1

Судьба не обидела Никиту: его матерью оказалась всенародно известная актриса, а в отцы судьба подбросила генерала, да непростого, а КГБ. От матери Никита унаследовал душу романтическую, мечтательную; что унаследовал от отца, он затруднялся определить; а вот по вине какого-то пращура Никита оказался авантюристом, он с детства мечтал послоняться по свету с необыкновенными приключениями. В стране, отгородившейся от мира колючей проволокой, овчарками и стражами, стрелявшими без предупреждения, такая мечта у одних вызывала удивление, подозрение, а у других, включая отца, снисходительную усмешку.

Окончив Институт Международных Отношений, Никита уехал работать в Англию. Он полюбил там и что от Диккенса, и fish and chips, и дожди с туманами, и консерватизм, и замки, и Битлов, ему даже понравился антисоветизм, оказавшийся как острая приправа к первому географическому блюду. А то, что его в Англии разочаровало, было связано не со страной, а с особенностями работы советского дипломата в идеологически враждебном окружении. В бывшей владычице морей он оказался не на шхуне, плывущей на поиски сокровищ, а в клетке под названием Посольство СССР, и эта клетка была разбита на множество клеточек, правил, параграфов, и к этой холодной канцелярщине добавлялся жёсткий контроль над поступками и словами.

Дождавшись возвращения на Родину, он неожиданно для всех поступил в Академию Внешней Торговли, а в качестве товара для торговли с зарубежьем выбрал себе кофе и чай, уютный и мало хлопотный импорт из стран бедных, но экзотических.

Первая же заграничная командировка на африканский континент убедила его в правильности смены скучного статуса дипломата на живой вольный статус уполномоченного по древним тонизирующим напиткам. Это тоже был не вояж к островам с пиратами и сокровищами, но и в клетке себя он не почувствовал. Надёжно отделённый от начальства самолётными расстояниями, он мог самостоятельно планировать дела, командировки, развлечения.

Торговлю он вёл энергично, успешно, что в Москве довольно скоро оценили, не упустили из виду заслуги и связи его именитых родителей, и предложили ему перебраться в аппарат Министерства Внешней Торговли. Норбеков вежливо уклонился, он, мол, нашёл уже место в жизни, на котором наиболее плодотворно мог проявлять свои способности.

Страны замелькали перед ним, и к моменту, когда он добрался до Индии, он мог бы сказать, что объехал полмира.

2

Норбеков весь день провёл на дорогах, рискованно лавируя меж пешеходами, велосипедами, легковушками, грузовиками, древними арбами, едва успевая увернуться от лежащих и тихо бредущих коров, коз, собак и прочих животных, включавших слонов и обезьян. Обычно на такие расстояния он заказывал самолёт, но по причинам, которые ниже, он предпочёл автомобиль. Он мог бы себе заказать и шофёра, но мало ль каким милым приключением может украситься любая, без лишних свидетелей, поездка; к тому же шофёр, с виду самый невинный, мог оказаться осведомителем известных всемогущественных органов, способных испортить любую карьеру из-за любого пустяка.

После многих часов нервотрёпки, сдобренной пылью, жарой и тряской, он жаждал взбежать на вышку бассейна, подпрыгнуть и после сложного сальто, когда-то отточенного на тренировках, ввинтиться в прохладный рай воды. Потом, предвкушал он, въезжая в Дели и продвигаясь к “советскому городку”, хорошо бы помокнуть под долгим душем, потом назначить свидание с Милой, недавно прилетевшей из Москвы с каким-то заданием от “Огонька”, потом растянуться на кровати, чтобы забыться на пару часов, потом облачиться во всё белое и отправиться с Милой в ресторан.

