадно ухмыляясь, поковыляла по улице дальше. Понятно, сам факт измены мужа для Зинки был большим потрясением. Но кабы всё ограничилось фактом. Ну, налетела бы на Матвея, потаскала за чуб, расцарапала рожу, зашвыряла подвернувшимися предметами, повыла потусторонним голосом, повизжала бы, порыдала, сунула голову в топку печи, с воем стала бы бегать по комнатам, окуривая их палёными патлами. Ах, если бы только всем этим она сумела бы ограничиться! Но совершенно нестерпимой стала для Зинки мысль о том, что об измене знают все. Весь дальнейший путь до могилы представился ей разбитой дорогой, и бредёт она по дороге голая, вся облепленная отбросами, которые в неё швыряют люди.

С этим ужасным представлением летела она к ненавистной Лидке, летела вцепиться в проститутку, в носатую прыщавую мерзавку, порхатую жидовку (в деревне подозревали, что Лида была еврейкой), – да места ли хватит, чтоб перечислить всё, чем способны наградить друг друга разъярённые прекрасные создания. Все возможные способы мести пронеслись в воспалённом мозгу летящей, как бык, как эскадрон, стокилограммовой русской доярки.

Но с каким бы потрясением души вы ни помчались отомстить ненавистному человеку, душа ваша вмиг позабудет о мщении, остолбенев перед тем человеком, свисающим с потолка. И, как помои в сугроб, мгновенно, вся ярость Зинки впиталась в труп, и назад к своему дому она тащилась пустая и тихая, как разломанная погремушка.

Почти у дома она разикалась. Непроизвольные отрывистые звуки встряхнули её и в результате возникли холодные размышления: а что как меня обвинят в убийстве, я при Антонине закричала, что собираюсь убить Лидку. Зинка застыла рядом с калиткой. Нет, не должны. Узнав об измене, любая бы крикнула то же самое. На то я и женщина, чтоб болтать. Здесь что ни день, то скандал или ссора, и все орут, что убьют друг друга. Ну, поорут и разойдутся. Ну, бывают, редкие случаи – ножом или топором, но ведь не вешают же друг друга. Спятила баба, вот и повесилась.

Эти мысли слегка приободрили. Стараясь не так громко икать, она прошла к буфету с напитками и, чтоб приободриться ещё больше, весьма необычно для себя выпила целый стакан водки.                                   

Матвей сидел во главе стола, уставленного снедью и напитками, окружённого тихими ждущими стульями, сидел у широкого окна с вечерним шевелением деревьев. Взглянул на часы: уже 6:15. Все гости запаздывали немного. Явятся. Как же отказаться от водочки и закусок. Матвей налил стопку и чокнулся разом со всеми пустующими стульями.

Вошла Зинаида в своём лучшем платье. При виде мужа рука её дёрнулась, – так захотелось по морде хряснуть. Но водка, расплывавшаяся в организме, утихомирила её гнев. К тому же, и ранее были случаи, когда Антонина сеяла слухи о том, чего не могло быть. Стоило ль верить ей сейчас?

Оглядев мужа и стол, Зина сказала нормальным голосом:

– Я устала, а ну вас всех, – и опустилась на ближний стул.

Она представила этот стол каждый день и навсегда, себя и Матвея на дальних концах, красиво одетых, улыбающихся, влюблённо глядящих друг на друга, мягкое звяканье приборов, и по бокам чинные дети, хрустальная люстра, пальмы в углах… Она ощутила гудящее тело, и ей захотелось выпить ещё.

– Глотнуть коньячку мне, что ли?

Матвей набулькал коньяк в фужер и протянул его супруге галантно, широким полукругом. И в миг, когда Зинка взяла фужер, он сплющил лицо широчайшей улыбкой и потрепал её по плечу.

– Даром, что ли, я ездил в столицу? – сказал он, имея в виду покупку дефицитных хрустальных фужеров.

– Так ещё съездишь, и хоть по миру.

– Зинуля, да ну их, бабки эти, один раз живём, один раз умрём. Давай, опрокинем за событие.

Он тяпнул, как всегда, не растягивая. Зинка маленькими глоточками ополовинила своё.

– Плесни, – указала на лимонад.

