Пешеход окружил себя водопадом, но был похож на длинную тряпку, только что вынутую из ведра, и над ней зачем-то подвесили зонтик. Сквозь стену воды он возразил, что мы не блуждаем в ночных джунглях, а находимся в таком-то поселении. Мы долго ехали или плыли по неглубоким кривым улицам. В тропической зелени по сторонам иногда угадывались особняки. Искривляясь в стёклах машины, они походили на гостиницы, но гостиницами не оказывались. Небо ещё раз над нами сжалилось и послало нам человека, который зевал посреди улицы и от того временами захлёбывался. В промежуток между зевками и откашливанием от ливня он открыл рот, чтоб усомниться в наличии близлежащей гостиницы, а более дальней он не знал. Рот его быстро затопило, он продолжительно закашлялся. В более узкий промежуток между зевками, кашлем, икотой он указал нам направление к одному конкретному дому. Мы позвонили в возможность ночлега. Вышел заспанный человек, он оказался директором колледжа. Белый лоскут на бёдрах директора, неприязненный первый взгляд на наши отбрызгивающие одежды (даже подчёркнуто отшатнулся), скрежет ногтей по голой груди, полу-придушенные зевки, предложение спать в гэст-хаузе. Он с огромным трудом улыбнулся, мгновенно увял, ушёл, как во сне, – решил не терять драгоценного времени. Мокрая тьма неохотно выдавила сложный каменный силуэт. Тусклая лампочка над верандой, окружённой настороженными колоннами. За тяжёлый узор ограды, по залитой водой дорожке, стеснённой разросшимися ветвями и цветочным благоуханием, вверх по течению ручьёв, бурно сбегающих по ступеням.

Двери планеты. Вы только кажетесь деревянными и равнодушными. Вы сверхчувствительно хрупки, раскалены, взрывоопасны; вас не только опасно трогать, на вас безопаснее – не смотреть. Внутри заскрипели половицы, вспыхнула лампочка, щёлкнул замок. Свет понёс её в бесконечность, но она застряла в проёме недостаточно открывшейся двери. Вся в электрической пыли, нетерпеливо её обтекающей. Прибирая волосы после подушки. Кутаясь в крохотный халатик, не до конца, второпях застёгнутый. Усталым взволнованным языком я пояснил в два зелёных глаза, что нам разрешили заночевать. Она сказала шофёру на хинди. Тот послушно ушёл в ливень. Она отступила, давая пройти. По-собачьи отряхнувшись от мансуна, я понёс его слабеющие остатки вслед за чудно слепленными ногами. Мы ступили в сумрачный холл. Тяжёлая мебель начала века. Обнажённые гладкие стропила, обнажённостью похожие на ноги. Всё ещё вибрирующим языком, продолжившим вибрацию дороги, я сообщил, как меня зовут.

– Мисс Кей, – отвечала она рассеянно.

– Откуда вы?

– Что? – зевнула в кулак. – Из Айовы.

Айова. Кровь лопнувшей десны на твёрдом душистом мёде айвы. Айова. Так зовут, наверно, марсианок.

– А я из России, – сказал я.

– О, в самом деле! – Она своё “О” перевела в пустоту зевка, зевок свой сделала восклицательным.

– Там ваша комната, – указала на одну из дверей из холла, мимо меня на нежных ногах прошла к музейного вида комоду.

Розовые сеттеры у камина. Бой старинных напольных часов. Ромео и Джульетта вверх обложкой. Серебристо звенит колокольчик. Вбегает служанка. Гости ночуют. Вот, постелите им свежие простыни…

– Извините…, – сказала мисс Кей, на кисть руки одну за другой набрасывая выглаженную белизну для моего утомлённого тела.

Свежие простыни в руках девушек выглядят очень обещающе, но девушки со свежими простынями этого, как правило, не понимают. Они ведут себя, как служанки, никогда не слыхавшие о мужчинах. Я же при виде любой девушки, обнимавшей свежие простыни, всегда напрягался, робел, немел.

– Извините, здесь нету москитных сеток. Вы не пугайтесь, ночь будет прохладной, а прохлада москитов отпугивает.