В Дели он приехал из Бопала, из жаркого города в центре Индии, хотя, закруглив там свои дела, должен был воротиться в Бомбей, где работал и проживал. Он повернул в сторону Дели не только ради свидания с Милой. На дороге от Бопала до столицы лежали знаменитые туристские места эротические храмы Кхаджурахо и романтичный дворец Агры, которые он мечтал посетить, но они всё оказывались не по пути. А чтоб обратить поездку в Дели в деловую командировку и таким образом отчитаться в потраченном времени и в расходах, он отыскал бы немало причин встретиться кое с кем из Посольства и Торгового Представительства…

Мила… Не лестно ли, однако: такая красивая умная женщина столько лет в него влюблена. В своё время он как бы не понял её намёки на брачные узы, она уязвлённо пострадала, но встряхнула себя надеждой, что когда-нибудь он остепенится до того, что захочет создать семью. Милу он сравнивал со звездой, ярко светящейся на фоне Женского Млечного Пути, такого томительно разнообразного, так зазывающе мерцающего…

Норбеков взглянул на индианку в обгонявшем его такси. Молодая красавица не потупилась, как велели ей нравы и воспитание, а вдруг ответила долгим взглядом, в котором можно было узреть всё, что только душа пожелает. С другой стороны, подумал Норбеков, польщённый и несколько даже смущённый лестной реакцией индианки на нежный, но, впрочем, стандартный взгляд, который его глаза излучали при виде любой привлекательной женщины. Не удручит ли меня одиночество, даже самое кратковременное, в казённых стенах посольской гостиницы. С тобой, моя прелесть, его не разделишь, но почему бы одним махом не сбросить дорожное утомление, выкушав стакан холодной водки в компании старого приятеля?

Увидев измождённого Норбекова, Хлюстенко словами не разбрасывался, а тут же оформил диван в постель с помощью пледа и подушки и убрался за дверь кухни. Норбеков отказался от лежания после бесконечного сидения, он постоял посреди гостиной, негромко танцующей под радио, поводил глазами по быту приятеля, по незнакомцам на фотографиях, набрёл на окно, провалился в него, и заблудился бы в чёрном небе, но зацепился за лапы пальмы, обмазанные жёлтым светом комнаты, и зачарованно-оцепенело тихо стал покачиваться под музыку, что-то зацепившую в душе…

Он содрогнулся, всего-то от шарканья, издаваемого шлёпанцами приятеля, и проследил, как из бутылки, обросшей инеем, как на рекламе, маслянисто-ленивая струя переливается в стаканы, тут же потеющие от холода. Выдул сразу полную ёмкость, откусил от сладкого яблока, послал в организм ещё полстакана, упал на подушку, прикрыл глаза и проследил за переменами то ли в теле, то ли в душе, – то ли их лучше не разделять, как советуют некоторые философы.

– Поешь, – Хлюстенко придвинул яичницу. – А то с устатку, да натощак…

Норбеков отмахнулся от приятеля, который как будто позабыл, что он не любил закусывать сразу, – после еды алкоголь шёл плохо. К тому же, голос Хлюстенко вклинивался в концерт по заявкам радиослушателей, а всё, что они сегодня заказывали, – всё и ему по душе было.

– Громче! – потребовал Норбеков, услышав, что некий майор Сабхарвал пожелал, чтобы Фрэнк Синатра спел для отца “Незнакомцев в ночи”.

Хлюстенко послушно усилил звук, – вернее, довёл до таких децибел, что майор Сабхарвал на месте Норбекова пустил бы сквозь ноздри гневную бурю, после которой пришлось бы заново расчёсывать огромные усы, а в уши загнал бы толстые пальцы, пожизненно пропахшие махоркой.

– Как насчёт незнакомок в ночи? – сказал Норбеков, как бы шутя.

Шутил ли Норбеков, или всерьёз, но в жизни настоящей, без елея, какой же подвыпивший холостяк (а если быть совсем откровенными, то придётся расширить до многих мужчин, которые женаты и непьющие), – так вот, какой же средний мужчина не пожелает незнакомки, которая ничуть бы не ломалась. Но, попытавшись найти такую, средний мужчина убеждается, что все знакомые потаскушки в моменты нужды как сквозь землю проваливаются, а мгновенно доступными оказываются только дорогие проститутки.

– Соскучился по Родине? – спросил Хлюстенко. – Устроим в двадцать четыре часа.