Матвей схватил, повертел бутылку, попробовал пробку сковырнуть и пальцами, и зубами, и даже к краю стола потянулся, но, слава богу, тут же отдёрнулся. Зинка успела только взвизгнуть, и с лимонадом ушла на кухню открыть бутылку по-человечески. 

24 

–  С Днём Победы! – сказал Матвей и высоко поднял стакан.

Нестройно взорвались голоса, зазвенели столкнувшиеся бокалы. Военный марш, гремевший по радио, подчеркнул весомость момента.

– За Победу!

– С праздничком!

– Поехали!

Рука Матвея с наполненной стопкой почему-то застыла в воздухе, выражение лица перевернулось с улыбчиво-торжественного на испуганное. Головы гостей, как по команде, повернулись в сторону его взгляда. Голоса разом смолкли, а звуки марша стали намного громче.

На пороге гостиной стоял Игнат. Гости озабоченно переглянулись. Матвей опустил стопку на стол. Поглядел вопросительно на жену.

– Ты и этого пригласил? – прошипела Зинка на ухо Матвея.

– А ты, хозяюшка, – сказал Глебов, – не видишь, что гость стоит?

Нервно потряхивая кудряшками и шатаясь от опьянения, она притащила ещё один стул, втиснула между другими гостями, поставила тарелку и стакан и оглянулась на Игната.

– Чего стоишь-то? Давай садись.

Походкой нетрезвого человека Игнат, цепляясь руками за спины, пробрался к подставленному стулу. Все, пребывая в недоумении, как Игнат умудрился напиться, невольно обернулись на Марию.

– А я почём знаю, – сказала она, угадав всеобщий вопрос. – Я ему водку не продавала.  – И косо взглянула на Игната: а вдруг сумасшедший её выдаст?

И с облегчением вздохнула, поскольку Игнат не реагировал. Он не услышал её слов, поскольку находился в оцепенении, подобном состоянию отупения. Подобный эффект создала водка, соединившись с феназепамом. Но долго ль продлится такая реакция, предпочтительная для всех? У каждого, присутствовавшего за столом, возникло скверное ощущение, подобно тому, как чувствуют люди при мысли, что в доме, возможно, находится бомба замедленного действия.

Глебов приблизился к Матвею, наклонился на его ухом.

– А где Захар? Не вижу Захара. Ты что, милицию не приглашал? На такие большие сборища надо непременно приглашать.

– Приглашал, – прошептал Матвей. – Может, придёт ещё попозже.

Захара, в самом деле, приглашали, но он, не сказав ни да, ни нет, решил провести праздник с семьёй. Он не любил большие сборища. К тому же он знал, что такие гулянки чаще всего не кончаются мирно. Серьёзные случаи, вроде убийств, случались в Тишинке очень редко, последнее было лет пять назад. А присутствовать там, где подрались, Захар не любил по той причине, что не хотел составлять протоколы из-за каких-то там синяков, посиневших глаз, искривлённых носов. Если случалось что-то серьёзное – люди знали, где его живёт и где его комната в поссовете. Правда, Захар не всегда был в Тишинке. Он обслуживал две деревни. Вторая деревня находилась в десяти километрах от Тишинки, и он там частенько ночевал.

После напряжённого молчания взвизгнул назад отодвинутый стул. Над гостями навис Фёдор. Помятая рожа. Блуждающий взгляд. Сильно дрожащая рука. Из стопки выплескивалось на соседей.

– Всем встать! – приказал он. – Кому мы обязаны победе? Все пьют за товарища Сталина!

Гости неуверенно переглянулись, но не подумали вставать, поскольку Сталина развенчали уже одиннадцать лет назад. Тем не менее, все выпили, кто за Сталина, кто за победу. Фёдор сурово всех оглядел, снова наполнил себе и соседям.

– Товарищи! Выпьем теперь за партию… – Он помолчал. – Советского Союза…

Он раскачивался над столом, но тост за Сталина как-то выдержал; однако, ноги его подломились, когда он поднял стопку за партию. Он рухнул на стол, сбивая тарелки, под злобные взгляды окружающих. Слегка оправившись, поискал во чтобы налить ещё одну порцию, потянулся к бутылке, но не успел – бутылки там, будто, не бывало.