Какая ж прохлада? – я возражал, по-русски, не вслух и как бы в сторону, как в пьесе Грибоедова или Гоголя. – Весь воздух вытеснила вода, подогретая кем-то на небе. Но даже если ночь получится прохладной…

– Вы голодны? – прервали мою мысль о том, что в любую холодную ночь немало замечательных возможностей согреться.

Она предложила весь холодильник. Я выбрал цыплёнка, лепёшки, фрукты и, конечно, бутылку виски. Она отказалась от всего, но согласилась немного остаться. Я включил старый приёмник. После морзянки, треска, базара приёмник вдруг ясно, без помех вошёл в мою душу знакомой песней: вчера я был молод, вчера я мечтал, вчера луна была голубой, вчера каждый день кружил мне голову… Я оказался на мостике Блока, железном, в сумерках, через ручей, его быстрый тревожный поток разбивался о груду камней, брызги летели к моим ногам и расплывались в фигурные пятна с неясным важным значением.

– Спасибо за ужин, – благодарил я, расслабленный виски и закусками и готовый к душевной беседе. К беседе с углубляющимся знакомством, с растущим доверием друг к другу, с искоркой чувства, с возможным пожаром, – не с первого взгляда, пожар, увы, но будем надеяться и не с последнего.

– Приятных снов, – пожелала она. И вместо всего, что могло случиться, подставила мне уходящие ноги.

Хочу объясниться с вами, мисс Кей. Откровенно. В меру подвыпивши. Вы стандартны, как новый бестселлер, как “Макдоналдс”, как барбекю с беседой о детях и погоде. Не знаю, зачем вам нужна Индия, но вы здесь живёте, как в Айове, – предсказуемо, не романтично. Предлагаю всю нашу жизнь считать утомительной дорогой, на которой женщины и мужчины, как попутные городки. В них останавливаются на ночь, на несколько дней, на месяц, до смерти, – всё не навечно останавливаются. Так почему же сполна не использовать вечно невечное мгновение? Почему в особенной ситуации вести себя скучно и банально? Разве не особенный сюжет: Индия, ночь, тропический ливень, особняк английского колонизатора, судьба в него забрасывает двоих, оба молоды, привлекательны, образованы, не глупы, из стран великих и непохожих, – ну что, скажите, нужно ещё, чтобы друг к другу проявить неординарный интерес?

Белые ноги её – уходили. Чтобы убить хороший сюжет. Не понимали моих мыслей вслед. Может, я зря мыслил по-русски, надо было мыслить по-английски. Но взор мой, пусть даже он был обижен, взор мой ноги её не бросил, взор был джентльменом, взор проводил их, сколько белели и пропадали, и провожал их, фантазируя, до самой кровати, под простыню. Под простыней я задохнулся, утешил глотку стаканом виски, удалился в свою комнату.

Щурясь от низкой и голой лампочки, я посмотрел на десяток ящериц, окаменевших на потолке, как десять несбывшихся надежд; съёжился, глядя, как крупные бабочки и голодная стая москитов рвутся снаружи в сетку окна, – они почуяли пустоту в моей разочарованной душе и пытались её заполнить. Не она виновата в том, что у нас ничего не получилось. Это я в который раз в жизни не осмелился честно и прямо высказать женщине ощущения, и они печально знакомо обратились в застывших ящериц, в склизко-холодный кошмар невысказанного. Ночью они перебьют мой сон, они свалятся с потолка, приклеятся к телу моему и проведут всю ночь на мне, по очереди вздрагивая, оживая, мелко и колюче перебегая. Вот и всё на сегодняшний день. И всё, что есть в мире, пора предпочесть вот этой новой кровати. Я одел её в белое платье, себя, напротив, раздел догола, выключил лампочку, лёг на кровать, как на нелюбимую невесту. В карнавальном разгуле ливня я с отвращением разобрал один ничтожно меленький звук. Звенит. Я сегодня не усну. Он один без москитной сетки превратится в кусающий миллион. Избегая смотреть прямо, на невидимый потолок, я смотрел в невидимый угол на невидимого комара.