Этим он намекал на историю с одним переводчиком-студентом, который в первой же командировке порезвился с продажной женщиной, а потом рассказал о приключении, казалось бы, надёжному человеку. Человек тот, возможно, и был надёжным, но с возрастом люди не так снисходительно смотрят на шалости молодёжи, – то ли завидуют ей, то ли мстят за свою унылую жизнь. И вот, буквально в течении суток студента отправили на Родину для более пристального ознакомления с его подозрительной моралью.

– Но идея, – добавил Хлюстенко, не пошатнув закалённой дружбы, – достойна пристального рассмотрения.

 3

Норбеков шёл напролом по газонам, разрывая с треском стебли цветов, с хрустом наступая на плоды, печально отвалившиеся от ветвей ввиду перезрелости и ненужности; но известно: последней уходит надежда, – и плоды умирали с упованием, что душа их, притаившаяся в косточках, воплотится в других деревьях.

– Ты потревожишь уснувших змей, – говорил более трезвый Хлюстенко, ногами придерживаясь тротуара, под ноги подсвечивая фонариком.

– Дурак ты, змеям в траве зябко, они греются на асфальте…, – Норбеков наткнулся лицом на ствол.

Хлюстенко фонариком высветил кровь из разбитой губы приятеля.

– Может, вернёмся? – спросил он.

– На Джиппи роуд! – закричал Норбеков, рискуя быть услышанным моралистами из “советского городка”, которые, слыша об улице Джиппи, возмущённо звонили в пятый отдел.

На улице с редким ночным движением к ним подъехал дешёвый скутер, – тот, на котором три колеса, и будто сидишь просто на стуле, и стул этот мчится с дымом и треском, жутко вибрируя и раскачивая, вжимая в сидение на поворотах, как на пугающем аттракционе. Пока так летели на улицу Джиппи, от качки и резких поворотов Норбекова сильно замутило, и он почти половину дороги разевал рот над кипящим асфальтом.

Таксист ухмыльнулся щедрой плате, скутер убрался, и стало тихо. Им показалось, что лучше налево, и они, напружинившись, как ковбои в незнакомом враждебном поселении, пошли по тесной кривой улице. Мимо храпящего на соломе; мимо изумлённой рожи старика, на корточках справляющего нужду; мимо кровати, как мусорный ящик набитой какими-то грязными тряпками, спящими детёнышами и хозяйкой этой вопиющей нищеты; мимо гнусавой молитвы старухи, не обратившей на них внимания; мимо типа среди дороги, – в чалме, с усами и бородой, подвязанной тряпкой цвета чалмы, в белом костюме, душившем тело, короткое и жирное, как сарделька, в середине перевязанная верёвочкой.

– Вам как-то помочь? – спросил сикх вежливо.

– Спасибо, не надо, – ответил Хлюстенко.

– Может быть, спросим? – сказал Норбеков.

– А, руссик, – воскликнул сикх, коверкая русские слова. – Давай, давай. Отвали, моя череша. – И добавил ругательство, столь грязное, что – не здесь, не на этих страницах.

– Наверно торгаш, – прошептал Хлюстенко. – Нахватался русского у покупателей. Как бы он кому не проболтался.

Они обернулись шагов через двадцать. Сикх исчез. Нашёл, что искал? Или спрятался, чтобы подсматривать?

В доме напротив смеялись женщины. Норбеков и Хлюстенко переглянулись и ступили в тёмный подъезд. Смеялись откуда-то с потолка. Они взобрались по шаткой скрипучести и остановились перед дверью, обрисованной светом изнутри. Оправив одежду, пригладив волосы, потянули дверь на себя и оказались в сумрачной комнате.

В разных углах, на диванах и креслах сидели девицы в вольных позах, в центре стояла группа сикхов. По стенам шли фанерные дверцы, многие были полуоткрыты, за ними виднелись части кроватей. Завидев вошедших иностранцев, все одновременно замолчали.