– За партию – это хорошо. Правильный тост, – сказал Глебов, пытаясь смягчить реакцию Фёдора, готового взорваться негодованием. – Но, товарищи, не забудем и ещё одно пожелание. – Выпьем, чтоб не было войны!

Этот тост, как и тост за партию, поддержали единодушно. О Игнате, конечно, не забыли, на него поглядывали с опаской. И вот, наступил момент, когда один из соседей Игната потянулся к тарелке с колбасой, но Игнат вдруг вилку перехватил, вырвал её из руки соседа и зашвырнул её в дальний угол.

– С-суки вы все, – промычал он, поднялся, качнулся, стал падать на спину, ухватился за скатерть и сполз на пол со всем её содержимым.

К счастью, не весь стол пострадал, поскольку был из пяти столов, прикрытых скатертями и простынями. Урон был, тем не менее, внушительный. Гости вскочили и с отвращением смотрели на лежавшего Игната, который неразборчиво мычал.

– Что, околели? – крикнула Зинка. – Не видели пьяного идиота? Утащите его куда-нибудь!

Федя, Матвей, Глебов, пастух поволокли Игната в прихожую, по пути пиная его ногами. Громко галдя, как стая чаек, женщины стали прибираться. Мужчины вернулись не так быстро.

– Закрыли в сарае, – ответил Матвей на вопросительные взгляды.

Все, как по команде, оживились, набросились на всё, что на столах. Глебов, сидевший рядом с Матвеем, выпил с хозяином на брудершафт.

– Что это ты не был на митинге? – спросил он, закусывая селёдкой.

– Башка болела, – сказал Матвей. Он не соврал на этот раз, но часто ссылался на боль в голове, пропуская работу из-за похмелья и по разным другим причинам.

Рядом с ним худощавая женщина щупала живот своей соседки.

– Кобель тебе нужен, – смеялась она. – Слишком уж жирная ты стала. Погляди на меня. – Откинувшись на стуле, показала свой плоский живот. – Кобель – лекарство против брюхатости. Кобель напрыгается на тебе лучше всякого упражнения…

Касьян кричал через стол кому-то:

– А вот вам и свеженькое происшествие. Во время урока открылась дверь, и пьяный мужик потребовал деньги у учительницы-жены. Гони, мол, срочно на опохмел. Учителка смутилась и говорит: погоди до конца урока, на переменке всё и обсудим. Так он кулаком её в лицо, на глазах у всего класса…

– Эй, председатель! – кричал пастух. – Думаешь, побьём мы американцев?

– Сложный вопрос, – посерьёзнел Глебов. – Наше оружие, без сомнения, ничуть не хуже американского. А кое в чём и значительно лучше. И армия наша намного больше. Товарищи, у них даже призыв отсутствует…

– Что вы имеете, нет призыва? – спросил изумлённый пастух.

– Нет, и точка. Добровольческая армия.

– Наёмники, значит, – кивнул пастух. – Ну, тогда чего говорить. Тогда мы из них все кишки вытряхнем. Левой ногой. Даже мизинцем.

– Эй вы, куда вы залезли, – закричала учётчица Валентина, которая пробралась на вечеринку без всякого приглашения. – Уж слишком в далёкие края. Вы лучше, товарищ председатель, скажите, когда приедет следователь. Столько воруют, и то, и другое…

– А я тут причём? – прервал её Глебов. – Я насчёт следователя просил. Неоднократно. Обещали.

– О чём ты, дура, спрашиваешь? – крикнула Ирина, люто ненавидевшая Антонину. – Коровы с голоду подыхают. Силос весь сгнил, а фураж не доставили… Чем их прикажете кормить? Овсом и картошкой? Спасибо большое. Овёс не годится, одна шелуха. Поэтому скармливаем картошку. Но вы поглядите на эту картошку! Мёрзлая, грязная, гнилая. Была у нас мойка, и та сломалась. Запчасти три месяца дожидались. Какое молоко вы ожидаете? Коровы едва могут стоять…

– Ерунда! – крикнул Касьян. – Самое главное, наша жизнь – самая радостная и счастливая. Куда до нас бедным американцам.

– А вы заткнитесь! – сказал Глебов. – Прекратите паясничать, наконец. Не вы строили нашу жизнь. Мы строили – кровью и потом…

– Интересно, что поделывает Игнат? – спросил кто-то в конце стола.