На раннем рассвете меня разбудят пение птиц и мотыги садовников. Я вспомню, что я колонизатор, с сигарой в зубах выйду в свой сад. Цветы осушат влажные личики о широкий бухарский халат. Старший слуга поднесёт стакан сока и вопросительно склонит голову. Коня! – прикажу я, вскочу на коня, властным движением бёдер вперёд отправлю коня с места в галоп, в лицо забьётся свежее утро, конь меня вынесет на пригорок. Голубые зеркала до горизонта. Над зеркалами пунктиры из спин. Крестьяне. Мои. Я их кормилец. Под их раздутыми животами, под голубым отражением неба тихо и верно зреет мой рис. Два раза в год его собирают, и он чудесно преображается: вбирает нежнейшие краски рассвета, овладевает искусством отблескивать как бы сквозь ранний влажный туман. Иначе, рис обменяв на жемчуг, я посылаю его в Европу и там за хорошее вознаграждение рассыпаю по женским шейкам, роняю, полностью не уронив, с оголённых крохотных ушек, кладу осторожно, чтоб не скатились, на необманчиво слабые пальчики.

Что сейчас делает мисс Кей? Спит, читает книгу, думает о чём-то? Или в Бомбее оказавшись и оседлав пробковый плотик, болтает сумасшедшими ногами в океанской воде бассейна и в сердцах всех офицеров, они ей протягивают с берегов фруктовые коктейли и записки, она их проглядывает и отбрасывает. Качаясь в маленьких волнах от ножек, небрежно отброшенные поклонники размокают и тяжелеют, и оседают на дно бокалов с крепкими британскими напитками. Как жаль, что девушка из Айовы не дочь английского колонизатора. Я видел сквозь стены: белые ноги из-под сползающего одеяла. Уворачиваясь от вещей, остервеневших от долголетия, я пересёк полутёмный холл, вышел в коридор, остановился. С крыльца сквозь стекло светила лампочка. Светила затем, чтоб по серым стенам мутно слетали тени капель, чтобы метались и пульсировали обожжённые тени бабочек. Я подкрался к её двери. Мне удавалась тишина, но её предательски полоснула одна сволочная половица. Я сморщился и сделался начинкой между тяжёлой портьерой и дверью. После долгого напряжения, усиленного звуками мансуна, скрипнула кроватная пружина.

– Мисс Кей, – сказал я. – Вы ведь не спите? Дверь напряглась, но была безмолвной.

– Мисс Кей, я не понял, что вы здесь делаете.

Я интеллигентно посмеялся над глуповатой своей неточностью.

– Что вы делаете в этой Индии?

– Идите спать, – посоветовала дверь.

Сколько стучащих сердцем часов провёл я в жизни под их дверями, чтобы услышать этот совет. Иногда я с унынием предполагал, что я его слышал чаще других, но я умел взбадриваться утешением, что я очевидно чаще других оказывался под дверями, чаще подставлялся риску быть отверженным. Но поясню: я торчал под дверями не только ради их сладкого тела. Окаянная странная сила безжалостно часто топила меня в нежной тающей глубине женских красивых глаз, будто была там разгадка всех тайн и всех мучивших нас вопросов, и эта сила именно мне повелела всё разгадать.

– Согласитесь, – сказал я рассудительно, – что вам по какой-то причине не спится. Бессонные ночи – отвратительны. Мне тоже, вы знаете, не спится. Из-за единственного комара. Я сделал, казалось, всё возможное, чтобы найти его и прихлопнуть. Но этот хитрец искусно спрятался. Давайте не мучаться, мисс Кей. Я мог бы присесть на вашу кровать, на краешек только, не беспокойтесь, ночью во тьме хорошо беседуется. А ближе к утру, мы разойдёмся и крепко, сладко проспим до полудня.

Дверь долго не отвечала. Я понимающе не торопил.

– Хорошо. Подождите меня в холле.

Холл был лучше, чем ничего. Холл таил в себе продолжения. Я устроился на диване. Полулежа. Прищурив глаза. Оставив только одно место для её небольшого задика – место между грудью и коленями. Бледный круг лампочки настройки, одно и достаточное освещение, извлекал из холла ближайшее – кресло, журнальный столик, журналы. Интимная музыка. Прищур моих глаз резко расширили ножницы-ноги из-под халатика. Нижняя пуговица расстёгнута. Рассеянность, или умышленно? Она церемонно присела на краешек, но не рядом со мной на диване, на заготовленное место, а в двух холодных шагах от меня на старую жёсткую кожу кресла. Зевнула в кулак. Поглядела вниз, на мерцающие коленки. Постеснялась застёгивать пуговку. Опустила ладони на коленки. В глазах, на меня случайно взглянувших, отражалась шкала настройки, в шкале боролась со сном вся планета.