Толстая женщина в ярком сари хлопнула в ладоши, что-то крикнула, девицы разом слетели с насестов и окружили новых клиентов. Во всю конкурируя друг с другом, они причмокивали и облизывались, строили глазки и подмигивали, оглаживали талию и бёдра, дёргали тазом вперёд и назад, а одна высоко задрала подол и теребила кружево трусиков.

Занятие странное, однако, – из группы женщин выбрать любую, и она с тобой тут же ляжет в постель. Чаще это странное занятие смешано с хорошим опьянением, в опьянении женщины желаннее, а желание сглаживает недостатки и выделяет привлекательное. Норбеков усердно искал привлекательное, но отмечал одни недостатки. У этой губы на пол-лица. Эта слишком старая и рыхлая. Эта рябая и кривоногая. У этой скулы дальше ушей. Эта маленькая и худая, и вертлявая, как мартышка, похожа на девочку лет двенадцати. У этих толстушек резинки юбчонок глубоко врезались в животы, и тёмный жир оплывал на юбки, как закопчённый нагар свечи.

В глаза назойливо лезла мартышка. Норбеков поднял её на руки.

– Сколько? – спросил в крохотное ухо из коричневой просвечивающейся кожи.

– Один раз десять рупий, – отвечала.

– Десять рупий?

– Один раз.

– Дороговато, – сказал Норбеков, обращаясь к присутствующей хозяйке. – В таком заведении в Бомбее платят рупию или две. А можно и за полтинник.

Хозяйка уставилась на Норбекова, – либо плохо знала английский, либо намеренно не понимала подобных щекотливых замечаний.

– Да, десятка, – сказал Хлюстенко, поговорив с хозяйкой на хинди. – В Бомбее проституция легальна, а в Дели она запрещена. Эта дамочка уверяет, что половину всего дохода приходится выплачивать полиции. Кроме того, говорит хозяйка, на разных девиц и цены разные. Ты, говорит, дорогую выбрал; мол, малолетка, с большим спросом. Если, конечно, она малолетка, – с сомнением глянул он на девицу, уютно пригревшуюся на груди очередного работодателя.

Норбекова хлопнули по спине. Он с неудовольствием обернулся на пьяные выпученные глаза, на зубы, залитые красной слюной, на кусочки изжёванного бетеля, застрявшие в скомканной бороде.

– Если вам это дороговато, я не прочь заплатить половину. – Сикх показал бумажку в пять рупий. – С условием. Вы сделаете это здесь, – он кивнул в сторону циновки, брошенной на пол неподалёку.

Приятели сикха загоготали.

– Я ещё девственник, – сказал Норбеков, отвечая хлёстким и злым шлепком по оттопыренной заднице сикха, от чего тот даже выпучил глаза и без того от рождения выпученные. – Покажите, как это делается.

4

Все отсмеялись обмену шлепками, мартышка с рук соскочила на пол и вошла в одну из каморок. Норбеков последовал за нею, пригнулся под низким потолком, хотя высоты как раз хватало, чтобы стоять, не пригибаясь. Поглядел на тусклую пыльную лампочку, на облупленные стены без окон, на железное ведро с какой-то жидкостью, на грубо сколоченную раму, на которой вместо чего угодно, напоминающего матрац, был переплёт из грязных верёвок.

Норбеков брезгливо сел на верёвки, притянул девушку на колени. У него ещё не было девицы с такими тоненькими руками, и вся она выглядела малышкой лет десяти или двенадцати, – только морщинки на лице и усталость в углах подвижного рта говорили, что возраст её неясный; может быть, очень даже неясный. Вошла хозяйка и жирным телом заполнила сразу полпомещения.

– Десять рупий, – сказала она на вполне хорошем английском.

– Потом, потом, – отмахнулся он.

– Нет, сейчас. Десять рупий, сэр, – протянула хозяйка жирную руку.

Норбеков сунул в руку бумажку, хозяйка кивнула и удалилась. Он прикрыл фанерную дверцу, поискал щеколду, но не нашёл, скинул туфли, стащил штаны. Девушка сбросила кофру и юбочку. Они откинулись на верёвки, обнялись, он стал целовать грудь размера набухшего соска, и ощутил нечистый запах, притушивший разгоравшееся желание. Девушка вывернулась:

– Десять рупий.