– А что ещё! – сказала Мария. – Он до утра не шелохнётся.

Вразнобой, но с большим чувством гости исполнили хором песню. Мария вскочила.

– Ой, замерзаю. Эй, мужики, кто меня согреет?

– Я!… Хоть сейчас!… Давай сюда!… – ответили мужские голоса.

– И ты туда же? – сказала Зинка тоже ответившему Матвею.

Мария оттолкнула стул назад, быстро прошла вокруг стола, остановилась рядом с Фёдором. Тот оставался пока сидячим, но весь обмяк, голова висела, временами он всхрапывал и содрогался. Мария тряхнула его за плечо.

– Эй ты, гармонист, давай проснись.

Федя с трудом приподнял голову, тупо уставился перед собой. Глаза его медленно закрылись, голова поползла вниз. Мария дала ему пару пощёчин. Он вскинул голову, бормотнул. Мария схватила лимонад и плеснула Феде на голову. Тот захлебнулся и закашлялся. Потом сделал вялую попытку нашарить гармошку под столом. То ли руки не дотянулись, то ли его одолел сон, но стало понятно, что танцевать придётся под другой аккомпанемент.

Лариса увернула звук у радио, повозилась немного у проигрывателя, и танцевальная громкая музыка стала вытаскивать из-за стола возбуждённых подвыпивших гостей. Столы отодвинули к стене, и в освободившееся пространство втиснулись танцующие пары.

Пластинка включала мелодии танцев, и когда началось аргентинское танго, Касьян подошёл к Ларисе.

– Позвольте, мадам, пригласить вас на танец.

– Я плохо танцую, – сказала девочка, неуверенно со стула поднимаясь.

Учитель обнял её за талию.

– Ничего. Это медленное танго. Его станцует даже безногий. А с твоими, Лариса, ножками…

Крепко прижав Ларису к себе, он повёл её в медленном танце. Смущённо поглядывая на гостей, девочка пыталась отодвинуться, но чем сильнее её ладони давили на грудь учителя, тем плотнее он к ней прижимался.

Грохнул стул, упавший на пол. Всё сборище уставилось на Фёдора, который с красным взбешённым лицом проталкивался к танцующим. Он схватил Ларису за руку и оттащил её от учителя. Касьян легко оттолкнул Фёдора, и тот, равновесие потеряв, рухнул спиной на стол. Скатились и разбились несколько стаканов.

Фёдор, полулёжа на столе и не отрывая глаз с Касьяна, нашарил недопитую бутылку и бросил её в учителя. Тот увернулся, и бутылка врезалась в голову Матвея. Тот обмяк и осел на пол. По лицу заструилась кровь. Знакомый жгучий укол во лбу. Леденящий ветер, ворвавшийся в голову. Во тьме стало что-то вырисовываться. Неужто опять эта старуха, одетая в чёрное, с пристальным взглядом?

– Чего тебе надо, Пелагея? – спросил Матвей, утирая кровь, щекочущую лицо.

К нему тянулась чья-то рука. Что в ней зажато? Нож? Пистолет? Он сильным ударом отбил руку, не сознавая, что эта рука принадлежала его супруге. От боли, смешанной с возмущением, Зинка взвизгнула и отшатнулась. 

25 

Грозно выдохнувшая война подхватила Матвея с пола и вытолкнула из дома. Задевая руками землю, он побежал в глубину огорода. Он уже знал, что нужно делать. Он отомстит за то, что терзало после окончания войны. За то, что его унижали, допрашивали, избивали, лишали наград, и даже послали в штрафной батальон. Тишинка была захвачена немцами, переодетыми в гражданское. Председатель – продажная марионетка, учитель – эсэсовский офицер, остальные – гитлеровские холуи.

