1

Меня разбудили стуки в дверь. Приятный сюрприз: в щель сунулся Лёха, а не какой-нибудь шофёрюга с кислой рожей и долгой разгрузкой. Я поглядел на свои часы, и не мог не присвистнуть от удивления. Стрелки почти сошлись на двенадцати. Четырёхчасовое опоздание!

“Не ждал, – сказал я Лёхе сурово. – Ну, рассказывай. Где ты там шлялся? В какой передряге порвал штаны?”

Лёха замахал обеими руками.

“Ладно, – нахмурился я, отстраняясь. – У меня и без тебя в душе не праздник.”

“Потом, потом всё расскажу. Сейчас слушай вот что. Будем праздновать. мой День рождения. Я тут начну организовывать, а ты иди буди Николаевну?”

“Понимаю,” – сказал я и пошёл разбудить Валеньку.

Я остановился у двери, за которой хранились только конфеты и где по ночам спали ночдиры, то есть ночные директора. Конфеты и женщины, объединившись, были для подвыпивших разнорабочих настолько сладким, лакомым местом, что его запирали изнутри на крупный крючок и ещё щеколду. Валенька видно про них забыла, то ли беззаботно не воспользовалась.

Я открыл дверь и включил свет. Она лежала ко мне спиной на старом продавленном диване, который, однако, был целой роскошью по сравнению с картоном на полу, пусть даже и прикрытом телогрейкой. Она стремительно развернулась, на яркое мгновение раздвинув ножки и показав белые трусики. Села коленками на меня, надёрнув как можно ниже юбчонку. Николаевна! Разве можно говорить при Валеньке о Николаевне!

“Машина?” – спросила она в заблуждении, часто мигая на яркий свет.

“Машина, похожая на Лёху. Пришёл таки, сволочь. Но с событием. День рождения у него. Склоняет всех к коллективной пьянке. Призывает нарушить спортивный режим и трудовую дисциплину. Иди, говорит, позови ночдиршу, а я праздничный стол накрою. Он про тебя ещё не знает, но как узнает, так и порадуется. А если, Лёха проинструктировал, ночдирша окажется не в настроении, то ты её за ноги хватай, стаскивай с дивана и волоки, как, бывало, половец половчанку.”

“Ладно, ладно, – сказала Валенька – Скажи, что приду. Не напивайтесь. Чтоб время культурно проводили.”

“Что ты!” – в сердцах парировал я. И вежливо оставил наедине.

Она задержалась не для себя, а чтобы доставить нам удовольствие в виде ярко подкрашенных губок, взбитой чёлки, румяных щёчек, а также в виде торта “Полёт”.

“Вот и десерт, – сказала, потупившись. – Вместо подарка, так сказать.”

“Ах ты!” – вскричал изумлённый Лёха и рванулся с  распростёртыми объятиями. Зад его от стула-то оторвался, но перед проверил моё лицо. Оно ему неласково сообщило, что Валеньки касаться нежелательно. Спохватился, старый козёл, и сделал вид, что передумал.

“Полёт” я любил. Не только “Полёт”, – я вообще обожал сладкое. С раннего детства. Все школьные годы. Другие вникали в слова педагога, а я незаметно на задней парте посасывал сгущённое молоко, жрал килограммами халву. Вот из-за этой любви к сладкому я и решил не заканчивать школу, а пошёл подрабатывать в булочной. Толстым я от сладкого не становился, поскольку, как мне объяснил Студент, у меня был такой метаболизм. Я записал это слово и выучил, и при случае щеголял. “У тебя, – говорил дураку какому-нибудь, – метаболизма не хватает.” Если надоедливо советовались по поводу житейской ситуации, – супруга, к примеру, изменяла, – я сурово спрашивал в лоб: “А ты пробовал метаболизм?” Звучало это почти как убийство, и меня оставляли в покое.

В корзине моего прожиточного минимума сладкое было главной закуской. Лучшим из сладкой закуски был торт. А лучшим закусочным тортом – “Полёт”. К сожалению, именно этот торт, как и другие торта подороже запирались в холодильник на замок, и мне приходилось обходиться самыми дешёвыми вариантами – “Поленом”, “Сказкой” и даже “Подарочным”. Во время разгрузки машины с тортами я время от времени уединялся, шмякал коробку с тортом об пол, открывал, выдирал примерно с четверть, совал выдранное в кулёк и закрывал, что оставалось. На случай придирки я мог задать целую серию встречных вопросов. А может кондитеры изуродовали? Или шофёр по пути полакомился? Или падение с высоты? В последнюю версию не верили, поскольку она легко отметалась с помощью проверки на весах. Но не ко мне же придираться. Одна попробовала и зареклась. Что я сделал? Пожал плечами: “Меня спрашиваете?” “Тебя.” “!!!” – страшным голосом крикнул я, и сука навсегда капитулировала.

Продавались у нас и другие сладости: печенье, пряники, пастила, зефир, сникерсы, мармелад, шоколад, конфеты, восточные штучки. При их разгрузке я делал вот что: ронял облюбованную коробку, засовывал руку или в разлом или в ослабленную щель и выдирал, сколько горсть держала. Загрузив до отказа карманы халатов, я отлучался в туалет, но на самом деле не в туалет, а припрятать украденные сладости. Но всем этим сладостям я, однако, предпочитал какой-нибудь торт.

“Не в бровь, а в глаз, – похвалил я Валеньку за удачно подобранную закуску. – С тортом “Полёт” – душа улетает.”

“Куда же она у тебя улетает?” – прощебетала она с интонацией, в которой лишь отъявленный импотент не заметил бы искорки кокетства.

“А туда,” – указал я взглядом на остроконечные холмы, туго обтянутые халатиком, нацеленные прямо на меня. Умная девочка поняла и опустила глазки вниз. И вдруг её мордочка перекосилась.

“Ты чо, Валюха? – спросил я. – Головка болит? А я предлагал. Не пожалела бы пару баксов, давно бы уже здоровьем дышала.”

“Да нет, ничего,” – сказала Валенька голосом обманывающей женщины.

Вчера из неё больно и грубо, без обещанной анестезии выскребли двухмесячный зародыш. Она умудрилась забеременеть во время поездки в Геленджик (повезла сестре импортный телевизор). Сёстры устроили пикничёк на диковатом берегу. Водочка, пиво, весеннее солнце.

Из-за скалы выплыла лодка, в ней сидели двое кавказцев. В Москве их Валенька опасалась, но эти в компанию не навязывались, вежливо руками помахали, пошутили, и дальше плыли. Валенька на шутку среагировала, завязалась беседа на расстоянии. В лодке у них оказалось шампанское из подземелий Абрау Дюрсо. Мужчины вели себя джентльменами: не напивались, не приставали, даже анекдоты были все приличными. Кавказец постарше, он был семейный, предложил девочку покатать. Валенька сначала колебалась, но её дружно уговорили. Лодка покружилась рядом с берегом, заплыла за скалу и не появлялась. Холостяк наклонился к уху Валеньки: “Слушай, сейчас ты пойдёшь в кусты. Скажешь сестре, что по нужде. Через пару минут увидишь меня. Сопротивляться не советую. Не будешь послушной – прощайся с дочкой.” Она послушно пошла в кусты. Кавказец с ней делал всё, что хотел.

После мучительного аборта она наглоталась аспирина. Ночью от боли почти не спала. Утром купила бутылку водки. Весь день ходила под балабасом, зато по крайней мере не повесилась, а сумела с девочкой и поиграть, и погуляла с ней по парку, и вымыла, и даже книжку почитала. Уложила в кровать и отправилась в булочную подменить заболевшую Николаевну.

“А ну-ка, Мишка! – взбодрился Лёха, решив воспользоваться привилегией виновника торжества. – Плесни-ка в хавальник и хлебальник.”

“Мужик ты, Лёха, – сказал я, наплескивая. – Приблатнённый крестьянин, я бы сказал. Тебе только с козами разговаривать. Какой же у нашей красавицы-дамы хавальник и хлебальник? К ней даже слово “рот” не подходит. Зовущие медовые уста!”

“Ладно тебе, – сморщилась Валенька. – Нашлась поэтическая натура.”

“За Лёху и за Лёхину козу!” – провозгласил я первый тост.

“Почему и за козу?” – спросила Валенька.

“Так. Для словца,” – подмигнул я Лёхе, который напрасно насторожился. Я умел хранить тайны друзей.

“Между первой и второй промежуток не большой. За Россию!” – спешил Лёха, компенсируя опоздание.

“Россия как лошадь,” – выплеснул я не предназначенное для других.

“Лошадь?” – уставились они. Особенно – Лёха, он был свидетелем, как я однажды избил нацмена за одно только слово против России. Я захотел им всё объяснить, но запутался в ощущениях. Что мне, и плакать и смеяться, как тот старожил из посёлка Жутино? Как передать им своё опасение, что всех нас в России ждёт участь той лошади, если правительство не найдёт радикального варианта? Лёха придумал свой вариант, но он одного не понимал: великая Россия – не Испания. В России сбросить козу с колокольни – это и глупо, и бесполезно. В России, если даже подражать, с колокольни следует сбрасывать мамонта. Но в том-то и дело, что русские люди не должны никому подражать. В России нужно действовать по-русски. А как? – ни я, и никто другой ещё, к сожалению, не придумал.

“Ладно, – качнул я полным стаканом. – Не будем затягивать промежуток.”

 2

 Сложилась забавная несуразность: все мы пили одно и то же, а закусывали так по-разному, будто пили в одной компании, а закусывали в трёх разных. Валенька ела деликатесы, приготовленные Лёхиной супругой, я признавал только торт “Полёт”, а Лёха – только козье молоко. Из закуса Лёхи я заключил, что язва его опять кровоточила.

“За богатство!” – сказала Валенька.

Мы с Лёхой онемели от восторга и хапнули без всяких комментариев. Я давно уже отмечал, что тост в устах привлекательной женщины выглядит значительно умнее и красивее, чем совершенно такой же тост из пасти какого-нибудь мужика. Студент объяснил мне это так: “Любовь, уважение и всё прочее, как правило, исходят от субъекта. Но это не значит, что объект, даже что ни на есть привлекательный, может лежать неподвижно, как камень, и ждать, пока его кто-то оценит. Задача объекта – шевелиться, и разными искусными манипуляциями привлекать к себе внимание субъекта. Как субъект, ты изначально любишь женщину, но ты её можешь не заметить, если она прежде всего не подвернётся тебе на глаза, а после, незаметно для тебя, не соткёт паутину из мелочей, в которой тебе надлежит запутаться.”

“А это нетрудно, – сказал я. – Разбогатеть, говорю, нетрудно. Роди ребёнка – и на продажу. Только на толкучку не тащи, товар всё-таки непривычный, а дай объявление в газете. Хочешь, сегодня же заделаем?”

“А что? – встрепенулся Лёха, сунулся в авоську за газетой, всмотрелся в число на первой странице. – Чёрт, обманула меня бабка! Недельной давности. Ну, жулики!”

“Дата значения не имеет, – заметил я с мудростью Студента. – Представь, что сегодняшняя. Зачитывай.”

Лёха нашёл рекламный отдел.

“Вот!” – сказал он через минуту. – “Ребёнка рожаю в январе. Хотите купить? 420000, г. Казань, почтамт, паспорт XIV, №749348”.

И ещё: “Меняю ребёнка на автомобиль”. Больше хотите? “Молодая студенческая семья в тяжёлом материальном положении отдаст новорожденного ребёнка за двух или трёхкомнатную квартиру. Роды в середине сентября. Родители здоровые, высокие, красивые, с высоким коэффициентом умственного развития. Возьмём все гарантийные обязательства”.

“Я извиняюсь,” – сказала Валенька, вскочила и быстро удалилась, с лицом искажённым как бы болью.

“Месячные,” – сказал Лёха.

“А если другое? – озлобился я, так как ближайший кусок жизни сориентировал на Валеньку. – А если это мигрень, или язва, или несварение желудка? Тогда ты бесчувственно кощунствуешь над моими праздничными предчувствиями.”

“Поживи с моё,” – упорствовал Лёха.

“Ты чего?” – изумился я, ибо он спорил по поводу женщин.

Все бабы считали меня красавцем, а Лёху считали либо никем, либо всего-навсего мужиком, какие в России на каждом шагу. По его собственному признанию, из всего женского населения он спал только с собственной супругой, а все его внебрачные похождения включали вздохи по малолеткам и извращения с козой. (На козе я, однако, не настаиваю, это моё личное предположение. Я его вывел из того, что он глаза Розы сравнивал с женскими, а однажды сказал, что Роза – как девочка, особенно если одеть её в платьице и поставить на задние ноги).

Лёха не раз приглашал меня в гости, и я к нему несколько раз ездил. Но погостить удалось только раз, – в длинной дороге меня то одно, то другое сбивало с толку. Так вот. Я гостил у него три дня, то есть с дежурства по дежурство, и мы со стаканами в руках излазили каждый закоулок его деревенского хозяйства. Забрели и в сарай. Следом за нами тут же вбежала его коза. Я её по шее потрепал, и тут же отвлёкся на разговор. Чувствую, тычется что-то в бок. А это – коза, и в зубах материя.

“Смотри, – говорю я. – Чего она хочет?” “Да тряпка, – ответил Лёха небрежно. – Она у меня все тряпки хватает. “Хорошая тряпка, – сказал я. – Розовая. С белыми кружевами. Очень похожа на платье для девочки. Откуда оно? У тебя же внук. Ты лучше скорее отбери. А то испортит хорошую вещь.” “Жена притащила, – сказал Лёха. – Сказала, на дороге подобрала.”