– Вы здесь давно? – спросил я душевно.

– Год. Чуть больше.

– Ещё не соскучились по Айове?

– Да нет, не соскучилась ещё.

– А я вот соскучился по России. Зевнула. И ничего не сказала.

– А если честно, – сказал я нечестно, – то совершенно не соскучился. Индия

прекрасна и бесконечна. Как девушка, в которую влюблён.

Она почесала себе подмышкой.

– Вы в колледже что-то преподаёте? – вымучивал я вопросы.

Зевнула: – Историю искусств.

Я попытался сообразить вопрос о каком-нибудь искусстве. Искусств в мире много. Искусства есть разные. О каком бы конкретно искусстве спросить? Вот, например, есть искусство любви. Или искусство делать друзей. Фальшивые деньги. Настоящие. Впрочем, что такое искусство? – всполошился я, запаниковал и потерял момент и инерцию. Она использовала заминку, чтоб потянуться, подняться с кресла и устало проговорить:

– Извините. Мне утром в колледж.

Ах, до чего вы все одинаковы. Глуповатыми серыми кошками, с виду бездомными и голодными, вы перебегаете дорогу одиноким добрым мужчинам. Мужчина захочет пожалеть, дать молока, пригреть, приголубить. Шагнёт к ней щедро, великодушно, – кошка пригнётся на полусогнутых, глянет хищно и недоверчиво, желтоглазой испуганной рысью, и со всех ног в подворотню.

– Подождите, – сказал я. Она осталась вполоборота.

– Вы, верно, замужем, – предположил я.

– А что?

А то… Я в вас влюбился. Не знаю, насколько глубоко, не знаю, надолго ли влюбился, но в этот момент у меня ощущение, что я в вас влюбился чёрт знает как. И вы, скорее всего, не замужем. Ну хорошо: предположим, вы замужем. Я тоже, скажем, не одинок.

– Я вряд ли усну, – отвечал я.

– А я умираю хочу спать, – сказала она, честно зевнув. Я не хотел её провожать, но проводил её в коридор.

– Мы не закрыли входную дверь, – сказала она, подошла к двери и потянулась к щеколде.

Я приблизился к ней вплотную, вытянул руку мимо неё, со злой силой толкнул дверь. Половины охотно разлетелись и предложили нам окунуться в глухую, от влаги разбухшую ночь. Я опустил непослушную руку на край худенького плеча, другой рукой, как по детской горке, съехал по гладкому затылку. Она напряглась. Мы долго не жили, а стояли напротив ночи, как неоконченная скульптура. С прерывистым вздохом она повернулась и отдала мне слабые губы. Я притянул рукой её тело, другой рукой его завоёвывал. Я поздравлял себя с победой, когда она вдруг резко отпрянула.

– О нет. Нет! Пожалуйста. Нет!

Пожалуйста. Я уронил руки. Она, не оглядываясь, за портьеру.

– Мисс Кей!

Мой крик взволновал одну портьеру. Я отвернулся к ручьям с крыши. Небо напрасно преувеличило моё терпимое огорчение в бурно слезящееся страдание. Сотрём плевок и смиренно пойдём под потолок с застывшими ящерицами? Или мудро себе объясним, что это было не поражение, а неясное движение судьбы? Или упрямо не смиримся? Не решив, что предпочесть, я пошёл за советом к бутылке виски. Звякнул крючок. Ну это уж лишнее! Я отхлебнул хорошую порцию, вышел с бутылкой под тёплый потоп.