– Я при тебе отдал хозяйке, – сказал он в пятнистый потолок.

– Нет, десять рупий, – твердила девица.

– Я заплатил.

– Десять рупий, сэр.

– Слушай, зачем это ведро? – спросил он, пытаясь её отвлечь от досадного вымогательства.

Мартышка отпрянула от него, перекатилась на край кровати, голыми смуглыми ступнями оказалась на грязном полу. Он перегнулся, схватил её за ногу. Она завизжала. Ворвалась хозяйка.

– Заплатите ей десять рупий, – сказала хозяйка, руки в бока.

– Я заплатил, – сказал Норбеков.

– Те деньги для меня. Теперь отдайте девочке.

Он раздражённо вынул бумажку, швырнул её в сторону мартышки. Та на лету подхватила деньги, сунула в юбку и голой попкой присела на раму любовного ложа. Норбеков стал натягивать брюки.

– Иди, – протянула девица руки, склеенные из коричневых соломинок.

Не подхватить бы какую заразу, – вяло подумал он и подмял её. Ему ничего уже не хотелось, но чтоб оправдать свои двадцать рупий, он упрямо вминался в тельце с запахом нестиранной одежды. Ей бы помочь, но она лежала неподвижно и безучастно. Всё получилось тусклым и грязненьким, всё в дальнейших воспоминаниях было, как та пыльная лампочка, отражённая в жидкости ведра, то ли в воде, то ли в моче.

Внизу, при выходе из подъезда, их поджидали полицейские.

– Что вы делали в этом доме?

– Были в гостях, – сказал Хлюстенко.

– У кого?

– У господина Гупты.

– Позвольте проверить, – сказал полицейский и занёс на ступеньку ногу.

– Он уже спит.

Полицейский вздохнул:

– Ну что же. Придётся пройти в участок. У вас документы при себе?

Хлюстенко вытащил кошелёк. Ещё по десятке для полицейских.

5

В такси, в легковушке “Амбассадор”, которая скутер превосходила на целое четвёртое колесо и была значительно комфортабельней, они прикончили “Белую Лошадь”, которую Хлюстенко прихватил из дома. По дороге купили ещё пару виски, дрянного местного производства, и тут же избавились от половины, – “продезинфицировать организм после интимного общения с возможно не очень здоровыми женщинами”.

По пути от такси к дому приятеля Норбеков вдруг вздумал искупаться и потянул Хлюстенко к бассейну. Тот отвечал, что купался сегодня, либо вчера, – он точно не знает, поскольку сегодня или вчера определяют только часы, которые он не уверен где; возможно, забыл их в публичном доме, хотя он их вроде бы не снимал. Но не в часах, однако, дело, а в том, что вчера или позавчера вода была холодной до омерзения. А кроме того, продолжал Хлюстенко, в такой поздний час бассейн закрыт, все фонари должны быть потушены, а он боится плавать в темноте, ему ещё с детства в чёрной воде мерещатся змеи и чудовища. В звёздную ночь, возражал Норбеков, вода не имеет права быть чёрной, она должна щедро отражать всю бесконечность звёзд на небе, при этом чудовища прячутся в сказках, а змеи, если даже не спят, не мёрзнут в хлорированной жидкости, а добродушно греются на асфальте, ещё не совсем остывшем от солнца.

Они перелезли через ограду и оказались на территории тихого тёмного бассейна. Там было, пожалуй, слишком темно из-за потушенных фонарей, а большую часть звёздного неба заслоняли пышные кроны. По-мальчишески отталкивая друг друга, вскарабкались на вышку для прыжков, сбросили одежду, догола.

Норбеков приблизился к краю трамплина и поглядел в черную пропасть. Звёзды внизу отражались так слабо, что казались лишь домыслами фантазии, и отсвечивали как-то слишком далеко. Что случается с расстоянием, которое оказывается под ногами? Может, природа, нас охраняя от опасного лёгкого расстояния, так сконструировала глаза, что всё, находящееся ниже, как бы удаляется от нас?