Тогда я на этот эпизод особого внимания не обратил. И даже тогда не навострился, когда он сравнил глаза козы с женскими. Моя поэтическая натура такое сравнение даже одобрила. Но когда он сказал, что коза – как девочка, если её нарядить в платьице…

“Я ж не о бабах! – не выдержал Лёха моей затянувшейся задумчивости, оформленной мрачно-насмешливым взглядом. – “Я о том, кто сколько прожил… Да чего там!” – махнул он рукой с таким накопившимся отчаянием, с такой пораженческой амплитудой, что этим признался себе и мне, что в области женщин его жизнь совершенно не удалась.

“Кто же не знает, – скулил напарник, – что ты всю булочную обслуживаешь. А мне…, – переждал волну удушья, – а мне хоть одна бы, хотя бы раз. По месту работы. Как сослуживцу.”

“А ты не напивайся по ночам,” – посоветовал я ему. И больше не знал, что ещё посоветовать.

 3

 “Есть разговор, – оклимался Лёха. – Не при свидетелях. Слушай сюда.”

И он рассказал мне про сокровища, припрятанные в зданиях Москвы. Идея найти хороший тайник меня вдохновила в такой степени, что мы, не откладывая в долгий ящик, основали в устной форме ТОО. Стали продумывать, как начать. Сошлись на том, что прежде всего надо найти аппаратуру…

“Какая мерзость! – вернулась Валенька. – Докатились. Детьми торгуют. До такого я и в мыслях не опущусь.”

“Ничего, – усмехнулся Лёха. – Дай реформам ещё раскрутиться. До любой приватизации опустишься.”

“Почему разрешают такое печатать? – не успокаивалась Валенька. – Вот раньше было много объявлений о продаже медалей и орденов. Запретили. Приравняли к уголовным преступлениям. А что же младенцы? Менее ценные?”

“Что ты в них ценного-то нашла? – спросил я с искренним непониманием. – Плачут, капризничают, гадят, мешают спать, рыгают, болеют, жрать вечно просят, ломают вещи. Тьфу! Уж лучше иметь козу. Хотя бы накормит молоком.”

“Дурак!” – рассердилась Валенька.

“Я пошутил. Я люблю детей. Я только младенцев не понимаю. Может быть, это моя вина. Не приложил достаточного усилия… Чего ещё пишут?” – сменил я тему.

“Высокого широкоплечего блондина с удовольствием будет принимать приятная, маленькая, пухленькая женщина тридцати четырёх лет”, – бойко начал читать Лёха, но к концу объявления его голос был унижен несоответствием с пожеланиями пухляшки.

“Не иначе как скрытная проститутка,” – сказал он, захлопывая рекламу.

Я был высоким, широкоплечим, и больше блондином, чем брюнетом, но я не хотел расстраивать Валеньку своим положительным комментарием. Попозже спишу телефон пухляшки и обязательно позвоню.

“Чего там ещё?” – подхлестнул я Лёху.

Он неохотно побегал глазами, выискивая что-нибудь позанятнее.

“Вопросы читателей, – объявил он тоном ведущего телевидения. – Как-то читала в газетах статью, что одну женщину-археолога изнасиловала мумия. Врачи подтвердили изнасилование. Не могли бы вы рассказать о состоянии здоровья этой женщины?”

“Я тоже об этом как-то читала, – возникла уже не сердитая Валенька. – Интересно, что газета отвечает?”

“Согласно нашим проверенным сведениям, изнасилованная женщина-археолог полностью оправилась от изнасилования. Вышла замуж. Родились дети. На маленьких мумий не похожи.”

“И тут враньё! – возмутился я. – Журналисты не знают реальной жизни. Любой младенец похож на мумию.”

“Тебя спеленать! – возразила Валенька. – Тоже будешь похож на мумию.”

“Правда ли то, – читал Лёха дальше, – что духи “Ispahan” французского изготовления были предназначены для покойников? Недавно купила два флакончика. Но применять пока побаиваюсь. Можно ли пользоваться “Испаханом”, нанося его на живое тело?”

Лёха меленько захихикал, получая личное удовольствие от молча прочитанного ответа.

“Ответ!” – заорал я.

“Можно, если Испахан – мужчина.”

“Коммунисты такого не печатали,” – отметил я, когда отсмеялись.

“Зато при коммунистах можно было жить!” – остервенела Лёхина рожа.

Я ощутил свои кулаки, но Лёха был всё-таки именинником, а именинник имеет право в чём-то оставаться безнаказанным. К тому же, прошлое – это прошлое. Как отмечал однажды Студент: “Прошлое приятнее настоящего, поскольку в нём можно сортировать. При сортировке воспоминаний человек оставляет себе хорошее, а плохое отбрасывает в мусор (часто не ведая того, что отбрасывает хорошее, в тот миг показавшееся плохим). В настоящем хорошее и плохое так друг от друга неотличимы, что их осмеливаются сортировать только полные дураки. Кроме того, я б настоящее сравнил с незнакомым ночным лесом, где мы предпочитаем не сидеть, сортируя окружающую неразбериху, а предпочитаем продвигаться, пусть вслепую, пусть наугад, – поскольку сидение нас тревожит, а движение успокаивает. Куда-то мы, естественно, приходим и присаживаемся отдохнуть. Но вот пора встать и идти дальше. Мы ощущаем, что на дальнейшее нету энергии, сил, желания, и говорим себе и другим: вот, мы достигли того, что хотели.”

Бывало, и я тосковал по прошлому, и даже с пугающей остротой. Но – встряхивался, выпивал, поджидал оптимистического прилива, и убеждал того же Лёху в необходимости перетерпеть. “Россия вспрянет ото сна!” – утверждал я с блеском в глазах. “Сама не очнётся,” – упрямился Лёха. – “Её только силой растолкаешь. Ей нужен Сталин. И он уже есть. Он ждёт подходящего момента.”

“Вчера в дом бухгалтера ОРСа, – перекинулся Лёха в информацию, – вошли вооружённые преступники и, угрожая пистолетом, потребовали двадцать голубей. Получив от бухгалтера отказ, они выстрелили в хозяина и скрылись в неизвестном направлении. Пернатые не пострадали”.

“А бухгалтер?” – спросила Валенька.

“Газета не пишет, – сказал Лёха. – Очевидно, это неважно.”

“Ну, а голуби им на кой?”

“Телефон прослушивается конкурентами, – объяснил я Валеньке очевидное. – А голубя с записочкой – излови-ка.”

“На улице Бакинских Комиссаров (около дома 24, корпус 1) обнаружен труп босого мужчины. Ножевое ранение в спине недвусмысленно указывало на убийство. Через час в квартире того же дома задержали трёх пьяных молодчиков (экспедитора НИИ и двух грузчиков молокозавода). Они хладнокровно примеряли новые кроссовки фирмы “Риббок”, которые стоят сто зелёных. Допрос на месте выяснил следующее. Убитый оказался их приятелем. Сначала пили без происшествий. Потом убитый похвастался обувью, которую сначала даже не заметили. Оказалось, он “Риббоки” не купил, а сам стащил с какого-то пьяного. Собутыльники позарились на кроссовки и потребовали их вернуть, если не владельцу, то хотя бы им. Незаконный владелец возражал. Попытались стащить кроссовки насильно. Рибоков отчаянно воспротивился. Попробовали метод избиения. Не помогало. Посовещались. Двое схватили четвёртого за руки, а третий молча зашёл со спины и воткнул в неё кухонный тесак. Убитого разули, вынесли на улицу и положили возле подъезда. За ночь Рыбаков промёрз насквозь, наподобие рыбы в морозилке… Ну что же. В наше грустное время кому уже только не приходилось выйти из квартиры поутру и наткнуться в подъезде на свежий труп. Большинству такое настолько привычно, что – чего там, перешагнёшь, и идёшь по своим делам (даже милицию звать поленишься). А кто-то, корыстный и беспринципный, решит через труп не перешагивать. Разве нельзя предположить, что этот корыстный и беспринципный мог оттащить Рыбакова в подвал, содрать с него кожу, разрубить, и продать нам с вами под видом мяса? И купим! Отчего же не купить? – если говядина не по карману, а человечина по дешёвке?”

“Тихий ужас, – сказала Валенька. – Едим, и не знаем, что едим. Никакого контроля за продуктами.”

“Двадцатичетырёхлетний кооператор не слишком осторожно управлял автомобилем и забрызгал вошедшую во двор семейную пару с двумя детьми. Дама выразила неудовольствие. Шофёр отправил её подальше. Спутник-кавказец, не долго думая, выхватил пистолет и выстрелил в автолюбителя. Пуля прошила его насквозь. Кавказца до сих пор не нашли”.

“Гнать их! – вскричал я в праведном гневе. – Очистить от них Москву и Россию! Распоясались! Кровососы!”

“Спешим обрадовать наших читателей: вчера сотрудниками милиции, наконец, задержан насильник, который на уроке физкультуры покушался на честь третьеклассницы… – Лёха поперхнулся собственной слюной, откашлялся и закончил: – Им оказался солдат стройбата, который временно подрабатывал на деревообрабатывающем комбинате.”

“Хорошая новость, – кивнула Валенька. – Больно распоясались мужики. Думают, что если демократия…”

“При попытке продать грудного ребёнка за бутылку “Московской” водки задержан некий А. Луковин, рабочий из дома инвалидов. Похитил мальчика из квартиры, в которой дверь оказалась незапертой, а мать выскочила в магазин…”

“Во даёт! – восхитился я попытке заработать на младенце, не затруднившись даже родить. – Но и дурак. Разве можно так дёшево? Побольше заломил бы – никто б и не придрался.”

“Каждой школе… – пивную, – вымолвил Лёха голосом другого человека (то есть до этого был подвыпившим, а тут стал пьяным почти что вдрызг). – В школе номер пять Первоуральска открыли коммерческую пивную. На большой перемене дети постарше могут принять кружечку пива. А то и другую, если успеют до звонка, зовущего на урок. Те, что поменьше, глядят ссс… зззавистью, и не дождутся повззз-росления.”

“Наконец-то подумали и о детях! – заговорило во мне отцовство, которое ещё не реализовалось, а если бы даже реализовалось, я бы удрал от него подальше. – Раньше в кружки и в походы ходили, песни распевали у костров, а теперь вся забава – спекуляция, секс, наркотики, грабежи. Думаю, хорошее начинание.

Алкоголь – замечательная отдушина не только для взрослого населения. Детям ведь тоже тяжело, им тоже важно выпустить пар накопившихся переживаний.”

“Валюша! – сказал я, меняя тему. – В твоём замечательном лице я обнаруживаю тост. Я предлагаю выпить до дна за лучших женщин планеты Земля!”

“Горько!” – заорал Лёха.

Я перегнулся через стол и влепил ей в губки такой поцелуй, от какого мы оба задышали.

“Ну ты даёшь!” – отшатнулась Валенька, вынула зеркальце и помаду, и непослушными пьяными пальчиками попыталась вернуть губкам предыдущее великолепие.

Лёхины губы вздувались, причмокивали и просились в сторону Валеньки. Незаметным ударом по лодыжке я вновь поставил его на место. Нет, чтоб расстроиться незаметно, – крестьянин громко испортил воздух. Валенька прыснула. Я осерчал: “И так нелегко, а ты отравляешь даже праздничную атмосферу.”

“Вкусно, дёшево, питательно…, пейте водку… обязательно,” -ностальгически вспомнил Лёха плакат покорения целины, и после того он ещё присутствовал, но одновременно и отсутствовал.

 4

 И вот, перепившись на гульбе, Лёха и Валенька – лежали. Но не на голом холодном полу, как если б лежали без присмотра. Способность пить больше, чем другие, позволила мне оформить постель, вполне достаточную для троих. Я настелил на пол картонки, на них набросал телогрейки, халаты, перевалил на них Валеньку с Лёхой, закурил, поглядел со стула на крутое Валенькино бедро.

Момент предвкушения был красивым, но его испортил страшный озноб, который лучше всего сравнить с ледяным дыханием смерти. В раздевалке была комнатная температура, я был одет в рабочий халат, – иными словами, причина озноба крылась не во внешней температуре, а во внутренних особенностях организма, которые, думаю, были вызваны неординарными обстоятельствами моего появления на свет. Согреться бы тут же алкоголем, но его в булочной уже не было.

Должен заметить, что в качестве грелки алкоголь меня часто подводил, – его согревающая энергия коварно выбрасывалась из меня в непредсказуемые моменты. Представьте: вы ночью, в одних трусах, из дома выскочили на мороз, отринули мучительное переполнение, но с тем же отринули столько тепла, что вас затряс ледяной озноб, от которого вы потом укрывались всевозможными одеялами, и всё равно не могли укрыться. Я пробовал всё, и пришёл к выводу: единственный быстрый способ согреться – слиться с телом ближайшей женщины. Я прилёг к Валеньке со спины, крепко обнял её по всей линии.

Озноб пронизывал меня с детства, но он особенно участился после пропажи моей жены. С пропажей жены пропала квартира, которую цивилизованно и бесхлопотно обогревали водяные калориферы. С тех пор я мучился в маленьком флигеле, который отапливался дровами. Конечно, подбросив побольше дров, я мог разогреть флигель достаточно, мог и до бани его нажарить, но дело в том, что я регулярно отлучался в булочную на сутки, и в прохладные дни мой флигелёк превращался в зябкий сырой погреб, а зимой превращался в холодильник. Даже если я ночевал, сквозняки, пронизывавшие флигелёк, остужали его к середине ночи, и дальше, до новой растопки печи, я еле дотягивал до утра.

Вот почему свободное время я тратил не только на алкоголь, а ещё параллельно выискивал женщин, которые поехали бы во флигель в качестве живого калорифера. Конечно, физический мой облик немало способствовал удачам, но врать не буду: срывы случались. Женщин ведь надо не только искать, уговаривать, располагать, развлекать анекдотами, подпаивать, – на них ещё надо раскошеливаться (водить в ресторан, на концерт, в казино). Был бы я жулик, член правительства, рэкетир, наёмный убийца, я бы, наверное, не жаловался. Но я был честным разнорабочим.

