Из города на дачу ехать часа два. Туда бы автобус добрался скорее, если б шофёр не подбирал людей, голосовавших у дороги. Вероятно, инструкция автобазы, если она существовала, запрещала подбирать меж остановками, но какой идиот инструкциям следует, если игнорирование их позволяет подзаработать. Всем, кто на дороге голосовал, шофёр билетики не давал и деньги от них складывал отдельно.

В автобус порой заходил контролёр. Те, у кого билетиков не было, говорили ему разные вещи, но буквально на всё, что они говорили, контролёр понимающе кивал и продолжал идти по проходу. Потом он обменивался с шофёром выручкой, увязанной с билетиками, а также выручкой не увязанной, оформлял надлежащую квитанцию, выходил на какой-нибудь остановке, и в автобусе восстанавливалась нормальная атмосфера.

Атмосфера для Ольги была ещё лучше, когда на сиденье рядом с ней сидела разговорчивая пассажирка. С такой завязывалась беседа, редко имевшая сквозную тему, но щедро разбросанная на мужей, растущие цены, огород, болезни, слухи, происшествия, напечатанные в газетах.

Как-то Ольга затронула тему, взбудоражившую и соседку, и мужика через проход, и глуховатую бабку сзади, и других близсидящих пассажиров, которые, тему подхватив, начали отдельные беседы. А всё, что у Ольги слетело с губ, — то, что она едет в Сопины выкопать созревшую картошку.

— Аль не рано? —спросила соседка. — Может, ещё бы подождать? Чтобы, значит, побольше распухла.

— Может, и рано, — сказала Ольга. — Да только как бы она ни пропала. Жулики…, слышала? Не дремлют! Воруют во всю уже, говорю. Уж лучше такую мне, не доросшую…

— А это точно! — сказал мужик, покойно дремавший всю дорогу, но, видно, не так крепко дремавший. — Ворюги совсем ужо забурели. Копают не ночью, днём копают. Ночью темно, не видно картошки, а с фонариком, как однорукий. Пронюхают, что хозяин не дома, так приезжают днём на машине… Даже машины не стесняются. Для них ещё лучше, если сосед — какая-нибудь старая развалина, дома сидит, вылезать боится. Вы понимаете, что творят?

— Они всё знают, — кивнула женщина. — Они по-всякому умудряются. Я, когда картошка готова, и ночью, и днём её караулю. Нет-нет, а в окно да загляну.

— А морковку они не сильно воруют, — вклинилась Ольга в короткую паузу. — Потому что морковка ещё не выросла. И кабачки им пока не нужны. Капуста, картошка… Вот что им надо…

— И лук вырывают, — сказал мужик.

— Да нет, не сейчас, — возразила Ольга. — Лук-то хозяева уже вырвали.

— А наш зять не вырвал, — сказала соседка. — Так те жулики изловчились и выдрали всё начисто.

—  А я ждать не стала, — сказала Ольга. — Всего дня на два уехала в город, а ночь не спала, переживала! Примчалась на дачу, и всё сразу вырвала, и лук, и зимний чеснок. На солнышке высушила, обрезала, сразу от сердца отлегло…

— Дача-то где? — спросила соседка.

— В Сопинах, — ответила Ольга. — А вы-то сами, куда едете?

— Да в Федосино. Уже скоро. Наш магазин — одно расстройство. В город приходится таскаться. Хорошо есть корова, свинья, огород, без них бы не знали, как прожить… Тебя как зовут-то?

— Ольга Андреевна, — сказала Ольга, поворачиваясь к соседке. При более внимательном рассмотрение лицо той, морщинистое, поизношенное, лицо непонятного возраста, с крохотным носиком, выпяченной челюстью показалось похожим на морду собачки. Такой, каких перевозят в сумках. Ольга в породах была не сильна, и всех собак, кроме овчарок, называла дворняжками, шавками, моськами, а агрессивных псов — кобелями, даже если кобель был сукой.

— Вы меня помоложе будете? — спросила она, чтоб польстить соседке.

— Ну, не знаю, — та усмехнулась, очевидно польщённая комплиментом. — Может, моложе, а может и нет. А меня Варварой зовут. Варвара Никитична по паспорту.

Они помолчали, дав устояться деталям завязавшегося знакомства. Ольга вспомнила происшествие, так возмутившее её, что всех, кто проживал в Сопинах, для неё обратились в сволочей.