– Как же нелепо, – сказал Норбеков. – Хотел я сегодня встретиться с Милой, а кончилось всё грязной мартышкой.

– А ты разве, братец, не заметил, что мы всю жизнь не главное делаем, а только что-то мелкое и ненужное?

Хлюстенко свернул пробку с бутылки:

– А мы вот утешимся сейчас. Давай с тобой выпьем как раз за то, чтоб заниматься только главным.

Он бедром подтолкнул Норбекова:

– А что это мы сегодня сдрейфили? Сифилиса, видите ли, не испугались, а прыгнуть в водичку… – Пихнул сильнее. – Ну-ка, показывай свою ласточку.

Норбеков удержался на трамплине, вырвал бутылку, поднёс к губам, а свободной рукой ответил толчком, от которого Хлюстенко зашатался и замахал руками, как мельница. Норбеков поддал ему ещё и, усмехаясь, забулькал виски.

Вместо ожидаемого всплеска вдруг послышался тяжкий удар. Бутылка выпала из руки, отскочила от края трамплина, полетела вниз и там зазвенела разлетевшимися осколками.

Норбеков сбежал к краю бассейна. Звёзды отсвечивали не от воды, а от блестящего синего кафеля. Вокруг неподвижного тела приятеля расплылось пятно темнее кафеля. Норбеков слетел на дно бассейна и попытался прощупать пульс. Жизнь из приятеля либо ушла, либо её мог обнаружить только кто-то более опытный. “Скорая помощь!” Он бросился к лесенке, чтоб за пределами бассейна затарабанить в ближайшую дверь. Ступню пронзила острая боль. Он извлёк осколок стекла, побежал, прихрамывая на вышку. “А если Хлюстенко уже мёртвый?” Медленно вскарабкался к одежде, почти на ощупь выбрал свою, выловил в штанах приятеля ключи, спустился к ограде, перелез её, замер на корточках, прислушиваясь.

Ночь наполнял аромат цветов, растущих на земле и на деревьях, треск и звон цикадных оркестров, тучки спящих в воздухе мошек, сонные вскрики и шорохи птиц и каких-то других созданий. Норбеков всего этого не замечал, его волновали звуки шагов. Никто как будто не приближался, и он стал натягивать одежду. Рубашка вдруг оказалась тесной, он по ошибке схватил чужую. “Вернуться в бассейн?” Только не это! Ступня была влажной и липкой от крови, он обвязал её носком. Прячась в тенях, дошёл до квартиры нелепо погибшего приятеля и там тщательно удалил все следы своего пребывания.

6

“А что если в Дели его вовсе не было? – думал он за рулём джипа, продвигаясь по широкому бульвару, вдоль которого выстроились посольства. – Сейчас он рванёт на юго-запад, без отдыха доедет до Бомбея, – и докажи, откуда приехал, а спросят, – да, вот, из Бопала приехал.” Так он и сделал, и был в Бомбее к позднему вечеру тех же суток. Вымылся, кое-как отлежался, отбиваясь от случившегося кошмара и панических мыслей о последствиях. Утром, наигранно весёлый, поцеловал ручки всем дамам, крепко пожал руки мужчинам, занялся почтой, звонками, контрактами, – и так, внешне непринуждённо, прожил тот день, и ещё неделю.

Новость о гибели Хлюстенко до Бомбея домчалась моментально. Многие спрашивали, кто такой, и Норбеков некоторым говорил, что умерший – бывший однокашник. Но личность какого-то Хлюстенко, в общем-то, мало занимала, а всех поразила причина смерти. Надо же, качали головами, пьяный прыгнул в бассейн без воды, – это же надо так напиться! Было похоже, случай закрыли, никто не видел Норбекова в Дели, и он постепенно стал успокаиваться. И вот – сам полетел в столицу в не очень нужную командировку, чтобы на месте узнать подробности и успокоиться окончательно.