– Я никогда никуда не вламывался, – объяснял я всему на свете, с лёгким ужасом продираясь сквозь ядовитое кишение в бурлящих глубоких лужах (возможно, я выдумал скорпионов, змей, ядовитых жаб и тарантул, но если не выдумывать ничего, жизнь обращается в серую стену, вдоль которой ходишь на фабрику). – Я рано понял, что женщинам трудно откровенно высказывать себя, и потому никогда не ждал от них отчётливых точных слов. Напротив, я старался помочь им. Пытался расслабить их, вызвать доверие, угадать неясные жесты, взгляды, слова. Конечно, я часто ошибался. Но известно: не ошибаются только те, кто не рискуют. Но не рискующие совершают непоправимую ошибку, а ошибки рискующих поправимы, их исправляют другие попытки. Не теряя надежды на удачу, я в ожидании удачи соглашался на любые компромиссы и благодарно восхищался всем, что мне по пути попадалось, и всё попадавшееся обращал в приятно-красивые бури в стакане, – в эдакие эротические бурьки в виде оголившегося коленка, взвизга, мимолётностей на лице, шутливой морщинки между бровями, переменчивости очертаний в районе шеи, груди, бедра…

– Спите, мисс Кей, – продолжал я вслух. – Спите с достоинством, непорочно. В гордом незапятнанном одиночестве. С надеждой, что ваше целомудрие оценит ваш предстоящий муж, американец с надёжной профессией. Он вам поможет осуществить все ваши бабьи земные мечты: собственный дом, пару детишек, вечера с коктейлями у камина, поездки во Флориду и на Гавайи, субботние ужины в ресторанах, несколько дружественных семей, умеющих умно и рассудительно побеседовать об Оскаре, о воспитании по Споку, об автомобилях и страховках. Утром я вас уже не увижу. Вы уйдёте учить искусству, или истории искусства, а я поваляюсь, сколько хочу, потом приму душ, на веранде позавтракаю. Шофёр подготовит машину к дороге и повезёт меня дальше куда-то, до следующего городка. Обладая прохладным знанием, что в надвигающихся городках, по сути, всё то же самое, я готов и на то же самое, но и надежды не теряю на любопытную новизну. В любом случае, неоспорима старая немецкая поговорка: “Новый городок – новые девушки”.

А может, я вас преувеличил? – кричал я, отбросив пустую бутылку. – Может, вы то же непрочь то же самое, но у вас лунное несовпадение? Или, быть может, вы фригидны? Лесбиянка? Чем-то заразны? Простите, конечно. Я пьян и тоскую. Я понимаю, что эти мысли, высокопарно выражаясь, не достойны истинного джентльмена. Поверьте, однако: все джентльмены думают примерно то же самое об отвергнувших их дамах, и многие думают много хуже. А что, в самом деле, остаётся незаслуженно отвергнутым мужчинам. Им остаются предположения. Но в отличие от большинства я справедливый человек. Если ведром моей обиды поглубже вычерпать грязь колодца, то на твердо звякнувшем дне окажется, знаете кто? Я. Не вы, а я – первопричина очередной моей неудачи. Но не унылой неудачи. Цветной, горько-сладкой неудачи. Ибо горечь легко скрашивает повышенный болезненный интерес к тому, что осталось после вас. Вы даже себе не представляете, как много всего для меня осталось, кроме вашего белоснежного, неоспоримо сладкого тела. Кроме описанных выше мыслей и отдельных сопутствующих ощущений, мне остались другие дамы, и по теории вероятности кто-то из них меня не отвергнет. Осталась мне также, что очень важно, дочь английского колонизатора, то есть осталось воображение. Сейчас она, должно быть, старуха. Живёт в достаточном доме в Манчестере. В подвале стоит тяжёлый сундук, в нём до отказа – жемчуг из Индии. Его продавать и жалко, и лень. На сундуке голова тигра с обломанной нижней челюстью. Тигр на память об отце, который лично его пристрелил, а чучело сделал кто-то другой.

В дождливые дни сидит у окна. По стёклам струятся капли дождя. Бегут, замирают, набухают, сливаются, расползаются. Непредсказуемые. Импульсивные. Безрассудные. Романтичные. Как люди в нескучной жизни.

 Неожиданное послесловие

Почта из Америки в Россию пропадает сейчас слишком часто, поэтому рукопись этой новеллы несколько месяцев пролежала в ожидании какой-нибудь оказии. Пока не попадались желающие ехать в опасную смутную Москву, автор решил показать рукопись одной любезной ему семье, проживавшей неподалёку.

Бесился мартовский снег. Завывало. Ожил почти умерший телефон. “Звонит глуповатая серая кошка”, – сказала саркастически Елена, часть упомянутой семьи.

Автор опускает её отзыв о новелле, как о художественном произведении, но честно решает не скрывать глубокой обиды Елены на автора, обиды за всех женщин на свете.