 — Варенька, был со мной такой случай. Просыпаюсь я ночью, в час ночи; смотрю, за дорогой фары горят, фарами шныряют по сараям. А у них поросята, коровы, быки. Ну, думаю, воры приехали. Страшно мне стало. Упрут ведь животных. Я свет повключала, где только можно, — везде, в коридоре, даже в сортире. Дверь открыла, не побоялась, и давай колотить кастрюлей о водосточную трубу. Кричу во всю глотку: люди, проснитесь! люди, вас грабят! просыпайтесь! Долго кричала и стучала. Никто нигде не включил света. А как не слышать меня, такой шум. Ни окна, ни двери не открыли.

И вот я замёрзла, стою на крыльце, бью кастрюлей на всю деревню. А потом думаю: пойду-ка. Закрыла всё. На часах полвторого. Вдруг в окно вижу, на холме, в Машином доме окно засветилось, и вижу, фигура её возникла. Поглядела она в окно, постояла и свет вырубила.

Ну, через день я встретила Машку: Маша, почему вы не отозвались? Знаешь, что она отвечала? Ольга, не вешай лапшу на уши. Я говорю: какую лапшу? А она так противно усмехается. А то, что соседу твоему ночью ворованное привозят. Для его свиней и коров. Высевки всякие привозят. В общем, корм им ночью привозят. А ты там шумишь, будишь людей… Понимаете, Варя? Машка меня назвала дурой. Если не вслух, то подумала так. А я соседям помочь хотела.

Тогда я сказала: Машенька, — всё. Я теперь к вам ко всем — глухая. Пусть вас с Витькой за ноги тянут, я никогда ничего не сделаю, даже смотреть на вас не буду. Вот такие страшные люди. Режут тебя — никто не поможет. Закрывайся покрепче на запор. Закрылся — значит, останешься жив. Вот почему я с двойными рамами, я их никогда не вынимаю.

— А что участковый? — спросил мужик, очнувшись от дрёмы после слов «режут тебя» и «останешься жив».

— Ты чо, сдурел? — вскинулась Ольга. — Какой участковый у нас в деревне? В Кончанском только есть участковый, а туда пять километров. Милиция к нам не всегда приезжает. Только если что-то случится. Вот какая у нас деревня. Как будто дореволюционная. Медсестра тут жила, тридцать лет работала, так у неё было плохо с сердцем. Так плохо, почти умирала. А потом она и совсем уехала. Как больницу закрыли, так и уехала.

— А в газете ещё писали, — торопливо сказала Варвара, слушавшая Ольгу невнимательно, поскольку вспомнила про статью, недавно напечатанную в газете. — «Золотая картошка» статья называлась. Бабушка держала деньги в самоваре…

— В самоваре опасно, — прервала Ольга. — А если бабке чаю захочется? Зажжёт угольки, и деньги сгорят. Забудет про деньги, говорю.

— А та бабушка не забывала! — возразила Варвара с такой уверенностью, будто знала, что у старушки была исключительная память. — Так вот, пронюхала тётка какая-то, что бабушка в городе была. Приехала. Дверь не заперта, бабка повесить замок забыла. Видит, старинный самовар. Короче, спёрла она самовар, вместе со всем, что в нём накопилось…

— Не бреши, — вмешался мужик. — Я тоже эту статью видел. Одно только правильно говоришь: «Золотая картошка» статья называлась. “Мстинские ведомости” напечатали. А про другое всё наврала. Самовара не было никакого. И бабушки с дедушкой там не было. Ты, видно, с другой статьёй перепутала. А тётка, та самая воровка, вошла на чужую дачу, нацепила хозяйкин халатик, косынку, пошла и выкопала картошку. Потом тот халатик на грядку бросила и на какой-то машине уехала. А в кармашке халатика оставила два золотых кольца, и, вроде, один с драгоценным камнем. Значит, свои кольца оставила. Сняла, чтобы, значит, не потерять, картошку-то надо руками вылавливать. Вот почему «Золотая картошка».

Все замолчали. Но не надолго. Варвара, оправившись от состояния, смешавшего смущение с возмущением, вознамерилась взять реванш.

— А знаешь ли ты, — сказала она тихо кипящим голосом, — что тому, кто ту статью написал, потом дали по шапке. Он делал вид, что давал советы, как прятать деньги от жуликов. Что, мол, они ничего не найдут, если схороните сбережённое в самоваре, зашьёте в подушку, упрячете в печку, ну и другое. Получается, жуликов учил, где у людей деньги лежат. Можно сказать, раскрывал тайны, чтобы ещё больше обворовывали. Похоже, сам жуликом был. В какой-нибудь банде состоял. А притворялся корреспондентом. А потом ему, видно, по шапке дали. И прекратил. И совсем исчез. Может, уже в тюрьме сидит.