В булочной я в любую ночь мог подлечь к ночному директору. Симпатичные, с фигурой, редко попадались, чаще они были типа Николаевны – пожилые и толстоватые, но от всех исходили тепло и возможность другого удовольствия. С Николаевной, самой частой, я уж давно договорился, то есть не только по части тепла. А со случайными или новыми вначале приходилось и повозиться. Они не сразу соображали, зачем я являлся среди ночи. Видели сразу кобеля. Я уверял их, что не так. Всё, что им надо, – говорил, – позволить мне тихо прилечь за спиной, прижаться и тихо лежать, согреваясь. От близости женского тела – не спал, а они, примитивные существа, уже через несколько минут начинали сопеть и даже похрапывать.

Но и такие ситуации я умел развивать в продолжения. Главное, их надо тихо теребить, держать их в пограничном состоянии, в котором сквозь дремоту не поймёшь, то ли тебе снится, то ли нет. И время от времени невзначай, как бы в глубоком собственном сне, то закинуть на них ногу, то захлестнуть им на грудь руку. Они начинали громко сопеть от напряжения и фантазий, потом, окончательно измотавшись, разворачивались на спину и разбрасывали конечности.

Я переспал даже с Викторией. Она вдруг явилась на дежурство вместо захворавшей Николаевны (хотя легко могла заменить её другим ночдиром или кассиршей). Думаю, Виктория явилась из чисто бабьего любопытства, – проверить назойливые слухи о моих неанкетных данных. Директор была поддельной блондинкой, где-то за сорок, жирноватой, но на походку была лёгкой, – такие в танцах как бы парят. На сильно накрашенном лице ярче всего пылали губы, но я при всём отношении к женщинам такими губами мог бы побрезговать: перемажешься, не отплюёшься. Из её затылка торчал пук волос по размеру не меньше головы, и мы с Лёхой даже поспорили, можно ли спрятать в пучок не одну, а целые две бутылки. Директор могла быть и грубой, и вежливой, но чаще казалась как бы нейтральной, недоступной, прохладной, занятой. Она была замужем, были и дети, но часто и слишком уж подолгу в её кабинете пропадали прилично одетые мужчины. (Сравню: когда заходили дамы, они так подолгу не задерживались.) Мужчины и дамы всегда выходили с какими-то свёртками в руках, а то директор звала грузчика, и он перетаскивал в иномарку ящики с неясным содержимым. Ко мне она относилась нормально, а я к ней – не менее нормально.

Во время сближения на дежурстве она не настаивала на поцелуях, я тоже на губы её не набрасывался, так что к утру её губы пылали, как будто она и не ложилась, а я, получив своё удовольствие, совсем не измазался красным жиром.

 5

 Но повторяю: все мои женщины случались далеко не регулярно. Регулярной была только жена. Но что-то однажды произошло, и я проснулся не в нашей квартире, а под забором и бог знает где. Пытаясь припомнить процесс перемены, я натолкнулся на пустоту. Кое-как разобравшись с окрестностями, я сел в электричку, приехал в Москву, добрался до дома и позвонил.

Дверь отворила не супруга, а незнакомый мне мужчина. Я отшвырнул его плечом, ринулся внутрь выяснять, но в квартире всё было по-другому, включая незнакомую брюнетку, мебель и тысячу мелочей. Я выскочил на лестничную площадку, чтобы проверить номер над дверью. Да, квартира была моей. После нервного разговора с женщиной, мужчиной и соседками я выяснил очень странные вещи.

С тех пор, как меня здесь последний раз видели, прошли, оказывается, три месяца, о которых я ничего не помнил. За это время жена исчезла, квартиру опечатала милиция, меня искали, но не нашли, вещи наши куда-то вывезли, а в квартиру вселили других.

“Как исчезла?” – спросил я, впервые покачиваясь не от водки, а от полнейшего непонимания. “Со всеми концами,” – сказали соседки, меня разглядывая испытующе, недоверчиво, чуть не с испугом. – “Подозревают, что убийство. Думали, вас обоих прикокнули.” “Какое убийство?” – спросил я. “Трупы найти не удалось. Если бы труп ваш, скажем, нашли, то вас бы ни в чём не заподозрили. Но вот вы явились живы-здоровы. Поэтому может оказаться, что вашу жену вы всё же убили. Вам лучше в данном случае объявиться. Милиция оставила инструкции связаться с ними немедленно. Сами пойдёте? Или желаете, чтобы мы им тут же позвонили?” “Сам позвоню,” – сказал я, закуривая и навсегда покидая дом, где проживал с момента свадьбы.

Мне надо было срочно опохмелиться и как следует всё обдумать. После того, как я всё обдумал, я добровольно пришёл в милицию и сообщил, что не убивал. Они меня тут же арестовали, подержали двое суток в предварилке, а потом отпустили восвояси.

Очухавшись от этой передряги, я направил стопы в булочную. Меня там настолько испугались, что не хотели восстанавливать. Я был свиреп и брызгал угрозами. Виктория тоже пригрозила, но мои угрозы были страшнее. Когда мы остыли, я предложил позвонить в отделение милиции. Виктория тут же сняла трубку, тепло побеседовала с приятелем в Министерстве Внутренних Дел, послала за новым напарником Лёхи, отчитала его за алкоголизм и тут же под этим предлогом уволила, а мне поднесла хрустальный бокал. На её потеплевшее отношение я реагировал, как мужчина, но она меня твёрдо оттолкнула с неоскорбительными словами: “Миша, ты что? Ну не сейчас”.

Обрадованный Лёха рассказал, что его допрашивали в милиции, как потенциального соучастника. Во время допроса он был нетрезвым, поэтому ему сломали два ребра. Его, к счастью, выручил некий Алиби. Потом получилось, что этот Алиби сумел выручить и меня: он видел меня в каком-то доме, из которого я не выходил именно в день и час убийства. “Значит, – вздохнул я с облегчением, – я супругу не убивал.”

К сожалению, Валенькино состояние не позволило ей ощутить, и тем более оценить мои очень искренние ласки, а мне в процессе нашего сближения причудилась такая галлюцинация: будто мы спарились по-мышиному, и я, оседлав её сладкую спинку, впивался зубами в круглое ушко и видел свою прыгающую пасть с возбуждённо подпрыгивавшими усами.

Потом я едва не свалился в сон, но своевременно осознал, что до утра, до прихода Клавдии всё производство держалось на мне (да, иногда кое-кому я мог показаться безалаберным, но в критических ситуациях на меня можно было опереться). Я оправил одежду Валеньки и отправился проверять. Главное, двери чтоб были закрыты. Чтобы конвейер не работал. И чтобы свет был где-то включён, а где-то, напротив, выключен. Обе двери были закрыты, – видимо, Валенька постаралась. Конвейер молчал. С лампами – ладно.

Снилась мне всякая чехарда. Как вы уже поняли, я вообще был очень богат на сновидения. Они настолько переполняли любые моменты моей дремоты, что многие туда не умещались, начинали витать вокруг да около, внезапно вклинивались в мозги. Поэтому я подозревал, что мои галлюцинации в моменты бодрствования тоже являлись как бы снами, снами с открытыми глазами.

Часто я в снах находил Студента. Проснувшись, дивился, с чего он мне снится чаще, чем кто-нибудь другой. Я не знал, что Студент был способен переливаться в чужие сны и жить там, как будто наяву.

Чехарду своих снов я начал не как-нибудь, а в звании офицера. Я с детства мечтал быть офицером, и вот, наконец, мечта сбылась. О детях я не очень мечтал, но они, оказывается, родились, и даже успели немного вырасти. Я пошёл покатать их на санках. По высокому берегу реки. Решив их как следует позабавить, я толкнул санки под горку. И ужаснулся: санки катились прямо к заснеженной полынье. Я побежал их догонять, но ноги запутались в длинной шинели. Санки без всплеска ушли в воду, как в густое чёрное масло. Я пожалел, что стал офицером, вытащил табельный пистолет, глубоко засунул себе в рот дуло…

Надо мной склонялся мужик. Он засунул мне в рот палец.

Возмущённый такой фамильярностью, я хотел палец откусить, но он разил махоркой, бензином и вроде бы солёным огурцом. Я предпочёл палец отплюнуть.

“Палец на кой? Чего засунул?” – спросил я, щурясь сквозь возмущение.

Его голова напротив лампочки казалась чёрным круглым мячом. Странный способ будить людей. Мерзкий. Однако, дело сделал. Надо попробовать на Лёхе. Шофёр показал листок бумаги. Я ничего там не разглядел, да и не стал особенно вглядываться. Если привёз, значит заказано. Если заказано, надо сгружать. Я шевельнул Лёху и Валеньку, без надежды, а так, с досады, плюнул на них в буквальном смысле, на карачках дополз до раковины, сунул голову под струю.

До чего обнаглели шоферюги, – пожаловался я воде. – В раздевалку уже лезут… – Тут-то меня и поразило: – Но как он в булочную-то попал? Я погрузился в такую задумчивость, что когда, наконец, от неё очнулся, вода продолжала течь на голову, а под ногами скопилась лужа. Шофёр имел полное право выругать за долгое ожидание, но странное дело, увидев меня, он лишь молча врубил конвейер и так же молча начал разгрузку.

Лотки с булками набегали со скоростью проворной, но удобной. Булки, по форме явно “Столичные”, были только что из печи и почему-то розоватые. Я никак не мог разглядеть черты физиономии шофёра. То она мне казалась плоской, то её совершенно не было, то мерещилась чушь какая-то. За неимением конкретностей я решил прозвать его Пальцем. Доставка была слишком большой, я удивлялся, но разгружал. Я исчерпал всё пространство в колясках, потом в шкафах, потом на поверхностях, потом пришлось ставить на пол, и даже один лоток на другой. В последнем лотке лежали бутылки. Две. Неоткрытые. Ничего себе! Схватив лоток, как ни в чём не бывало, я отволок его за угол, и там поглядел на этикетки.

“Водка Бесовская”, – прочитал. – Молодцы, ребята! – одобрил я их. – Выпьешь и как бы бесом становишься. Или в тебя вселяется бес. Ещё одно прекрасное название для любимого народного продукта. Однако, что означали бутылки? Попытку застигнуть меня врасплох? Увидит, мол, пустит слюну, и купит. Сейчас все мозгами так и вертели, чтоб заработать лишние бабки. Но если он водку хочет продать, то должен проявить какую-то реакцию.”

Как бы разворачивая коляску, я полностью выступил из-за угла. Палец возился с пустыми лотками, и его занятая спина подтвердила, что он не причём. А я-то что? А я тоже не в курсе! На случай, если шофёр спохватится и захочет найти бутылки, я их подбросил к чёрному хлебу, который оставался со вчерашнего. К этому хлебу он вряд ли сунется. А крысы? – возникло предположение. – А что если к водке сунутся крысы?

 6

 В Москве бурлил не один только май. Бурлила широкая кампания по дератизации столицы, то есть по очистке города от крыс. Крысы действительно так расплодились, что их замечали почти везде. “А ты уничтожил сегодня крысу?” – спрашивал всех на каждом шагу плакат сурового бизнесмена. Ещё более популярной была фотография президента, который с гримасой мужицкого юмора, перемешанной с наигранным отвращением, держал за хвост здоровенную крысу, убитую в кремлёвском кабинете, причём собственными руками. Эта замечательная фотография вовлекла в дело дератизации больше людей, чем любые призывы. Там и сям проводились конкурсы на самый крупный крысиный труп. В специальных пунктах “Приём крыс” за каждые полсотни килограммов трупов бесплатно давали бутылку водки.

Крысы распустились в наглости, в пространстве, в физических размерах, во всеядности. Дошло до того, что крысы с собаку уже никого не удивляли. Говорили, что видели крыс с корову, но словам и фотографиям не верили. Требовали трупов, и ещё раз трупов. Не вполне щепетильные горожане пытались подсунуть под видом крысы разнообразных домашних животных, искусно их подкрашивая, подстригая, подрезая, подлепливая, камуфлируя.

Расплодились мелкие производители крысиных хвостов, ушей и усов. Их перекупщики богатели. Богатели и те, кто не шёл с толпой, а использовал собственные мозги. Насмешливо поглядывая, как другие с угрозой инфаркта гонялись за крысами, они их спокойно разводили на дачах, в сараях, в гаражах, а кто-то и в собственной квартире, и кормили их теми же крысами. Потом они крыс меняли на водку, всё невыпитое продавали (а то и вовсе бросали пить, и тогда продавали всё), деревянные обменивали на зелёные, покупали недвижимость за границей, возвращались в Россию к крысиному бизнесу, и начинался новый цикл. Комфорт, пережитый за кордоном, их тревожил, но не терзал. Они понимали, что за границей так быстро и легко не заработаешь. (Кстати, от них распространилось высокомерное поучение всем, кто эмигрировал на Запад: “Вы там мышиной вознёй занимаетесь, а настоящие капиталы надо в России зарабатывать.”)

Однажды, до начала дератизации, мы с Лёхой отдыхали в раздевалке. До этого, конечно, пригубили, но в меньшем количестве, чем обычно, – у Лёхи тогда бушевала язва, а я решил проявить солидарность. Мне снилось: я будто бы загорал, а по всему моему телу будто бы бегали несколько кошек. Одна кошка остервенела, когтями бросилась мне в лицо и заорала Лёхиным голосом.

Я проснулся. Во тьме раздевалки Лёха орал по-настоящему, – то ли во сне, то ли в белой горячке, то ли с ним делали что-то жуткое. Я вскочил и включил свет. Предстала ужасная картина. По раздевалке носились крысы величиной с крупную кошку. Они уже слопали всю закуску и начинали грызть одежду. Мы затопали, закричали. Крысы и ухом не повели, и продолжали носиться кругами, причём каждый круг становился уже. На нас стягивалась петля. Я рванулся к кладовке со швабрами. Они помогли нам и отбиться, и в наступление перейти.