Автор стал возражать Елене (глядите, как красиво маялся герой, а мисс Кей лишь позёвывала и почёсывалась). Получилась некоторая перепалка. На этом, как будто, всё и закончилось, то есть древнее непонимание между женщинами и мужчинами не только сохранилось, но и укрепилось.

Ан нет. Елена вдруг стала мисс Кей, то есть историю в новелле рассказала словами мисс Кей. Реакция автора? Смутился. Но не так уж, чтоб очень сильно. Впрочем, вот он, рассказ мисс Кей, сочинённый русской Еленой.

Камни с синими глазами

Известно, под дождь легче уснуть. Но сегодня шум тропического мансуна навевал не сон, а воспоминания. Наверно, я соскучилась по дому: мансун мне почудился ливнем в Айове. Ах, как я любила дожди, когда была девчонкой с двумя рыжими косичками! Наша вся скрипящая, мычащая, кудахтающая ферма как бы затихала под дождём, переполнялась пряными запахами мокрой земли, листьев, травы, сырого старого дерева. В дожди мне всегда становилось грустно, и я почему-то нередко оказывалась перед статуэткой неизвестного восточного божка. Тускло поблескивая бронзой между специями и пряностями, он танцевал в кольце огня, вздымал по-женски округлую ножку, другой ногой попирал дьявола. Четыре руки извивались в музыке. Полуженское лицо, загадочная улыбка, тяжёлый прищуренный взгляд. Казалось, он танцевал для меня. Будто выбрал меня из всех и своим таинственным танцем пытался мне сообщить что-то важное.

Потом, много позже, я озадачила своих практичных родителей-фермеров – стала студенткой факультета истории искусств и увезла в Нью-Йорк своего бронзового танцора. Вскоре я много о нём узнала. Его звали Шивой, в далёкой Индии он считался богом разрушения. Гневный бог, но и милосердный – разрушавший, чтобы заново создавать.

Лекции, пробки на дорогах, книги, душные кафе, давка в подземке, лица, лица, редкие глаза, выставки, библиотеки, звон будильника, – всё это сливалось в месяцы и годы. И когда колледж закончился предложением поехать в Ахмеднагар, в далёкую таинственную Индию, я знала: это воля моего Шивы, уставшего от шумной суеты Нью Йорка. И вот уже год, как я живу в просторном пустом доме для гостей и преподаю историю искусств темноголовым смуглым студентам.

Мне удалось всё же уснуть, но сон оборвался стуком в дверь. В такую ночь и в такой час? На ходу укутываясь в халатик, я поспешила к входной двери. В бурных тёплых потоках с неба неяркая лампочка отыскала незнакомого высокого мужчину. Русые волосы, мягкий взгляд, открытая усталая улыбка.

– Мне разрешили здесь ночевать, – с акцентом стал объяснять незнакомец.

Всё ещё в полусне, я смотрела, как крупные капли срывались с его ресниц на щёки, по крепкой шее сбегали за ворот.

– Да-да, конечно. Входите, пожалуйста.

– Меня зовут Владимиром, – представился.

– Мисс Кей, – на ходу ответила я. Провела, показала комнату, из комода достала свежие

простыни. Ощутила его пристальный взгляд. Тёплый, мужской, странно волнующий. Я почувствовала, что краснею, резко повернулась и спросила:

– Вы, верно, голодны?

Мама говорила, что для женщин – удовольствие кормить мужчин. Я смотрела, как ел незнакомец, и соглашалась с мамой полностью. Он меня спрашивал о городке, о колледже, об Айове. Налил себе виски и залпом выпил. Избегая его взгляда, я смотрела на его руки, крупные, нервные, красивые. Осмелела, взглянула в лицо, но сразу же отвернулась, встретив нежную голубизну.