Было невозможно определить, отчего мужик не стал возражать: то ли ему не хватало фактов, то ли разумно решил не спорить, потому что с бабами лучше не спорить.

— Ой, ой, — всполошилась Варвара. — Что же я, дура, засиделась. Свою остановку прозевала… Шофёр! — Закричала, — Мне выйти надо!

— Здесь не положено, — буркнул шофёр, мрачноватый грузный мужчина, всю жизнь отсидевший за рулём, знавший все тонкости профессии, и законные, и незаконные. Звали шофёра все по-разному, но он на имена не отзывался, никого никогда не поправлял, поэтому каждый пассажир мог быть уверен, что именно он знал точное имя.

— Как не положено, как не положено? — Затараторила Варвара. — Ты ж подбираешь без остановок. Почему же не можешь и выпускать?

— Не положено, говорю. Через два километра остановлю. Не мешайте, гражданка, вести автобус.

— Ты хочешь, чтоб я два километра тащила тяжёлую сумку?

— А мне наплевать, чего ты там тащишь, — вяло сказал шофёр, и то, как сказал, говорило о том, что нервничать он не собирается, ты там психуй, сколько захочешь, а я буду делать, как по инструкции.

— Я на тебя начальству пожалуюсь! — взвизгнула Варя, именно взвизгнула, так, как умеют только женщины ввиду особой конструкции горла. — Узнают, как ты кладёшь деньги в карман, а билетики не выдаёшь.

— Не докажешь, — хмыкнул шофёр. — А будешь и дальше безобразничать, то по рации сообщу про хулиганство в общественном транспорте.

— Хулиганство!? — взвыла соседка, и было похоже, что формируется очередной крупный скандал, в котором участвуют только двое, а все свидетели развлекаются.

— Варюша, не надо, — сказала Ольга. — Зачем тебе связываться с милицией. Они не тебе, а шофёру поверят. Ты помолчи, да посиди. Два километра — ничего. Я пять километров тащила сумки, тяжёлые, с закатками помидоров, и ничего, пришла, куда надо. А два километра…

 В этот момент автобус тряхнуло, заскрипели изношенные тормоза, и автобус стал останавливаться. Варя, как птица, взлетела в воздух, подхватила сумку, ринулась к выходу. Она так легко соскочила с подножки, что всех возмутило её враньё, будто сумка была тяжёлая. И сильно разгневались добрые люди, которые с жалостью вообразили, как женщина, скрючившись под тяжестью, задыхаясь и часто останавливаясь, чтоб отдышаться и вытереть пот, тащит голодным деткам покушать. Не были счастливы и те, кто приготовился посмаковать разгорающийся скандал.

А Ольга, о Варе пожалев, как о хорошей собеседнице, повернулась лицом к мужику, который сидел через проход, и продолжила прежнюю тему.

— А ещё в газете писали, как утащили поросёнка.

— Не слышал о том, — встрепенулся мужик, начавший снова засыпать. — Как утащили?

— Из сарая. А хозяйка дома была. Прямо при ней и утащили. К дому подъехала скорая помощь. Соседи видели двух мужчин, в белых халатах, носилки тащили. А на носилках лежал поросёнок. Ну, поросёнка они не видели, он был накрыт и шевелился.

— Господи, чушь какую пишут, — сказала молоденькая женщина, сидевшая рядом с мужиком. До того она не вымолвила ни слова, но внимательно слушала, что говорили, и время от времени морщила носик.

— Не чушь, миленькая, не чушь. Всё так и было, — сказала Ольга. — Корреспондентам нельзя врать.  

— Я не о том, что кто-то врёт. В мире столько вещей происходит, важных и очень интересных, а они почему-то о поросёнке.

— Да это же целый детектив! Как в кино! — воскликнула Ольга. — Как же об этом не писать. Ведь это же надо было додуматься — воровать поросят на скорой помощи. Вот до чего додумались жулики…

— Но и простой народ очерствел, — продолжила Ольга после паузы. — Какие-то даже озверели. В прошлые годы была засуха, так один застрелил из ружья соседа. Просто за то, что тот с двумя вёдрами пошёл к нему в колодец за водой. Какой же он жулик? За водой… А жуликов надо покрепче наказывать. Тут одного мужика поймали, руки-ноги верёвкой связали и били, пока милиция ехала. Да и женщины тоже не лучше. Поймали одну бабу-воровку, раздели, трусы только не сняли, привязали к дереву, да крапивой. Хлестали крапивой. Вот так тебе!