Утром пошли с докладом к начальству. Не постеснялись намекнуть, что дежурства в таких условиях настолько опасны и невозможны, что зарплата совершенно не соответствует. Виктория на это усмехнулась: “А вы, мальчики, не одни. В других булочных то же самое. Скажите спасибо, что мы не торгуем мясо-молочными продуктами. У этих несчастных мясо-молочников есть даже человеческие жертвы. Очень похоже, на вас напали крысы под прозвищем людоеды. От них спасаются единицы. Вместо того, чтобы возмущаться, скажите спасибо, что вам повезло.”

Она стала ласковой, как матушка, налила нам по полному стакану, нарезала вкуснейшей колбасы, ещё налила, – и весь этот праздник – всего лишь в обмен на обещание, что мы о крысах не будем рассказывать, чтобы напрасно не пугать ни работников, ни покупателей. “Потерпите, – сказала Виктория. – Правительство знает и всё делает, чтобы проблему искоренить.”

Вскоре началась дератизация. Я предложил руководству булочной оформить любого размера плакат: Капитализм есть демократия, плюс дератизация всей страны. За идею и работу над плакатом я попросил совсем немного. Виктория и Клавдия призадумались, будто я заломил слишком много, а потом отбоярили идею под предлогом политических сомнений. Их смутило слово капитализм. “Ладно, – сказал я. – Понимаю. Вы ведь бывшие коммунисты. Разрешаю заменить капитализм на нейтральное рыночная Россия. А может вас смущает гонорар?” “Да нет, не смущает, – сказала Виктория. – Нас, Миша, уже ничего не смущает. Но так как плакат твой политический, мы просто обязаны посоветоваться с вышестоящей организацией.”

Так и эта инициатива была положена под сукно. На этом моё терпение лопнуло. Буквально к следующему дежурству я подготовил орудия мести, направленной против руководства. Вместе с ними принёс в булочную столько выпивки и закуски, что Николаевна тут же свалилась, а Лёха по шкале до десяти оказался в седьмой степени, то есть в такой, что я без труда сумел его подбить на соучастие.

В ту ночь мы с Лёхой зарыли в батоны такие инородные тела, как осколки бутылочного стекла, крысиные лапки и хвосты, дохлых тараканов, камушки, иголки. Лёха посетовал с укором, что я его раньше не предупредил, а то бы принёс дерьмо от козы. Я восхитился: козьи шарики были идеальными наполнителями, – и запомнил идею на будущее.

Я с нетерпением ждал последствий, но почему-то всё было тихо: начальство молчало, инспекций не было, и даже покупатели не скандалили. Мы с Лёхой обсудили недоумение и вывели две возможных причины. Первая, самая вероятная: люди настолько уже привыкли к недоброкачественным продуктам, что выбросили инородные тела, а булки без лишних эмоций сожрали. Вторая причина: жалобы были, но инспекцию либо не посылали, либо её обласкала Виктория. Третью возможную причину, – мол, покупатели не заметили, – мы даже не стали прорабатывать. Не так уж население опустилось, что жрёт, не замечая, дохлых тараканов, крысиные лапки, стекло и камни.

 7

 Несмотря на подобные отвлечения, дератизация продолжалась, и собственных крыс мы перевели. Но складывать руки было рано: в булочную стали забегать крысы, питавшиеся алкоголем. Они отличалось от прежних крыс более крупными размерами, поразительно сильными челюстями, неустрашимостью и свирепостью. А главное в них поражало вот что: они обожали алкоголь, особенно водку любых названий, ликёры и пиво “Жигулёвское”.

Сначала о крысах-алкоголиках писали с усмешкой и чёрным юмором только внештатные корреспонденты, но постепенно тон изменился, вплоть до того, что о них по-научному стали писать профессора. Иначе, газеты – запестрели. Сам я читать не очень любил, но зато был непрочь послушать. В чтецы я обычно впрягал Лёху. (Думаю, может быть поэтому всё, что я узнавал из газет, имело прокуренный спитый голос пожилого малограмотного мужчины. Я бы хотел, чтобы мой отец обладал таким же уютным голосом, но о том, как вы понимаете, я мог только бессмысленно мечтать).

Однажды этот голос прочитал, что опыт обращения с алкоголем и необходимую сноровку первые крысы-алкоголики обрели в районе Таганской площади, при набегах на коммерческие киоски. Таганцы передали новый опыт подрастающему поколению. Они научили детей и внуков тащить в зубах полную бутылку, научили сковыривать с неё пробку, и даже свинчивать, если надо.

Но в их воспитании был пробел: ни они, ни их отпрыски не научились потреблять алкоголь экономично, с уважением и бережностью человека. Человек не позволит пролиться и капле, во всяком случае постарается. А эти создания, сбросив пробку, роняли бутылку горизонтально и лакали напиток из струи, будто из вечного родника. Хорошо, если пол был из цемента, с глубокими выбоинами и без трещин, – пролитая водка стекалась в лужицы. А если пол был земляной, или наклонный, или в трещинах, тогда пропадало обидно много. Я, однако, лелеял надежду, что может быть последующее поколение будет менее расточительным (не такая уж сложная наука научиться держать бутылку в лапах и временами в пасть опрокидывать).

Учёные вскоре догадались, что крыс-алкоголиков лучше всего травить смесью яда с алкоголем. Яд нам доставили из треста, и сразу во внушительных количествах. Хранился он как бы под замком, но ключ ведь не спрячешь под замок. Можно, конечно, и ключ запереть, но тогда под замок надо прятать и ключ, который запирает первый ключ, и так можно делать до бесконечности.

А “бесконечность, – Студента цитируя, – это конечность, одетая в платье. То есть, – расшифровывал Студент, – чтоб не утонуть в житейском океане, все мы должны определиться: либо ты в жизни всё понимаешь, либо ничего не понимаешь. Либо обнажённая понятная конечность, либо прикрытая одеждой, и оттого не совсем понятная”. Признаюсь, в высказывания Студента я не очень любил вникать: тужишься, тужишься, а без толку. Но в точности многих цитат ручаюсь, поскольку я многие записывал, часто перечитывал на досуге, а какие-то даже и заучивал.

Но мы отвлеклись от ключей и замков. Их бесконечность, как вы догадались, стала конечностью в самом зародыше. Ключ для замка для яда для крыс стал доступен любому работнику, и если кто-то нуждался в яде, он отсыпал себе по потребности. А вскоре и ключ, и замок отпали, поскольку то ли оба затерялись, то ли их кто-то приватизировал.

Противоположная ситуация сложилась с другой составной приманки, а именно с теми бутылками водки, которую нам по запросу Виктории регулярно слали из треста. Я не раз предлагал помощь в изготовлении приманки, но Виктория предпочитала делать это с Клавдией и взаперти. В такие дни обе начальницы ходили по булочной, пошатываясь, и были либо слишком добродушны, либо, напротив, всех гоняли. Обдумав неровности их поведения, я предложил ввести День приманки, то есть в тот день закрывать булочную и давать всем работникам отгул. Но и эта моя идея была полностью игнорирована.

Начальство нам доверяло немногое – разливать приманку в консервные банки, расставлять их в углах, собирать дохлых крыс и укладывать их в коробки. Дальше доверие вновь заканчивалось: коробки они отвозили сами. Но мы на это не обижались. Мы-то ведь тоже не дураки: мы в коробки складывали не всех, а только отдельных мелких крыс, остальных же сдавали самостоятельно.

В столице, в провинции, везде борьба с крысами-алкоголиками расширялась и углублялась, но количество крыс продолжало множиться – что-то в этой борьбе не срабатывало. Газеты, правительство, комиссии ломали головы над загадкой, а я посмеивался в усы. Как представитель низов народа, как непосредственный проводник решений правительства и Думы, я-то знал, что водку на крыс тратили только такие дуры, как наши Виктория и Клавдия.

Вообще, идея травить водку была изначально непродуманной, чуждой русскому человеку. Какой-нибудь голландец, может быть, и смог бы недрогнувшей рукой наполнить банку отравленной водкой и задвинуть её в пыльный угол. Но только не русский человек. Получив бутылку готовой приманки, мы крыс не баловали количеством. Мы доливали в бутылку воду, искусно восстанавливали пробку и продавали бутылку со скидкой какой-нибудь торговке у метро.

Недавно образованный департамент при Министерстве Санэпиднадзора пытался  учесть и этот момент. Он попытался спустить на Москву уже приготовленную отраву с устрашающими этикетками. Но переклеивать этикетки с устрашающих на привлекающие было настолько плёвым делом, что в стране катастрофически возросло количество тяжёлых отравлений. Демократы и успешные предприниматели пытались правительство оправдать, но противники режима так сплотились, такую подняли в народе такую бучу, что власти поспешно ликвидировали всё Министерство Санэпиднадзора.

 8

Итак, я припрятал бутылки “Бесовской”, присел в ожидании наряда и стал беспокоиться о том, как бы к водке не сунулись крысы. В момент одной глубокой затяжки меня утешило предположение, что крысы могут ведь и не сунуться. Я успокоенно выдохнул дым и ощутил, что готов к ревизии только что поступленного товара.

Завёлся мотор. Я ухмыльнулся. Похоже, и этот забыл про наряд. Крикнуть? К машине пробежаться? Можно, конечно, но зачем? Грамоту за это не дадут. Вспомнит – вернётся. А не захочет, может и сам закорючку поставить.

Звуки отъезжавшего автомобиля. Я пошёл закрывать дверь. Если Палец таки вернётся, ему предстоит большая работа по привлечению внимания. Лёху и Валеньку он не добудится, себя я тоже не гарантировал.

Как Палец попал в раздевалку? После анализа разных версий я со скрипом оставил одну: Лёха очнулся от позывов, но в силу врождённой чистоплотности решил не поганить производство, а нечеловеческим усилием дополз до улицы облегчиться, ну а потом забыл запереться. Версию Валеньки я отмёл, ибо в силу природной застенчивости женщины, даже и очень пьяные, отвергают наружные варианты.

Я поплотнее её обнял и отплыл в даль сновидений. Дочь моя, оказывается, не погибла. Вода унесла её в республику, в которой она выросла в девушку. Она послала мне телеграмму, из чего я с радостью заключил, что я тоже не застрелился. Я ожидал её приезда и эротически надеялся, что она не состоит со мной в родстве. Надежда моя тут же оправдалась: девушка та оказалась не дочкой, а кем-то вроде внучатой племянницы, но между нами лежала дистанция почти в две тысячи километров. Поезд пришёл посреди ночи. Она зашла в спящий вагон. Было душно. Слегка подташнивало. Она открыла окно проветрить. Ветер сорвал простыню с соседа. Он оказался голым и мёртвым. Свободно гуляя по вагону, ветер срывал со спящих простыни, и все оказывались мертвецами. Ветер сорвал и с меня простыню. Девушка приблизилась, наклонилась, вгляделась в мой раздувшийся живот и сказала: “Древесные опилки”. “И у меня, значит, опилки?” – спросил я без особого удивления. Она положила ладонь на живот. Возникла нарастающая приятность. “Только, пожалуйста, не давите, – предупредил я на всякий случай. – А то лопнет, и всё высыплется.” “Я осторожно,” – сказала девушка и стала постукивать по животу с нарастающей сладостью ощущений.

Я не проснулся от стуков в живот, поэтому мне было невдомёк, что эти стуки производил тяжёлый камень в руке Студента. До этого он стучал ногами и даже пытался стучать головой, но твёрдое всё-таки требует твёрдого. Он знал, что пьянка уже закончилась и большинство её участников беспробудно проспят до утра. Но он, тем не менее, рвался в булочную, поскольку его опять терзала тоска по звезде Алькор. Эту мучительную тоску заглушало только спиртное, а лучше – с понимающим собеседником.

Напомним: Студент отлучился из булочной на каких-то десять минут, чтобы заплатить за электричество. Этот платёж давно перезрел, но так жалко выбрасывать деньги на нечто невидимое, неощутимое, и в то же время из всех киосков на него набрасывался продукт, давно запрошенный организмом. Студент не выдержал этой атаки, припрятал бутылку в балахон, сшитый ещё матерью из брезента и придававший его фигуре более устойчивые очертания, и направил стопы в парк. Там он устроился на скамейке, со всех сторон закрытой кустами, сдёрнул пробку, вскинул бутылку, как бы чокаясь с облаками, и процитировал Северянина: “И гении сжигают мощь свою на алкоголе – символе бессилья.”

Проснулся. Темно. Моросило. Насквозь. По гулу и дребезгу молоковозов – ночь между двенадцатью и шестью. В небе, куда попал его взгляд, замерцали цифры 2:38. Жалко, проспал именины Лёхи. Срочно нуждаясь в тепле и спиртном, Студент побежал по дорожке парка. Красный неон вымигивал “Сарде”, то есть первую часть “Сардельки”. Под вывеской тускло светились окна. В палатке сидела группа кавказцев. Они осмеяли наружность Студента.

С кружкой пива в одной руке и с двумя сардельками в другой он забрался на их же стол и сказал им буквально следующее: “Канадский биолог Бернард Град попросил трёх мужчин подержать в руках по бутылке с чистой водой. Один из мужчин был здоров духом, двое других пребывали в депрессии. Через примерно полчаса мистер Град вылил бутылки на только что засеянные грядки. Побеги, политые водой здорового человека, взошли быстрее и были выше. Побеги, впитавшие депрессию, были низенькими и редкими. Перед тем, как я  вас сейчас покину, я передам своё состояние этому пиву и этим сарделькам.”

С этим он выплеснул пиво по кругу, целясь в небритые физиономии. Они загуляли бровями и скулами и навели на него “Калашниковы”. Он засмеялся и слился в щель, рассекавшую стол посередине. Сардельки в щель не смогли протиснуться и остались лежать на столе. Пока они обстреливали сардельки, лезли под стол и сшибались лбами, он успел вылиться наружу и побежал с сторону булочной. За спиной послышались вопли, вспыхнула отчаянная перестрелка, грохнули несколько гранат. Из выбитых окон палатки “Сарде” повалили клубы дома.