– Приятных снов! – Я пошла, не оглядываясь, ощущая ногами его взгляд. Я лежала в своей комнате, защитившись простыней до подбородка. Какие синие у него глаза! Как жилки на маминых руках, как тоненькие танцовщицы Дега, как дороги в Айове, как ночи здесь в Индии. Кто он? Сказал, что из России. Снег, Чайковский, “Анна Каренина”, Достоевский, матрёшка, цыплёнок по-киевски, – этим списком почти исчерпывалось всё моё знание России. И ещё – картины Шагала, над сонным городом летят влюблённые. Да, и синие васильки. Русские цветы и русские глаза. Может, синева такая от России? А может этот Владимир – художник? Ну да, и в Индию он приехал искать свою собственную красоту. А вдруг уже завтра он поймёт, что никуда больше не надо? И останется здесь надолго. Утром будет уходить с мольбертом, к солнцу над рисовыми полями, а вечером будет возвращаться, взволнованный и усталый. Я буду ему жарить рис, лепёшки – так, как меня научили в Индии. А потом мы поедем в Россию. Владимир покажет места, где вырос, познакомит меня со своей мамой. Мы пойдём слушать Чайковского. Во время концерта он будет шептать, что любит меня больше музыки и красок. А потом поведёт меня в храм. С высокими сводами, запахом воска, огнями свечей – совсем, как в кино. Я буду в белом платье, с букетом белых роз. Нам будут петь чистыми голосами. Суровые святые улыбнутся нам с икон… Ах, зачем ты дразнишь меня, Шива? Зачем наговариваешь мне, что не зря привёл меня в Индию, что эта ночь, этот ливень, Владимир, – что всё это так не случайно… Смешно! Я столько о нём думаю, а он, наверно, давно уже спит…

– Мисс Кей, – его голос. – Вы ведь не спите?

Сердце бешено заколотилось, горячо застучало в голове. Он говорил что-то ещё, я его плохо понимала. Не отвечать, не отвечать. Сейчас он уйдёт. Не уходил. Неужели мои глупые фантазии сбываются?…

– Хорошо, – услыхала я свой голос. – Подождите меня в холле. Главное быть отстранённо вежливой. Ещё лучше, скучающе-сонной – правдоподобно в такой час. Я беспомощно обернулась на окно, дрожащее под мансуном, на силуэт моего Шивы, вздохнула и вышла из комнаты.

Владимир ждал, лёжа на диване. Я опустилась в кресло напротив, глубокий вздох перевела в зевок. Он спрашивал, я односложно отвечала. Ну почему он лёг, а не сел? Если бы он просто сидел, я бы наверно его спросила и о России, и о Шагале. Узнала бы, кто он, зачем он здесь. Я ругала себя, что вышла. Какая-то новая сила тянула сесть рядом с ним, над ним наклониться. И – целовать его синеву, трогать его русые волосы, окунаться лицом в его ладони. Нет, это было нестерпимо. Я встала с кресла.

– Мне утром в колледж.

Он следовал близко, тёплой волной. В коридоре хлопала входная дверь. Я потянулась к щеколде. Опережая мою руку, его рука распахнула дверь. И обожгла мой затылок нежностью. Мир покачнулся и поплыл. Обернувшись, припала к его губам. Слабела в его страстном объятии, вздрагивала, задыхалась, узнавала то, что искала. Вдруг ощутила жадные пальцы. И увидала его лицо, искажённое нетерпением.

– О нет. Пожалуйста, нет!

Я убегала от него, как убегала однажды в детстве, заглянув в глубокий сухой колодец. Меня так страшно в него качнуло, будто мрачная глубина пыталась увлечь меня на дно.

Я бросилась на кровать. Лицом в подушку. Глотая слезы. Мне казалось, будто я слышала, как хохотал надо мной мой божок. Кривлялся, пугал недобрым прищуром, танцевал на моей груди, давил меня бронзовыми ногами, обжигал своим огненным кольцом. Зачем ты выбрал меня ещё в детстве? Зачем заставлял искать свою сказку, ошибаться, снова искать? Зачем привёл меня в эту Индию? Зачем дал увидеть синеву в нежных мужских глазах, а потом так безжалостно насмеялся? Зачем ты, Шива, опять всё разрушил? Что ты хочешь создать взамен? Хочешь, чтоб я, как большинство моих подруг, нашла себе надёжного мужа, поскорей родила детей, стала уныло ходить на работу, заниматься домашним хозяйством? Чтоб вечерами устало вздыхала: ну вот, ещё один день ушёл, ещё один месяц, ещё год…

Я дрожала, как дождь за окном. И ощущала, что постепенно растворяюсь в тропическом ливне, обращаюсь в тугие струи, с болью и отчаянием обрушиваюсь на острые, скользкие камни.