Бункер так и остался не запертым, с покорёженной оторванной щеколдой и с бесполезно свисавшим замком. Бетонная крышка в нижний отсек была наполовину отодвинута. Очевидно, он и о ней забыл, когда, измождённый борьбой с дверью, наконец, выбрался на свободу. Спустившись вниз, он взглянул на лампочку, почему-то горящую, не выключенную, но решил, что забыл и о выключателе. Отбросив хлам, отвернул брезент, прикрывавший коробку с автоматами. Там лежал лишь один автомат. Матвей на минуту остолбенел. Тот, кто похитил другой автомат, почему не украл сразу оба. Зинка? Она бы взяла оба. Значит, кто-то из деревенских? А пистолет? И его украли? Он повыше поднял брезент, и пистолет, застрявший в складке, с громким стуком упал на пол. Матвей подхватил Вальтер и Шмайсер, засунул за пояс два магазина, содрал со скелета железную каску, вылез наверх и столкнулся с кем-то, едва различимым в темноте.

Взлетевший оранжевый круг фонарика высветил избитую до крови физиономию Игната. Что здесь делает этот дурак? Может быть, он утащил автомат? Фонарь пробежал по телу Игната и подтвердил, что тот безоружный. Убить его тут же, эту собаку? Но как бы звук выстрела ни всполошил всю сволочь, собравшуюся в его доме. Удар приклада по голове, и Игнат рухнул на пол. Матвей осторожно вышел из дзота и, пригибаясь низко к земле, побежал к своему дому.

Никто за Матвеем не последовал. Активно обсудили происшедшее. Ну, бутылка задела голову, кровь там, но, вроде бы, немного; чуть полежал, вскочил, как живчик, вышел обмыться, да оправиться. Отчитывать Фёдора было бессмысленно, он уже не стоял на ногах и не мог сидеть за столом, не завалившись лицом в тарелку. Решили его оттащить в спальню, но тут бурно высказалась Зинка, что если даже найдутся желающие отчистить от рвоты и мочи её супружескую кровать, то она всё равно не позволит Фёдору опоганивать её дом. И нашла лучшее решение – оттащить Фёдора в то же место, где до того свалили Игната. Никто на это не возразил, даже председатель промолчал, хотя едва не высказал мысль, что, мол, как же можно в такой день выбрасывать на улицу фронтовика. Не на улицу, а в сарай, – возразила ему Зинка, и как пожелала, так и случилось. Выпив под тост «За мир во всём мире», все снова повеселели, разобрали остатки еды, возобновили болтовню.

Часы на стене прокуковали очередной момент во времени. Зинка встряхнула головой, мечтавшей обрушиться в сновидения, и тут вспомнила о Матвее. Какой ни дурак он, а муж, всё-таки, и надо проверить, как он и что. Она с трудом покинула стул и громко сказала: пошла в сарай. После немалого отсутствия она вернулась заметно встревоженная.

– Ну? – спросил Глебов нетерпеливо.

– Всю улицу обошла. Не знаю, куда он провалился. Я и в сарайчик заглянула. Игнат тоже куда-то пропал. Один только Фёдор там, дрыхнет.

– Пусть погуляют себе на здоровье, – крикнул кто-то из-за стола. – Протрезвятся на свежем воздухе…

Ну что возразишь против такого, и все немедленно окунулись в беззаботную атмосферу. Женщины снова затеяли песни; мужчины, перекрикивая их, вбивали друг в друга свои мысли о бабах, технике, капиталистах, футболе, погоде, и о другом, в чём лучше, чем бабы, разбираются русские мужики.

Пока все веселились у Матвея, Полина в полутёмной комнатушке легко покачивалась на скамье, на которой стояли вёдра с водой. Слегка расшатанная скамейка охотно следовала движениям своей щуплой хозяйки. Вода то рябила, то тихо плескалась, иногда выбрасывая брызги. Не обращая на них внимание, Полина смотрела на фотографии, приколотые к стене.

Дверь распахнулась. Ввалился Игнат. Шатаясь, как пьяный, прошёл в свою комнату и повалился на кровать. Полина успела разглядеть его окровавленное лицо. Она намочила полотенце, схватила банку с какой-то травой, приблизилась к сыну, – он уже спал.

– Что приключилось с тобой, сыночек? – шептала Полина, прослезившись. – Кровинушка ты моя. Не буду будить тебя, родимый. Отмою твоё личико чуть позже.

Опустившись на краешек кровати, она едва слышно запела песенку, которую пела сыночку в детстве. 

26 

Все онемели и застыли, глядя на Матвея с автоматом. Длинная и оглушительная очередь, и место между столом и стенкой, где танцевали несколько пар, было завалено телами. Ещё несколько очередей, и сухие щелчки спускового крючка означали, что магазин опустел. Сложилось абсурдное сочетание: над телами убитых и стонущих раненых звучали победные бодрые марши.