Студент усмехнулся, не оборачиваясь. Он знал, что все присутствовавшие в палатке корёжились от боли и слепоты. В опыте канадского биолога вода вобрала только депрессию. Сарделькам и пиву передались горесть, отчаяние и ярость всей неудавшейся жизни Студента, и пиво стало, как царская водка, а расстрелянные сардельки разлетелись на тысячи осколков.

По дороге к булочной он продрог и на деньги, оставшиеся от электричества, купил по дешёвке “Русскую” водку азербайджанского разлива. Хотел откупорить, но сдержался, – решил поставить на общий стол. На стук в булочной не реагировали. Студент попытался перелиться в щель между дверью и косяком, но вдруг потерял контроль над нейтрино. Ему ничего не оставалось, как ходить между обеими дверями и колотить по ним то камнем, то ботинком, то головой. Стучать головой было бессмысленно, она издавала только шорох от трения дерева о кожу, но он головой стучал не для звука, а от отчаяния и злости. Кроме того, стуча головой, он давал отдых рукам и ногам и одновременно раздвигал границы абсурда и бессмыслицы. Время от времени вновь пытался перелиться в какую-нибудь щель, но частицы нейтрино как взбунтовались.

Такое случалось с ним чаще и чаще. Вскочив перед кавказцами на стол, он сыграл в русскую рулетку. Не слейся он в щель посреди стола, его бы сейчас не было в живых. В потерях контроля над нейтрино (всепроникающей частицей, для которой планеты так же прозрачны, как для света прозрачно стекло) виноват был, конечно, алкоголь. А с ним он бороться уже не мог: сила собственной воли ослабла, заряда извне не поступало, и он давно плыл по течению.

“Все русские, – выкрикнул он по-французски слова капитана Маржерета, служившего в России при Борисе Годунове, – заражены пороком пьянства самого неудержного.”

“Да, – продолжал он по-английски, – Шекспир справедливо сравнил дух вина с незримым дьявольским духом. Этот дух пропитал всю Россию, он исходит из каждого горла.”

“Где ты, лукавый монах Исидор? – крикнул по-русски в глубины прошлого. – Дети, пишите сочинения не о характере Онегина, Скалозуба или Манилова, а пишите о роли в русской истории того, кто придумал рецепт водки. Попробуйте также ответить на следующее: почему её изобрёл монах, а не какой-нибудь винодел, предприниматель, химик, пьяница? Почему не просто молился Богу и воздерживался от соблазнов, а в стенах Чудова монастыря экспериментировал с хлебным брожением? (Ужели православным христианам не хватало для их обрядов уже имевшегося вина?) Почему именно у монаха из хлеба получился хлебный спирт, а в разбавлении с водой по Византийским старым рецептам – получилась именно водка? Почему судьбоносный этот напиток назвали не сразу, как должно, – водкой, а долго крутились вокруг да около: хлебное вино, вареное вино, куреное вино, горящее вино, житное вино, зелено вино, горькое вино, и том же духе, как будто боялись слова водка?

Организм взбунтовался от этих названий. Студент сковырнул слабую пробку и почти на одном дыхании перелил в себя всю бутылку. Сначала он ощутил обычное – улучшение общего самочувствия и нарастание опьянения. Потом в организме что-то заклинилось и стало уродливо искажаться. Вскинув бутылку напротив света, он в падении на асфальт увидел на горлышке изнутри характерный желтоватый ореол – грязноватый налёт из сивушных масел и других ядовитых примесей. Кавказская месть, – успел он подумать, и оказался во сне Лёхи.

“Я сделал ошибку, – сказал он козе, которая заполнила всё пространство блестящими приблудными глазами. – Вернее, я сделал три ошибки: забыл, что зло питается злом; не сладил с восстанием эмоций; не учёл наставления мудрого Сенеки в его “Нравственных письмах к Луцилию”: “От непрестанного пьянства становится свирепой душа”. Я поступил бы намного умнее, дав кавказцам полезный совет. Я знаю, что эти гордые горцы всё равно не послушались бы совета, каким бы он мудрым не оказался, но у советов длинная жизнь, несмотря на унизительную судьбу. Их редко и мало кто уважает, их чаще всего сразу отбрасывают, как ненужный мешающий предмет, но они терпеливо, без обиды продолжают невидимое ожидание, и в результате всегда дожидаются часа прозрения или раскаяния. Например, когда я стоял на столе с пивом и сардельками в руках, я из всего, что в меня хлынуло, мог бы выговорить вот это: “Ащо бо сребро или злато скровено будет под землёй, то мнози видят огонь горящь на том месте.” Иначе, тем, кто живёт для денег, я бы искренне посоветовал не тратить энергию на нищих и тем более на уродливых. Не лучше ли вам, сказал бы я горцам, пустоту своей жизни заполнять только поисками людей, у которых могут скрываться сокровища?”

Забившись под картофельную ботву, которая стала сотрясаться, отражая судороги его тела, он наблюдал, как коза Роза приблизилась к Лёхе с ведром и идеей. Сунув морду ему в лицо, она вложила в него мысль: если он сбросит её с колокольни соседней деревни Сабатеевка, жизнь улучшится только в деревне. Но чтобы улучшить жизнь в России, он должен сбросить её с колокольни непременно кремлёвского собора. Ай да Роза! – подумал Лёха. – Жители города Манганезес думали только о себе, а если б они думали об отчизне, они бы возили козу в Мадрид. Но все иностранцы по натуре мелкие и ограниченные людишки. Они думают только о том, как улучшить их собственную жизнь. Плевать им на понятие отчизна. А мы, русские, – люди с размахом, для нас прежде всего – Родина, а сами мы как-нибудь перебьёмся. Лёха оправился от раздумий и увидал перед собой уже не козу, а малолетку. У неё были развратные глаза…

Яд продолжал разрушать организм, и в момент появления малолетки Студент выпал из сна Лёхи и оказался в том тесном пространстве, которое жизнь отделяет от смерти. В том нерешительном пространстве Студент наблюдал сквозь цветной туман ни на что не похожие пейзажи, среди которых передвигались, или, скорее, переливались существа похожие на него.

 9

Палец вернулся, – подумал я, расслышав глухие удары в дверь. Но это приехал другой шофёр с очередной доставкой хлеба. Парировав несколько справедливых, но обозливших меня упрёков, я взвинчено вернулся в раздевалку, схватил Лёху за обе ноги, подволок его к источнику воды, поднял переднюю часть тела, сунул её в раковину под кран, пустил воду и подождал. Холодная вода на голову и шею гарантировала краткое пробуждение, но не гарантировала, что Лёха сможет дотащиться до конвейера. Лёха подёргался, помычал, выдавил пару неясных слов, но стоило вынуть его из воды, как он тут же рухнул на колени, прополз несколько миллиметров в сторону Валенькиного тела, скрючился от холода и замер.

“Напарник не в форме, – сказал я шофёру. – Разгружай, а я буду принимать.”

Шофёр расстроился, стал собачиться, но полное отсутствие энергии меня предохранило от участия в заведомо бессмысленном пререкании.

“А это что? – спросил он меня, указав на завалы розовых булок. – Откуда? Зачем вам такая прорва?”

“Начальство, стало быть, заказало.”

“Что-то не то! – сказал он с апломбом. – Я к вам каждую ночь заезжаю. Как-нибудь знаю про количество… – Он поглядел на булки с прищуром. – Странные булки. По форме “Столичные”, а по цвету – не понимаю. Чего они розовые такие?”

“Не знаю. Может, мука розовая.”

“Раньше муку Америка слала, так качество было гарантировано. А теперь присылают, кому не лень, и ничего не гарантируют. Поскольку знают, что мы нищие, и сожрём всё, что угодно.”

Он поплыл по течению мыслей. Одна его чем-то осенила.

“Слушай, друг. Покажи наряд.”

Наряды накалывались на иглу, вертикально воткнутую в деревяшку. Я знал, что Палец наряд не оставил, но я демонстративно для шофёра перебрал последнюю канцелярию.

“Ага! – сказал он, повеселев. – А почему напарник не в форме?”

“День рождения у человека,” – сказал я, начиная раздражаться чуть не допросной атмосферой.

“А приёмщица?”

“Ну, то же самое.”

“Так! – он живо потёр руки. – Слушай, – сказал, разя перегаром, но со смышлённым блеском в глазах. – Я привозил тебе товар. И одновременно – не привозил.”

“Как это так?” – не понял я.

“Хочешь неплохо заработать?”

“Сколько?” – спросил я, уже давно не доверяя слову неплохо.

Губы шофёра пошевелились.

“Половину твоей месячной зарплаты.”

“Ничего,” – согласился я.

“Значит так, – объяснил шофёр. – Прошлый завоз был явно чрезмерным. А наряд на него отсутствует. А может шофёр тот не приезжал, а толканул все булки налево? Доказательств доставки – никаких. Свидетели? – он развёл руками. – Все потенциальные свидетели от дня рождения отдыхали. Ты? А зачем тебе быть свидетелем, если ты неплохо заработаешь на нежелании быть свидетелем? Все эти розовые булки можно загрузить ко мне в машину, а утречком где-нибудь толкануть. Но мы с тобой будем бескорыстны: всю эту чрезмерную доставку мы оставим булочной в подарок, пусть твои начальницы порадуются. Слушай дальше. Сделаем вот что: мы ничего не будем делать. Булки, которые я привёз, от розовых лишь цветом отличаются. Те – “Столичные”, мои – “Московские”, даже в названии тот же смысл. Так что давай сделаем вид, что я всё исправненько доставил, а ты всё аккуратненько разгрузил. Наряд подмахни, и все дела.”

“Минутку!” – потребовал я перекур.

Его напористость и задор указали мне на одну возможность подзаработать значительно лучше, чем полумесячная зарплата.

“Идёт,” – выдохнул я в его рожу столько отработавшего дыма, что он на мгновение пропал.

“Молодец!” – обрадовался шофёр. Щёлкнул пальцами, будто фокусник, из моего же дыма извлёк наряд, и протянул, как на тарелочке. Даже ручку успел приложить.

Возникло мгновение мгновений. Но он об этом ещё не знал.

“А где башли?” – спросил я скромно.

Не успело слово растаять в воздухе, как у шофёра в левой руке заторчала пачка купюр. Я выбросил руку вперёд, как кобру, выдернул пачку, и тут же удвоил. Удвоил пока ещё не фактически, но это было не за горами.

“Не доверяешь?” – гаркнул шофёр, лицом выразив недовольство по поводу собственного поражения и примешав лёгкий испуг по поводу крупного преимущества, в котором я мгновенно оказался.

“Время-то сам знаешь, какое, – добродушно промолвил я. – Рыночные отношения. Капитализм. Человек человеку – волк.”

“Ладно, подписывай,” – буркнул он, грубо размахивая нарядом, почти задевая мои ресницы.

Я вежливо отстранился.

“Мало,” – сказал я. – “Надо добавить.”

“Не будь сукой!” – напрягся шофёр.

“А за суку и в морду дают.”

“Мы же с тобой договорились!”

“Слишком рискую, – сказал я. – А если шофёр с последней доставкой всё-таки вспомнит про наряд, вернётся и попросит подписать?”

“Пошли его на! – отрубил шофёр. – Кроме того, он не вернётся. Во-первых, – ночь, время всякой швали. Второе: проезжие части раздолбаны, а нераздолбанные закрыты в связи с работами по раздалбливанию. В-третьих, везде молоковозы, с правом наезда на что-угодно. В-четвёртых, бензин нынче слишком дорог. Из всего перечисленного – посуди: кто потащится через город с такой убийственной атмосферой, чтоб подписать какой-то наряд? Сам догадается поставить неразборчивую закорючку. Поди разберись, кто накарябал. А если и попробуют разобраться, он заявит: все были вдрызг. Как раз вот этому и поверят. Во всех булочных оно так. Куда ни приеду – дым коромыслом. У вас ещё тихо и порядок.”

Слышать последнее было приятно, но лесть он сшил белыми нитками.

“Иди на разгрузку,” – сказал я, поворачиваясь спиной.

“На!” – крикнул он, будто собаке.

Я оглянулся, и не обиделся. Поскольку в руке он держал пачку, по толщине похуже первой, но для кармана вполне подходящую. Я подошёл и хотел забрать.

“Да нет, – сказал он, отдёрнув деньги. – Пока не подпишешь, не получишь.”

“Маловато,” – упорствовал я.

“Чёрт!” – произнёс он и добавил. Пачка на вид стала, как первая. Итого месячная зарплата. Хватит, или ещё?

Наступил психологический момент. Мы оба прекрасно сознавали, что я могу попросить больше, и, скорее всего, он даст. Но пропали бы чистота и благородство отношений. Он был бы унижен и уязвлён, а я бы себя ощутил шкурником. Он затравленно бегал глазами по роковому треугольнику: деньги, наряд, мои глаза. Моё благородство сказало: хватит.

“Дай подержаться,” – сказал я и нацелился ручкой в наряд.

Он разрешил ухватиться за деньги, а я разрешил подержать наряд. Рука моя вывела загогулину, и мы по-ковбойски рванули своё, а чужое по-джентльменски отпустили. Сделка была завершена. Мы обменялись рукопожатием.

“Куда загонишь?” – спросил я интимно. Я понимал, не моё это дело, и не рассчитывал на честность, но почему бы не спросить.

“Ха! Был бы товар. Цена-то на булки – знаешь какая. Искусственно заниженная властями. За полную цену – куда-угодно. Сейчас к ассортименту не придираются. Свежий продукт, да ещё основной, возьмут абсолютно в любом месте. Я на неделе, не поверишь, сплавил пару десятков лотков в “Бюро Эротического Массажа”. Даже уговаривать меня стали. “Зачем, – спрашиваю, – вам булки? Куда вы их будете засовывать?” “Балда! – говорят. – Соображай! Чтобы внимание привлечь. Лишних клиентов заманить.” А с пикапчика на углу можно продать и подороже. Рядом с метро – так ещё выгодней.”