Да, случай подробно расследовали, – рассказали ему знакомые. – Вскрытие трупа показало, что Хлюстенко был в сильном опьянении. А сколько он выпил, было неясно, поскольку в квартире обнаружили много бутылок из-под “Столичной” и из-под виски “Белая Лошадь” всем известного болгарского разлива (болгары этот шотландский напиток продавали в дружественные посольства по цене пятьдесят центов за бутылку, поэтому “Лошадь” брали ящиками даже те, кто не пил спиртного). Кроме того вокруг тела Хлюстенко валялись осколки другой бутылки. Но! – возникал такой вопрос. – Как получилось, что он был в бассейне буквально за день до своей гибели (отыскались люди, его видевшие) и умудрился не заметить большое объявление при входе о предстоящем спуске воды и закрытии бассейна до весны? Но! – почему в бассейне нашлись окровавленные следы какого-то другого человека, они повели от тела на вышку, там потоптались, спустились к ограде. Всё это наводило на подозрение, что смерть Хлюстенко была вызвана не обязательно личной ошибкой, или, скажем, самоубийством. Возможно, с вышки его столкнули, – либо нарочно, либо нечаянно. Кроме того, – сказали знакомые, – циркулировал странный слух, будто в день гибели Хлюстенко на улице Джиппи видели русских, и есть описание их внешности. В одном из них признали Хлюстенко, а кто был другой, пока неизвестно…

Норбеков страшно разволновался, напился в одиночестве в гостинице, поймал такси, поехал куда-то, и тут по дороге ему пришла мысль: “Попроситься, что ли, к американцам?” Он попросил развернуть машину, велел остановиться метрах в ста от американского посольства, пешком двинулся в его сторону.

“Американцы его возьмут, как политического перебежчика, они брали всех, лишь бы советский, от таких, как Светлана Аллилуева, до никому неизвестных туристов. Когда соотечественники обнаружат его загадочное исчезновение, они обратятся сначала в полицию, и заварится долгий процесс поисков пропавшего иностранца. Тем временем он попадёт в Америку и начнёт там новую жизнь. Но это – идеальный вариант. Не идеальный: обнаружится, что он тот вечер провёл с Хлюстенко. Просто из мести, что он совершил политическое преступление, то есть сбежал во вражеский стан, советские пришьют ему убийство и потребуют его выдать. Не желая невыгодного впечатления, что они приютили уголовника, американцы пообещают сами расследовать историю. Норбековым займутся адвокаты, эти виртуозы юриспруденции, способные хоть кого оправдать…”

Норбеков сошёл на лужайку сквера, который тянулся вдоль посольств, сел на траву против звёздного флага. “Пожалуй, он даже не рискнёт вернуться в гостиницу за вещами. Да и к чему ему эти вещи? Терял их, и будет ещё терять. Главное, всё-таки, – свобода, а больше всего свободы в Америке. С другой стороны, кому он там нужен? Не страшно ль упасть с его высоты на дно, где придётся начать с нуля?… Конечно, он потеряет родину. Но родина что? А просто страна, где ты родился, вырос, учился. Родина, если разобраться, – это просто отеческий дом. И чем ты старше, чем шире желания, – тем этот дом тесней и скучней. И, наконец, там так задыхаешься, что хочешь сбежать, – да куда угодно. Многие так, конечно, не думают, им в жизни хватает этого дома, но он не думает, как другие… Россия? Россия – другое дело, он отделяет её от родины. Родина – тело, Россия – душа и духовное наполнение. И где бы он не был на планете, Россия всегда будет рядом, внутри… Мила? Ну что же. Терял он женщин, и неизбежно будет терять. И находить. Находить даже проще”.

Потом он представил себе, как отец, преданный партии чуть не с пелёнок, узнает, что сын его – перебежчик, как исказится и побелеет его породистое лицо, как, возможно, он схватится за сердце, как отречётся от сына-предателя…

Норбеков с надеждой взглянул на звёзды, отразившиеся на флаге, встал с травы, пересёк магистраль, подошёл к воротам вражеской страны и нажал кнопку звонка.