Матвей пожалел, что вынес из дзота только два запасных магазина. Он ещё помнил, помнил с войны, что в каждый вмещались тридцать две пули, и, если бить длинными очередями, их можно слишком быстро исчерпать. Заменив магазин, он решил экономить, – стрелять в остальных одиночными выстрелами. Неподготовленный человек стрелять одиночными не сумел бы (механизм автомата был рассчитан на ведение непрерывного огня), но пальцы Матвея сами вспомнили, как переключаться на одиночные. Он, правда, забыл, что ствол автомата не имел защитного кожуха, и оттого слегка обжог кисть. Часто немецкие офицеры стреляли из Шмайсеров в перчатках. и тем избегали такие ожоги.

Милыч спокойно сидел за столом и крестился за каждую душу. Вся его сила была бесполезной против озверевшего автоматчика. Когда автомат повернулся к нему, пальцы его, сложенные втрое, успели коснуться лба, живота и груди в области сердца, но не успели закончить крест. Громко упал пустой магазин. Чей-то стон. Клацнул метал. Ещё один выстрел. Стон прекратился. Шуршала пластинка. Стучали часы.

Касьян успел броситься на пол, как только увидел автомат.  Часто замирая, как убитый, он пополз в сторону окна. Прижимаясь к полу щекой и руками, он ощущал тёплую кровь, обильно разливавшуюся от пристреленных. Под подоконником он застыл. На пол упал пустой магазин. Учитель вскочил, швырнул стул в Матвея, запрыгнул на подоконник, вышиб ногой двойное стекло и, заслонив лицо руками, рванулся через окно.

Матвей не успел выстрелить вслед и высунулся в окно. Сквозь отчаянный лай собак зашуршали ветви сирени, застучали о землю шаги. Матвей выбежал на крыльцо. Шагах в двадцати убегал Касьян. Матвей выстрелил, но промахнулся. Учитель вильнул за соседский дом. В освещённых окнах этого дома виднелись несколько силуэтов, выглядывавших на улицу. Матвей выстрелил по силуэтам. Они зашатались и пропали. Послышались крики боли. Остановившись среди дороги, Матвей стал поливать пулями окна всех соседских домов, забыв, что хотел пули экономить.

Захар с семьёй и пара гостей сидели за праздничным столом. Все были уже довольно нетрезвы, не говорили, а кричали.  Старое радио на стене играло военные марши. Захар был в своей милицейской форме, но без кителя и фуражки. Китель висел на спинке стула. Кулаком ударяя по столу – так, что посуда слегка подскакивала, милиционер говорил соседу:

– Сколько раз нас пытались разрушить? И чего сумели добиться? Мы даже ракеты на Кубе поставили…

Он умолк. Выключил радио. Открыл окно, к чему-то прислушался. Лай собак и далёкий марш. И вдруг – очередь из автомата. Короткая пауза. Снова очередь. Гости вскочили из-за стола, испуганно попятились от окна. Захар нацепил фуражку и китель, опоясал себя ремнём с пистолетом и стремительно вышел из комнаты.

Присев на корточки у забора, Захар стал вслушиваться в стрельбу. Очереди больше не повторялись, с перерывами шли одиночные выстрелы. Захар скоро определил, что стрелок находился метрах в пятидесяти, там, где была площадь посёлка. Туда он и двинулся быстрым шагом, прижимаясь к заборам и домам, держа наготове пистолет.

При свете освещённого окна Захар разглядел силуэт мальчика, стоявшего на дороге. Не желая себя выдавать криком, Захар зашёл за ближайший забор и пробежал позади дома. Мальчик стоял уже совсем близко. Это был Петька, по кличке Заика, в руках он держал немецкий Шмайсер. Неужто этот мальчик стрелял? Но тут же такое предположение отмела прозвучавшая близко очередь.

Петька держал автомат наготове, и было опасно его спугнуть. У этих пистолетов-пулемётов отсутствовал предохранитель, но вдруг любознательный пацан уже успел повозиться с затвором? Иначе, вздрогнувшая рука могла нажать спусковой крючок. Захар, хорошо прикрытый забором, прилёг на землю и тихо сказал:

– Петя, не бойся, я из милиции. Не стой на дороге, там опасно.