“Молодец!” – похвалил я.

“Кто смел, тот и съел! Философия рынка. Мозгами надо крутить!”

 10

Мы попрощались. От лёгких денег моё самочувствие так улучшилось, что я не стал его укорачивать возвращением в раздевалку, а вышел наружу, сел на скамеечку, вдохнул свежий воздух, закурил. Кто-то со взглядом из постели этого, конечно, не оценит, но я любил такие моменты: прохладно, темно, моросит дождь, и я – один на всём ночном свете. Если погода позволяла, мы проводили на этой скамеечке львиную часть рабочего времени; нередко сиживали и на ящиках напротив главного входа в булочную.

Особенно часто мы там сидели, торгуя Лёхиными овощами. Помимо вдыхания кислорода, торговля давала немалый доход. Щедрость Лёхи знала границы, но – молодец, на опохмелы он, как правило, не скупился. Этот родник из овощей бил, к сожалению, не беспрерывно, а по сезонному расписанию, в году месяца два-три, то есть пока огород Лёхи соглашался производить.

К нему, к Лёхиному огороду, я относился с большим почтением. Внимательно выслушивал про посадки, копку, гниение на корню, грады, поливы, навоз и помёт, ворон и других пернатых бандитов, засухи, прореживания, прополки, враждебных, вороватых и завистливых соседей, сорта овощей, ночных грабителей.

У меня складывалось впечатление, что нету занятия более мерзкого, более хлопотного и ненадёжного, чем выращивание овощей. Всего омерзительней было то, что даже то, что вырастало, доставалось не хозяину, а ворам. Огородные кражи случались так часто, что без статистики было ясно: количество неуважающих чужую собственность превысило количество уважающих. В результате, владельцы земельных участков так озлобились на воров, что расправлялись с ними на месте. Даже ближайший сосед Лёхи, который давно жил ногой в могиле, и тот забил лопатой старуху, застигнув её ночью на огороде. Утром он вышел поглядеть, кого это он ночью забил, и признал в трупе супругу.

“А что ещё делать, – спросил Лёха, – ежели власть не помогает? Мы же хотели в рамках закона. Подписали коллективное заявление, явились в районный отдел милиции, а нам так прямо и заявили: “Картошка ваша, сады ваши – вот вы сами и охраняйте.” Вот мы и охраняем, как умеем.”

“Сам-то крадёшь?” – спросил я в упор.

Лёха истово перекрестился.

“Да что ты? – руками замахал. – Воровать. Какой грех на душу!”

Буквально на следующее дежурство Лёха с другими овощами выложил головки чеснока.

“Купил по дешёвке?” – спросил я, покуривая.

“Да нет, – отрицал он через силу. – Этот чеснок – моё возмездие. Помнишь, я рассказывал о Вешалке? Хронически крала мою морковь? Так я с ней вчера таки рассчитался. Подкараулил, когда уехала, допас её до самой электрички, и взглядом даже в вагон посадил. А в сумерках выкопал чесночок. А ты что советуешь? Дом спалить?”

Но чаще всего на свежем воздухе мы с Лёхой беседовали о женщинах. Эта тема всплывала невольно, ибо женщины то и дело пересекали линию взгляда. Бывало, сидим на пустых ящиках напротив центрального входа в булочную, он торгует, я за компанию, оба охмелевшие и сытые, и обсуждаем огород, либо действие нижней Думы. А мимо, не ведая о нас, проходит ну просто прекрасная дама.

“Ух-х! – вонзал я локоть в ребро. – Ты такие ноги видал?”

“Ничего,” – морщился Лёха, но не от дамы, а от локтя.

“А сиськи? Обратил внимание на сиськи?”

“Сойдут,” – подтверждал Лёха.

“А задик? А? Туда, да сюда.”

“Вёрткая, да,” – выдыхал Лёха.

“А как она на нас поглядела?”

“На тебя,” – не рыпался Лёха.

“Хотел бы такую поиметь?”

“Такую?” – задумывался напарник.

“Или ты эту предпочитаешь? – удивлялся я взгляду Лёхи в сторону малолетки. – Да она для того не созрела.”

“Ещё как созрела! – рубил Лёха. – Ты не гляди на её возраст. Таких, если шапкой не собьёшь, можно как взрослых воспринимать.”

Я швырял мысленную шапку, малолетка на землю не сбивалась, я с изумлением думал о том, о чём думать не полагается, но деликатно держал при себе пропасть бессмыслицы между Лёхой и тоненьким ангелом с косичками. “Подрастёт, это да,” – думал я в сторону (в сторону Лёха слышать не мог из-за ослабленного слуха).

 11

Пока в приподнятом настроении я выкуривал сигарету, со всех сторон слышались звуки, к которым уши настолько привыкли, что часто их совсем не замечали. Но если читателю любопытно, могу описать звуки подробнее: слышались гул, визг тормозов, глухие и острые удары, визг полураздавленных собак, выстрелы взрывающихся шин, железные грохот, дребезг и лязг. Это по раздолбанным поверхностям носились импортные молоковозы, – они производили сливочное масло.

Революционную идею получать масло почти без затрат придумал шофёр автоколонны №9. Приехав на ферму с пустой цистерной, он перед заливом молока бросил в цистерну кусочек масла. За два часа тряски по бездорожью кусок постепенно увеличивался, что шофёр придирчиво проверял во время регулярных остановок. Недалеко от молокозавода он ещё раз остановился и сачком выловил из молока крупный кусок свежайшего масла. Домой он вернулся позже обычного, нагруженный водкой, деревянными и проверенным способом разбогатеть.

Ему бы молчать, дураку такому, – нет проболтался дружку своему, тот – другому, ну и пошло. Получился не метод разбогатеть, а почти коммунистический почин, который без всяких директив подхватили сотни других водителей, и не только молоковозов.

В финансовой газете “Коммерсант” появилась соответствующая заметка, которую заметили в правительстве. Передали наверх, в кабинет премьера. Тот чистосердечно восхитился. Рассказал президенту при первой же встрече. Но тот только вышел из загула, на вещи смотрел критически-жёстко и во всех новых идеях усматривал завуалированные попытки вернуться в дореформенный период, грубо говоря – в коммунистическое прошлое. Дождались начала другого загула, когда президент был благодушен. “Вот это да-а!” – восхитился он, услышав историю о масле, и тут же поручил премьеру разработать.

Тот созвал экстренное совещание с консультантами из Америки. Те поспорили, призадумались, отправили факсы в США, получили подробные рекомендации. Они предназначались не для русских, а сугубо для внутреннего пользования, но их сумел выкрасть корреспондент московской газеты “Комсомолец”, проникший в посольство США под видом циркового акробата. Их напечатали без сокращений, но мы процитируем только выдержки.

“Россия – идеальная страна для производства сливочного масла…” “… Лучше бы сельское бездорожье, но и многие улицы Москвы создадут оптимальные условия для взбалтывания молока…” “… По площади покрытия дорог, пригодных для взбалтывания молока, США отстаёт от СНГ по крайней мере на двести лет…” “…Приняв наши рекомендации, русский народ убивает двух зайцев. Заяц первый: народ убивает потребность в ремонте своих дорог. Заяц второй: народ убивает вечную проблему дефицита масла, которое русские включают в пятёрку любимейших продуктов (после водки, хлеба, картошки, селёдки). Кроме того, Ванька да Машка верят, что масло – источник здоровья, энергии, калорий, минералов и всех других питательных веществ (пусть так считают, идиоты; не будем их в этом разубеждать; их заблуждения – наша прибыль, не говоря о cтратегических интересах). Для русских масло – почти как хлеб, а хлеб с маслом – предел мечты (для сравнения: “американская мечта” – приобрести собственный дом; “русская мечта” – жрать хлеб с маслом…)” “…Русские молоковозы устарели, а их количество – смехотворно…” “…Закупить в США молоковозов на всю имеющуюся валюту (запас которой по нашим сведениям составляет 20 000 000 000 долларов). Этой суммы вполне достаточно на 20 000 молоковозов…” “…Для лучшего взбалтывания молока рекомендуем усилить тряску. Для этого следует позаботиться об ухудшении дорог. На возражение о том, что дороги в России уже отвратительные, ответим известным постулатом: даже отвратительную дорогу можно сделать более отвратительной. Все дороги, включая хорошие (которых, к счастью, ничтожно мало), рекомендуем резко ухудшить, пользуясь отбойными молотками, танками, бульдозерами, лесовозами и умеренной силы динамитом…” “…Русские отбойные молотки недостаточно эффективны. Рекомендуем молотки, изготовленные в США…” “…Средства на закупку молотков, как не странно, уже имеются: продать небольшой участок Сибири размером не больше штата Техас, а то и просто его обменять по схеме простейшей бартерной сделки…” “…Затраты окупятся в пять лет за счёт агрессивного экспорта масла…”

Рекомендации обсудили на расширенном совместном заседании, председательствовал президент. Над тем, что русские – “идиоты”, все благодушно посмеялись и поскорей перешли к делу. Единодушно пришли к выводу: кому ещё знать, как не представителям самого развитого капитализма. Сделали всё, и даже больше. Закупили 30 000 молоковозов. Из продажи изъяли всё молочное, а молоку придали статус стратегического продукта. На деньги, вырученные за Сибирь, приобрели миллион молотков.

При распаковке случился казус: молотки оказались не отбойными, а простыми и даже не в комплекте (полностью отсутствовали ручки). К этому решили не придираться, не портить же с Америкой отношения из-за каких-то молотков. “А ручки – чего, из сосенок вытешем, – криво усмехнулся президент. – Эко ли космической державе нашерудить миллион деревяшек!”

Зато одним махом ликвидировали всю скрытую безработицу: в сжатые сроки восстановили ряд обанкротившихся комбинатов, а на раздалбливание дорог бросили целый миллион полуголодных интеллигентов (не сумевших влиться в капитализм), и каждому в руки, под расписку, дали новенький молоток, очки от солнца и шляпу сомбреро.

С тех пор эти люди в любую погоду приходили на свой участок дороги, прочно устраивались на подстилках и покорно высиживали свою смену, согреваясь и взбадриваясь “Роялем”, регулярно выкашливая из груди бациллы гриппа и палочки Коха, вежливо здороваясь с прохожими. Обнаружив начальство неподалёку, они поднимали молоток и аккуратно его опускали на асфальтовое мпокрытие, – оставив на нём то слабую вмятинку, то микроскопическую трещинку, а то и просто каплю из носа. За их отчётливый инструмент народ их сначала прозвал Молотками, потом присмотрелся к внешнему виду и чаще стал называть Сморчками, Дятлами и Мексиканцами.

Позже, прорабатывая детали, придумали гонять молоковозы исключительно по ночам, а водители их получили право самого безжалостного наезда на всё, что оказывалось поперёк. Таким образом не сбивалось автомобильное движение, крепла дорожная дисциплина, загазованность воздуха возрастала преимущественно только по ночам, а днём народ получал возможность вдыхать более чистый воздух. Другими словами, куда ни брось, революционная идея вырабатывать масло из сотрясения, то есть почти что из ничего, несла россиянам одни блага.

 12

Я решил поглядеть на звезды и для того напряг взгляд на тучи. Я слышал, читал или просто считал, что особенно острый взгляд может пробить любую тучу. “Почему бы и мне не пробить взглядом тучу? – как-то спросил я у Студента. – Острота моего зрения всегда поражала глазных врачей. Они пытались меня проверить по стандартным таблицам на стене, а я их просил подойти к окну, находил клок газеты на тротуаре и зачитывал содержание.”

“Спорить не буду, – сказал Студент, – но хотел бы развеять дымок сомнения. Бедуины Аравии предлагали заподозренному во лжи лизнуть раскалённое железо. Если во рту была слюна, то ожога не получалось. У виновных во лжи или в преступлении от волнения рот пересыхал. Но где нам сейчас искать железо и тем более где раскалять? Мы применим другой метод.

Обрати взгляд туда, – указал он пальцем в сторону созвездия Большой Медведицы. – На ручку ковша, – подправил мой взгляд. – Средняя в ручке – звезда Мицар. Гляди теперь только на неё. Скажи, ты ещё что-нибудь видишь?” “Да, – сказал я. – Ещё одна звёздочка. “Какого цвета?” – спросил он мягко и с непонятной дрожью в голосе. “Трудно сказать, – признался я. – Цвет этой звёздочки меняется. Сейчас, например, он аметистовый.” “Молодец! – задохнулся Студент. – Ты сейчас смотришь на Алькор. – И похлопал меня по плечу мягкой взволнованной рукой. – Годишься в древнегреческую армию! В древней Греции брали в армию, проверяя зрение по Мицару и особенно – по Алькору.”

Я ещё раз напрягся на тучи – и разглядел таки звезду! Она потеплела, ожила, приняла очертания девушки, и не осталась в холодной дали, а опустилась на скамейку. Я поглядел на неё сбоку, восхитился формой груди. Спросил. Отвечала, что ждёт кавалера, он отлучился в дом напротив. “Зачем отлучился?” “А чёрт его знает!” Мы посидели, помолчали. “Пошёл к другой бабе,” – предположил я. Её личико напряглось. Взгляд мой опять притянулся к груди, как гвоздь притягивается к магниту. Магнит оказался таким мощным, что рука самовольно втянулась под кофточку, не обнаружила там лифчика и легла на атлас груди. Грудь была крупной, тяжёлой, упругой, пропитанной тёплым электричеством, обмазана мёдом, чёрт знает чем! – я не встречал такой сладкой груди…

Меня отвлекли чьи-то шаги. Я встрепенулся, как зверь в логове.