— А трусы-то чего не сняли? — оскалил плохие зубы мужик, вообразивший бог знает что. — Я о заднице говорю, — поправился он, отреагировав на перемену в лице Ольги. — От крапивы она и сидеть не могла бы.

Помолчав, тем давая знать мужику, что в общественном месте не хорошо влезать в детали женского тела, Ольга сказала:

— Ну, да так. Немножко бы легче поступили… А мне всегда бабушек жаль. Я ведь тоже уже бабушка. Внуки уже… Ну, да что… Бывают, конечно, старухи гнилые, пакости всякие творят, но многие ни в чём не виноваты. А есть и другие, совсем не дуры. Одна, например. К ней бандиты лезли. А не попали. Почему? Потому что дверь закрыла на палку. А сама в окно, да в сарае спряталась… Правда, одной не повезло. Пошла в магазин, дом заперла, а навесить замок на сарай забыла. Вернулась — две козы увели. Вот что творится, говорю.

Ещё остановка. Мужик вышел. И молодая женщина вышла. С кем разговаривать теперь? Не с бабкой же сзади, глухой и беззубой. Если что скажет, то будто чавкает, а что прочавкает, не поймёшь. Бабка сзади как раз и зачавкала. Ольга сделала вид, что не слышала, и погрузилась в свои мысли.   

Мысли по-прежнему крутились вокруг да около воровства. Плохо живём, — думала Ольга. — Как же сказать, что хорошо, если столько вокруг воруют. Платить людям больше? Сильнее наказывать? Всё, вроде, делали, — не помогает. Богатые честными не бывают, иначе, откуда у них богатство. А бедные могут быть и честными, но что-то случится… Вот Валька, к примеру…

Ольгины мысли перескочили на Вальку, пастушку из деревни. Как-то, вывалившись из автобуса, как всегда перегруженная тем, чего в Сопинах нельзя купить, Ольга увидела на остановке, вроде, знакомую бабёнку. Валька! Чего она сидит? Ну да, коров с пастбища пригнала, рожа распухшая и красная, искусана слепнями и комарами. Шла бы домой, а то сидит, чёрствую корку хлеба жуёт парой оставшихся зубов.

— Ты это, Валя? Чего сидишь-то?

А та улыбнулась, как накуренная (в деревне все знали, что пастушка часто покуривала семена). Ольга составила сумки наземь, повозилась пальцами в кошельке.

— Валя, вот у меня две пятёрки. Одну пятёрку себе оставляю, а другую тебе даю. Можешь хоть три буханки купить.

— Спасибочки вам, Ольга Андреевна, — расцвела искусанная физиономия.

— Только не трать их на бутылку, купи себе только побольше хлеба.

— Так и сделаю. Прямо клянусь! — Валя перекрестилась.

«Это ты зря, — подумала Ольга. — Нарушишь ты крест, и Господь накажет.»

Валька стала алкоголичкой после того, как сгорел её дом. Причину пожара так и не выяснили, — не от того, что всё было сложно, просто никто не хотел ковыряться в обугленных брёвнах старой халупы. Написали, что молния ударила. А кому захочется разбираться, почему и куда она ударила.

Валькин муж, заядлый пьянчужка, несколько дней после пожара выпрашивал деньги у всех подряд, валялся во всех возможных канавах, а потом его видели на остановке, с огромным трудом залезавшим в автобус. С тех пор только Богу было известно, где он, и жив ли вообще.

И сын был у Вальки, тоже исчез. Подростком пристрастился к воровству. Залезал в каменные дома, понимал, что в каменных жизнь побогаче. В одном доме его поймали, но решили в тюрьму не отправлять, он ещё был несовершеннолетний. Потом прослужил два года в армии. Вернулся, поболтался по деревне. Думали, снова возьмётся за старое, но случился пожар, и он уехал, а куда, никого не известил.

Пожар Вальку переродил. Мало того, что она спилась, она принялась за воровство. Куда ни зайдёт, всё что-то упрёт. Однажды поймали её на том, что, оказавшись в доме учительницы, украла венчальное кольцо. Пришлось отсидеть три года в тюрьме. Вернулась, больше не воровала, но стала покуривать семена и пьянствовала безбожно. К Ольге она хорошо относилась, потому что Ольга её жалела и подкармливала иногда.

А вот и знакомая остановка. С километр пешком, и она на даче. А тяжёлые сумки — ничего, ей привычно таскать тяжёлое.