Петька вздрогнул, но, слава богу, его автомат не загрохотал. Мальчик приблизился к забору. Захар медленно встал во весь рост.

– Я знаю, кто там всех убивает, – сказал, заикаясь, Петька. – Это Матвей. Этот гад стреляет.

– Откуда ты знаешь, что Матвей?

Петькин ответ на этот вопрос вмещал в себя столько всего накипевшего, что он захлебнулся в море слов, и все они слились в одну согласную, которую он не мог закончить. После того, как Матвей избил его и тем породил синдром Туретта, выражавшемся в подёргивании рук и головы, а также сделал заикой, мальчик его возненавидел. Вряд ли стоит перечислять все варианты отомстить, которые Петька серьёзно продумывал (для примера, в числе их находились поджог дома и отравление). Подростки, не думающие о последствиях, способны на рискованные поступки, которые могут сломать их жизнь. К счастью для Петьки, его варианты по разным причинам не сложилось, разве что вечером, в темноте, он бросил камень в окно Битовых.

Дзот, в котором Матвей пропадал, и иногда на долгое время, давно привлёк внимание мальчика. Он понял, что в дзоте не только погреб (в погребе нечего делать часами). Но выяснить, что там ещё находилось, Пете никак не удавалось. Дзот всегда был на крепком замке. Мальчик не раз в замке ковырялся, поздним вечером и в ненастье. А если замок на двери не висел, что случилось всего один раз, он не решился войти в дзот. От мысли о новом избиении у Петьки холодело всё внутри. В День Победы ему повезло. Болтаясь по улице, он услышал удары кувалдой по железу, пошёл поглядеть, кто там и что, понял, что звуки идут из дзота, забрался в окоп и ждал терпеливо.

После того, как Матвей ушёл, пьяный, потрёпанный и измученный, и дверь дзота осталась не запертой, Петька решился войти внутрь. В уличном свете сквозь щель в двери он оглядел полки с провизией, споткнулся о крышку лаза в отсек, где были скелеты и автоматы. Оттуда, как будто, приглашая, светила не выключенная лампочка. Подивившись скелетам, но не долго, Петька порылся в углу с хламом и докопался до автоматов. Он схватил один автомат, увидел блокнот с рисунком птицы, открыл, увидел, что там по-немецки, подумал, что это что-то секретное, забрал и блокнот, на всякий случай, и выкарабкался наружу. Автомат он припрятал в ближайшей яме.

Захар велел Петьке где-нибудь спрятаться, проверил наличие пуль в магазине и, пригибаясь, пошёл вдоль заборов туда, где раздался последний выстрел. Он шёл в направлении фонаря, который всегда освещал площадь. Добравшись до здания поссовета, Захар спрятался за кусты и почти тут же увидел Матвея. Тот стоял посреди площади, автомат небрежно висел на плече. Он расстрелял все свои пули, но всё ещё не радовался победе. Ощущению полной победы мешала мысль о втором автомате. Того, кто решился его похитить, он непременно должен найти. Сначала нужно вернуться в дзот, где оставалась амуниция.

Прозвучала короткая очередь. Матвей рухнул на землю. Убит или ранен? Захар ждал. Он знал, что на фронте Матвей был разведчиком, и все сельчане знали об этом, но только Глебову и Захару было известно (через соответствующие органы) о том, что Матвея в конце войны лишили звания и орденов и наказали штрафным батальоном. Захар понимал, что у разведчиков достаточно опыта и способностей ввести в заблуждение врага. Вдруг Матвей ещё не убит, а притворяется убитым. Во всяком случае, он был ранен. Возможно, даже серьёзно ранен, – рядом с ним растекалась кровь.

После долгого ожидания Захар сломал толстую ветку и откатился за стену здания. Громкий треск ветки и шорох травы не оживили тело Матвея. Ещё помедлив, Захар встал. Раздался выстрел. Рука Матвея, с трудом поднявшая пистолет, плюхнулась в лужицу крови. Захар, не успев в Матвея прицелиться, но успев нажать спусковой крючок, осел на землю с простреленной грудью. Хрипели уставшие собаки. Откуда-то плыл военный марш.