Во мгле, разбавленной фонарём, возник неторопливый силуэт. Он шёл не ко мне, он меня не видел, он шёл поперёк моего взгляда. Моя реакция на прохожих зависела от времени и территории. На прохожего днём я сдвигался редко, днём мои инстинкты были приглушёнными, а тело как бы полу-дремало. А в темноте и особенно ночью тот же прохожий рядом с домом и уж тем более у булочной пробуждал во мне яростного зверя.

Моё преимущество было тотальным. Я как правило побивал его в количестве выпитого алкоголя, а если нет – за своё преимущество он расплачивался десятикратно. Мышцы мои были разогреты грубой физической работой, а по степени агрессивности нас нельзя было даже сравнивать. Он берёг городскую одежду, а я был одет, как для атаки. Вот моя боевая форма: серый замызганный халат или такая же телогрейка, серые грубые рукавицы, серая кепка и ботинки, полностью сливавшиеся с землёй.

Я выходил ему навстречу и загораживал проход. Тех, кто сразу был недоволен, я бил в морду без разговоров. И наблюдал, как они взлетали, сначала всегда почему-то замедленно, потом с ускорением, плашмя, часто с арбузным звуком затылка хряпались об асфальт, потом соскребали себя с асфальта, отползали и уходили, держась за окровавленные морды. Тех, кто пугался меня издали и пытался как-нибудь обойти, я тем не менее останавливал, задавал им неважные вопросы, и независимо от ответов всё равно наказывал кулаком.

Для людей, нарушавших мою территорию, кулаков мне, как правило, хватало. Но для расправы с неживым приходилось использовать и предметы. Так, однажды глухой ночью я надрывался под продуктами, переносимыми в подвал, и на подвластной мне территории обнаружил иностранный автомобиль, блестящий, с иголочки БМВ-720. “Я тут вкалываю, как сволочь, а он на иномарке разъезжает,” – прорычал я начало слепого бешенства, составил на землю тяжёлый груз, схватил железный прут арматуры, – и отомстил грабиталистам.

Как-то об этих своих методах восстанавливать справедливость я раскололся в беседе с врачом. Он поглядел на меня настороженно, но я уверил простым жестом, что ему, мол, нечего беспокоиться. Врач тем не менее не расслабился и выписал новое лекарство, которое якобы успокаивает. Я усмехнулся: зря, мол, стараешься. Все лекарства, как сговорившись, не совпадали с алкоголем: вызывали побочные ощущения, сыпь, чесотку, сухость во рту, дополнительные ознобы, сужали, а то и перекрывали мочеиспускательный канал, вызывали подёргивания то под глазом, то на щеке, то под коленкой.

“У вас, уважаемый товарищ, не найдётся лишняя сигарета?” – спросил прохожий издалека.

Я поощрительно улыбнулся, достал сигарету, протянул, и он пошёл на меня, как младенец, которому протягивают конфетку. На дистанции согнутой руки я нанёс первый удар. Он отлетел, как перо от дыхания. Я наклонился, вздёрнул за галстук, и ещё раз как следует вдарил. Он распластался по мелкой луже. От недостатка освещения лицо его было частично чёрным, а не красным, как если бы днём. Чёрный цвет мне не очень понравился, и я добавил по морде ногой.

Его неподвижность меня не смутила. Я не знал ещё никого, кто бы не очухался самостоятельно от дождя, теребящего морду каплями, холодно вползающего под одежду; дождь – нашатырь с замедленным действием. Очнётся, поймёт, что не в кровати, перевернётся на карачки, покачается, морду из лужи обмоет, и уже к следующей разгрузке от него не останется и следа.

Ко мне подошла пузатая кошка, мы с Лёхой её иногда подкармливали. Сначала мы думали, что беременная, но её беременность не проходила, и мы пришли к выводу: больная. Потом Лёха её увидел на помойке недалёкого овощного, она жрала гнилую капусту. Ступая по мокрому асфальту, кошка брезгливо трясла лапами, но голод брезгливость одолевал. У меня под рукой съестного не было, и я наклонился хотя бы погладить. Взгляд мой пробил оболочку пуза и наткнулся на древесные опилки. Я в сердцах на неё замахнулся. Зная меня, она не медлила. Я вернулся к интеллигенту и на всякий случай его обшарил. Денег там было – ерунда, но я и такую ерунду не стал оставлять другому прохожему.

Валенька лежала на полу с привлекательными изгибами. Она меня будто не узнала и типично по-женски сопротивлялась. Я по-доброму напоминал, но Валенька с пьяного спросонья валяла досадного дурака. Женщин я никогда не бил и особенно по лицу, но умел их безопасно придушить. Обмякнув, она стала послушной.

После второго всплеска любви я уснул почти моментально. Мне приснился интеллигент, которого я только что избил. Его звали Феликсом. Мы помирились и отправились к его другу. Хозяин поставил на стол бутылку, но в доме отсутствовала закуска. Я поднёс ладони к ушам и медленно вытянул из них две тёплые розовые булки. Они изумились. Я усмехнулся: “Хотите, я меньше, чем в десять секунд выпью непочатую бутылку, не коснувшись её ни одним пальцем?” Они ни в коем случае не поверили. Они не знали, что мы с Лёхой так насобачились в этом деле, что могли бы участвовать в соревнованиях, если бы такие проводились. Мы поспорили на зелёные. Они усложнили мою задачу: подсунули экспортный вариант, то есть с навинчивающейся пробкой. Я потерял на резьбе пять секунд, но зато так стремительно вывел бутылку в перевёрнутое положение, так ускорил процесс заглатывания и так далеко отшвырнул мёртвую, что им осталось признать поражение. Они оценили моё достижение всего лишь в помятые пять долларов, которые я вряд ли обменяю по лицевому номиналу.

Я очевидно так устал, что увидел себя спящим на столе, а они, воспользовавшись моментом, с любопытством вглядывались в мою голову. “Эти дыры – провалы в памяти и источники галлюцинаций, – стал пояснять хозяин Феликсу. – А этот булыжник – камень глупости. С этим камнем рождаются все, но образование, культура его стачивают, разъедают и он уменьшается в размерах. В камне этого разнорабочего я вижу неудачную наследственность, отвратительное образование, кругозор диаметром с булочную. Тяжёлые камни, как у него, вызывают излишнюю агрессивность.” “Бедолага, – вздохнул Феликс. – Вот почему он меня избил. А можно булыжник этот уменьшить не образованием и культурой, а чем-нибудь более простым?” Приятель скептически усмехнулся, но решил проверить эту идею. Он набросил белый халат, надел резиновые перчатки, приставил к моей голове долото и замахнулся молотком…

 13

От боли в черепе я проснулся. Под головой лежала кость от вчерашнего Лёхиного цыплёнка. Вот, я избил интеллигента, а он меня всё равно пожалел. Я задумался о его жизни. Женат, есть детишки, живёт бедно, недоволен политикой правительства. Встречался с друзьями что-то отметить, а там попалась хорошая баба. Я выпил половину всей воды из городского водопровода и пошёл успокаивать совесть.

Интеллигент лежал под дождём в той же позе и в той же луже. Я взял его на руки, как барышню, и перенёс под навес с лотками. Картон там в углу был постоянно, осталось на нём расстелить халат. Вернулся к луже за горстью воды, разжал ему губы, плеснул в глотку. Он закашлялся и очнулся.

“Друг, извини,” – сказал я смиренно.

Он меня явно не узнавал. Не мог сообразить и про окрестности.

“Михаил,” – протянул я руку.

“Феликс,” – шепнул он едва разборчиво.

“А не врёшь? – удивился я. – Тебя и во сне называли Феликсом”. – Я осенился воспоминанием о бутылках “Бесовской” водки. – Будешь жить!” – улыбнулся я и заторопился за лекарством.

Всё в порядке. Лежали на месте. Крысы сегодня не наведывались. Я подхватил одну из бутылок, учёл пару гранёных стаканов, обычно хранившихся под конвейером, отклонился в раздевалку за закуской и вскоре опять был под навесом. Открыл “Бесовскую” и принюхался. Пахло нормально, как чистой водкой. Более: пахло, как водкой качественной.

“Что ты нанюхал?” – спросил Феликс, поводя осмысленными очами.

“Бесплатная водка, – сказал я. – А я всегда бесплатное нюхаю.”

“Платное тоже советую нюхать. Я вот давеча открыл коньяк, а оттуда – запах ванили. Вдарило так, что отшатнулся! Ты не пойми, что я против ванили, в отдельных продуктах она ничего. Но в коньяке… Сам понимаешь.”

“Абсолютно согласен! – сказал я. – Обнюхивать – толковая привычка. Сокращает количество конфузов. Приведу недавний пример. Я тут девицу на днях присмотрел. Вижу, вроде, не подведёт. Взял и разорился на шоколадку в красивой обёртке, из Голландии. Галантно на коленки положил. Она благодарно развернула, надкусила, перекосилась и швырнула чуть не в лицо. “Чего, – спрашиваю, – кобенишься?” “Отравить меня хочешь? – закричала. – Где ты такую гадость выискал? В дедушкином ранце на чердаке? С какой мировой войны залежалась?” Я не поверил, сам попробовал, и надо же, – выплюнутым шоколадом зацепил её белое платье. Ух, взвилась! И почти матом! Сглотнул оскорбления, извинялся, пытался влажным платком оттереть, ужин шикарный обещал, – да она уже, гадина, не доверяла.”

“Шоколадка ещё ничего. Я вот давеча совсем отравился. Поехал с приятелем в Санкт Петербург…”

“В Ленинград, что ли?” – нахмурился я по поводу заталкивания в царизм.

“Да, в Ленинград, – согласился он. – Слезли мы с поезда, вышли в город, думаем, надо бы отметить. Не в Зюзельку какую-то приехали, а в город с историей и культурой…”

“В колыбель Революции,” – вставил я, с теплом подумав о коммунистах.

Спешу пояснить: коммунистом я не был, я был за демократов и за реформы. Прошу однако учесть и то, что в России конца двадцатого века всё настолько перемешалось, такие наступили Вавилон, Содом, Гоморра и Полный Бардак, что вконец ошалевшее население перестало хоть что-нибудь понимать, и люди во имя выживания меняли воззрения так же легко, как в России любого режима рубли обменивались на водку. Одни коммунисты не менялись и пусть не поражали новыми идеями, зато вызывали уважение гранитной незыблемостью убеждений, а также вызывали ностальгию по декадам железного порядка.

“Вот именно, в колыбель, – легко согласился интеллигент. – Огляделись. Видим, киоски. Тут же купили. И тут же выпили. Что было дальше, – убей, не знаю. Глаза открываю – лежу в больнице. Во, думаю, ё-маё! Лежу. События перебираю. С тех пор, как выпили, – пустота, затемнение без событий…”

“Затемнение без событий,” – повторил я хорошее выражение.

“Значит, привстал я на кровати и огляделся по сторонам. На одной из кроватей увидел приятеля. А сумки? Заставил себя подняться. Сумка, обрадовался, у тумбочки. Стащился на пол. Перерыл. Погано! Ни кошелька, ни документов. Во, – думаю, – ё-маё! Вызвал сестру. Развела руками. “Ничего, – говорит, – не знаю. Никаких документов при вас не было. Денег тоже. Наверно пропили. Милиция акт хотела составить, а как, если фамилий нету, а вы в бессознательном состоянии, с признаками острого отравления. Могли умереть. Едва откачали. Милиция скоро опять заявится. Вы там чего-то натворили. Лежите. Вам вставать не рекомендуется.” С этим ушла. Мы медлить не стали. Бросили сумки в окно, и за ними…”

Беседа, взбадриваемая “Бесовской”, текла с такой замечательной лёгкостью, с таким совпадением взглядов на жизнь, что сами собой с моего языка выплыли история с женой, седьмой мышонок, провалы в памяти, мысли вслух, острое зрение.

“Что ты думаешь о мышонке?” – спросил я его в упор.

“Занятная сказка,” – зевнул Феликс. Его пограничное состояние меня уязвило и огорчило, ибо борющийся со сном умные вещи сказать не может.

“Вот что, – сказал я ему строго. – Мне эта поверхностность ни к чему. Я отлучусь, а ты не спи, а ты как следует помозгуй. Учти: я уже кое с кем советовался. В частности, с другом своим Студентом. Внешне он не производит впечатления, какой-то блин комом, недоносок, зато по мозгам – чемпион мира. Он слишком умён, чтоб его понимать. Его можно только ощущать. Родственным душам. Я – ощущаю. Он мне объяснял, что наше родство в том, что мы не от мира сего. Кроме того, у нас сверхзадача. Он говорит, что со сверхзадачей рождаются только единицы, а остальная масса людей – коровы, жующие траву. Говорит, им не стоило и рождаться. “На земле осталось бы больше травы,” – говорит он по поводу разбазаривания ресурсов окружающей среды.”

В раздевалке мой взгляд опять соблазнился о разметавшуюся Валеньку. По тем же непонятным мне мотивам она воспротивилась ещё яростней, и снова пришлось проявить насилие.

“Недолго? – спросил я, не отдышавшись. – Ну, выкладывай соображения.”

Феликс молчал и даже похрапывал. Я размахнулся носком ботинка, чтоб продырявить ему бок, но ощутил недостаточно злости. Подивился собственному благодушию, допил всю оставшуюся “Бесовскую” и направился к раздевалке.

 14

Во мне сияла какая-то лампа. Она высвечивала предчувствие, что я на пороге чего-то великого. Неужто “Бесовская” так подействовала?

Минуя коляски с ночными булками, я услышал странные шорохи. Не поленившись сделать крюк к соответствующему выключателю, при свете увидел необычное: розовые булки шевелились, там и сям вспучивались, подрагивали. Казалось, что в них, как в больших яйцах, дозревали птенцы или зверёныши. Я потрогал ближнюю булку. Она была тёплой, как из печи, а на ощупь, как грубая кожа. Я потыкал в неё пальцем. В ней задёргалось, заворочалось. Взял булку в руку. По весу нормальная. Стал её медленно раздирать. Она не порвалась на две половины, а растягивалась и утончалась, как резиновое вещество. Я продолжал дальше растягивать.

Булка лопнула и из разрыва выползло что-то вроде чертёнка. Он зацепился хвостом за разрыв, раскачался и вдруг проворно, как летающая обезьянка, перепрыгнул мне на плечо. Я не то, чтобы испугался, но тут же стряхнул его на пол. Он помчался к моей ноге. Я подфутболил его ботинком, и он шлёпнулся где-то вдали.

Я подождал, что будет дальше. Чертёнок больше не возникал. Шуршали, скреблись боками булки. Я хотел уже уходить, и тут поверхность одной булки вспучилась резиновым материалом, в надрыв вылупилась головка отвратительного существа, – помесь крокодильчика с поросёнком. Заметив меня, удрала в булку. Таких забавных галлюцинаций я ещё ни разу не наблюдал.

Меня потянуло в подвал подъезда, где я иногда припрятывал краденое. Может я там что-то припрятал, забыл, а оно напоминает? Или, напротив, какой-то продукт желает, чтобы я его припрятал? Я толком не смог ничего придумать и сквозь непонятное сопротивление потащился в сторону раздевалки. Недолго тащился: меня развернуло, толкнуло в спину, и я почти вылетел под моросящие облака. Ни разу почему-то не споткнувшись о жутко захламлённую территорию, я оказался у подъезда, спустился по лестнице в подвал.

Раньше в подвале были лампочки, редкие, тусклые, но – были, время от времени их воровали, но за освещённостью подвала следила тётка из ЖКО. Когда я однажды с нею столкнулся, она меня сразу заподозрила. С другой стороны, в моём поведении ничего антиобщественного не наблюдалось. Чтобы расслабить её ещё больше, я раскошелился на комплимент. И грубо ошибся в подобных бабах! Комплиментов ей, видно, никто не дарил с тех пор, как она потеряла девственность; мой комплимент она с непривычки сочла витиеватым оскорблением, и стала орать, угрожать, и прочее. Вздохнув, я её слегка приструнил. Она полежала на полу, а когда очухалась, завизжала. Пришлось навалиться на неё. Пока мы в борьбе тёрлись телами, я, естественно, возбудился. Но она и этого не поняла. Что же, пришлось слегка придушить.

Сделав дело, я не ласкал её, как это советуют делать психологи для укрепления отношений, не любовался её чертами, поскольку они смахивали на обезьяньи, не смаковал свою победу, в которой постыдился бы похвастаться самому страдающему мужику, – я пулей вылетел из подвала. С тех пор, избегая столкновений с представителями ЖКО, я приходил в подвал только ночью.

Однажды в подвале меня встретила непроницаемая темнота. Лампочки исчезли сразу все, а тётка, похоже, и не заметила. Тёмный подвал стал неудобным, и мне пришлось проделать операцию, какую проделывала Россия с тех пор, как в ней ввели электричество: принёс на работу негодную лампочку, выкрутил годную, переставил. Дальше Россия годную лампочку обычно тащила к себе домой, я же отнёс её в подвал, где надёжно припрятал за трубой.

Осветился стандартный подвал дома с никому не нужным строительным мусором. Я постоял, глядя на мусор, и понял, что следует сковырнуть один тяжёлый кусок бетона. Я поднатужился и сковырнул. Под ним лежала рука человека. Я докопался до головы. Вот оно что, – усмехнулся я, узнав собственную супругу.

15

Валенька снова отбивалась. Я не на шутку рассердился. Свалился с неё, как гнилой плод покидает осеннее дерево. Мягко приземлился на конвейер, стал наблюдать, как в розовых булках копошились, дозревали демонята. Я проникал в булки насквозь, будто мне на глаза нацепили всепроникающие очки. Демонята были настолько разные, что их и описывать нету смысла. Вообразите себе, что угодно. Соедините в любых сочетаниях все уродства, всё отвращение, какие только в мире существуют, и вы получите точный образ каждого конкретного демонёнка. Ещё я почуял одну особенность: они меня тоже замечали и как бы заискивали передо мной.

Чертёнок в виде хамелеона прыгнул мне прямо на плечо и на ухо проговорил: “Строго секретная информация. Американцы опять обманули. В реформе по выводу из кризиса с помощью американских молоковозов выявились грубые просчёты. Ни звука! Народ не должен знать. Но это последняя ошибка. Правительство сумело отыскать выход из кризисной ситуации. В строго засекреченных лабораториях созданы Розовые Булки. Научно и подробно разработана демонизация страны. Ночью тысячи вертолётов нависли над всеми площадями и важнейшими перекрёстками. Сегодняшний день войдёт в историю, его назовут День Розовой Булки, сделают праздником и выходным. Сегодня – начало последней реформы по выводу Родины из кризиса.”

Как только появился первый покупатель, я выплюнул окурок, соскочил с конвейера и рьяно принялся за работу. Булки разбирали с удовольствием, – такие тёпленькие розанчики! Те, кто приходили за двумя, брали не менее четырёх. По залу зашмыгали спекулянты, они набирали по двадцать, по сорок. Кто-то требовал сто ящиков.

Справляться с нагрузкой мне помогало состояние эйфории. Я – парил, я разрывался от фантастической энергии, я носился с сумасшедшими скоростями, перепрыгивал немыслимые расстояния. При этом я умудрялся видеть, что происходило за витринами, – не только непосредственно перед булочной, но и на близких и дальних улицах. Булки лопались за дверями, в общественном транспорте, в квартирах, в магазинах, в столовых, в учреждениях. Демонята выпрыгивали из газет, авосек, подмышек, просто из рук, разбегались по улицам и закоулкам, забивались под мебель, под одеяла, в шкафы, во все доступные щели…

“Что случилось с теми людьми, которые съели эти булки, так и не заметив демонят?” – спросил я появившегося Студента. “А то, что случилось, – ответил Студент. – То, чему мы сейчас свидетели. Но это тебя не должно касаться. Поздравляю! Твой час пришёл. Ты свою сверхзадачу выполнил. Теперь ты можешь даже умереть. И – умрёшь. От огромной дыры. Нет, не в мозгу, а в твоей печени. Умрёшь ты не дома, и даже не в булочной…”

На этом меня разбудила Клавдия (которую мы чаще звали Гардеробом). Она всегда приходила первой, примерно за час до открытия булочной. Мы с Лёхой лежали хладнокровно, а Валенька вскочила, как солдат, и стояла перед начальником с виноватой помятой мордочкой, слегка искажённой внутренней болью, с синяками по всей шее. Осмотрев бардак торжества, Клавдия хотела наорать, но напоролась на мой взгляд: я глядел на неё, как из ада. Она отдышалась и начала до боли знакомое нравоучение:

“Вы только посмотрите на себя со стороны…”

“Лучше ты на себя погляди,” – подмигнул я распухшей Лёхиной морде, ещё не начавшей соображать.

“Что вы делаете, товарищи? Надо как можно скорее рвать с вредными и пагубными привычками. Вы систематически находитесь в состоянии алкогольного опьянения. Вы отравляете свой организм опасными сивушными маслами. Вы понижаете сопротивляемость…”

“Будет! Чего там!” – прервал я мелодию, которой наслушался ещё с отрочества.

Клавдия у нас работала давно, от кассирши выслужилась до заместителя. Кассиршей была худощавой, высокой, а по мере продвижения по службе раздавалась по всем параметрам и постепенно стала квадратной, – недаром мы звали её Гардеробом. Но в ней далеко не все замечали одно смехотворное противоречие: огромный живот и малюсенький рот. С таким животом ей бы пасть бегемота и вообще быть бегемотом. А с её маленьким ртом ей бы лучше родиться моллюском. Я опустил взгляд на живот. Он был туго набит опилками.

“Ей-то чего? – возмутился я. – У бесхозной лошади, да у кошки это естественно: нечего лопать. А эта жрёт лучшие колбасы. Как английская королева. Или действительно всю жратву уже давно разбавляют опилками, а мы этого не замечаем?”

“Что ты там мелешь?” – спросила Клавдия.

Я отмахнулся: – “Личные мысли.”

“Ну, вы и свиньи! – вздохнула Клавдия. – А ну-ка! Чтоб тут же был порядок!”

“Что нам нукать? – всхрипел Лёха. – Мы тебе лошади, или что?”

Клавдия презрительно усмехнулась. Ох, задала бы она ему, если б не моё суровое присутствие.

“А с тобой, – повернулась к Валеньке, – разговор будет отдельный. С этими ясно, – кивнула на нас. – С них вообще ничего не возьмёшь: люди рабочие, простые, малообразованные, неразвитые, с раннего возраста искалечены дурным примером среды и родителей. А ты… Погляди на свою шею! Пьянство и разврат на производстве. Тьфу!” – Она плюнула в ноги Валеньке, и своими последующими движениями создала впечатление самосвала, покидающего тесненький гараж.

Валенька вспыхнула, но смолчала. “Ну и увольняйте! – думала она, запираясь в своей комнате, оправляясь. – Ещё даже лучше. К тётке пойду.” Под тёткой, – не странное ли совпадение! – она имела в виду Любашу, хозяйку вокзального туалета.

Дело в том, что как раз в это время Любаша искала замену Раисе. Бывшая уборщица “Индикатора” лысела не по дням, а по часам, худела и желтела с той же скоростью, то и дело теряла сознание. Врачи собирались ей вырезать груди, матку, лёгкое, часть желудка, а также более мелкие органы, которые они пока не называли. Они оценивали операции в умопомрачительную сумму. У Раисы деньжата, конечно, имелись, но тратить их было жалко до слёз. Всячески оттягивая хирургию, она ежедневно ездила церковь, питалась только фруктами и овощами, пила настойку из красного клевера, голубой фиалки и жёлтого щавеля, ездила к ведьмам и колдунам, мазалась грязью, заряжалась Кашпировским, пробивалась к Джуне, занималась йогой, проходила курс иглоукалывания.

В коллективе вокзала ходили слухи, что ей в организм попала частица радиоактивного вещества, то ли с воздухом, то ли с едой. Одна Любаша знала, в чём дело. Однажды Раиса взяла на хранение небольшой, но очень тяжёлый свёрток. Когда её смена истекла, она передала его Любаше. “Погоди,” – сказала Любаша, и сходила за счётчиком Гейгера, – у неё уже случались передряги с радиоактивными веществами. Счётчик бешено затрещал. Любаша выскочила из туалета и криком внутрь велела Раисе убираться со свёртком ко всем чертям. Раиса со смехом прошла мимо, прижимая свёрток к груди.

Дни её были сочтены, и Любаша думала о замене. Ей не хотелось незнакомки. В их бизнесе важно было иметь согласованную общую политику. В мысли Любаши попала племянница, работавшая в булочной за гроши. Молодая, неиспорченная корыстью. Послушная. Вежливая. Нескандальная. В наше время такие редкость.

Любаша с Валей поговорила: “Хлеб воровать – ну сколько сожрёшь, а продавать – тоже копейки. Ты молодая. Подумай о будущем. Деньги сейчас решают всё. Переходи. Тебе повезло. У меня напарница умирает. Такое может не повториться. Будешь как сыр в масле кататься.” “Да что вы! – почти ужаснулась Валюша. – Да где же мне справиться? Столько народа! И все приезжие, пьяные, наглые. Вы, тётя Люба, боевая, а я мягкая и уступчивая.” “Ничего, – успокаивала Любаша. – Я помогу тебе. Освоишься. Тоже постепенно освирепеешь.”

 16

Лёху я бросил на приборку, сам пошёл выкладывать хлеб. Бутылка “Бесовской” лежала на месте. Вышибив пробку, понюхал нутро, порадовался качественному аромату, подзаправился капитально, перепрятал бутылку понадёжнее. Лёха с Валенькой обойдутся. Оба при деньгах, и если приспичит, а приспичит им обязательно, непременно состряпают графинчик, от которого я тоже не откажусь.

Во сне я выкладывал хлеб в эйфории, которую вызвала “Бесовская”. Надеясь, что сон был репетицией, и всё повторится наяву, я не спешил впрягаться в работу. Присев на конвейер, закурил, стал поджидать прилива энергии. Лучше мне стало, не оспариваю, но эйфории не ощущал. Дальше затягивать не полагалось, -вот-вот откроются двери булочной.

Я неохотно спрыгнул с конвейера. Приблизился к булкам. Оглядел. Розоватость поблекла, но не исчезла. Шевеления не наблюдалось. Я осторожно потрогал ближнюю. Всё ещё тёплая, как из печи. Я недоверчиво взял её в руки и медленно, со страхом разорвал. На пол что-то шлёпнулось. Я поглядел. Там ползло что-то вроде змеи, но с обезьяньей головой, петушиным хвостом и плавниками.           Выкладывать такие булки на продажу? Может быть, с Клавдией посоветоваться? Я представил. Только не это. Осмеёт и навеки опозорит. С другой стороны, – взглянул я на всё с точки зрения информации, по секрету выложенной чертёнком, – а вдруг мне приснился вещий сон? Пробил долгожданный час сверхзадачи?

Я опять приложился к “Бесовской”. И правильно сделал: новая порция, как топором, отрубила сомнения. Я схватил первый лоток и вывалил розовые булки на полку, обращённую к покупателям. Каждая полка предназначалась для определённого сорта выпечки, но я игнорировал ассортимент и выкладывал булки куда попало. А тем, кто окажется недовольным таким однобоким ассортиментом, я скажу, что придёт в голову: забастовали комбинаты; в муке обнаружили вирус спида; поезда с мукой захватили бандиты; США заморозили поставки ввиду несвоевременных платежей. Поверят. Отчего же не поверят? Народ научился верить всему.

Вскоре явился потрёпанный Лёха. За ним шёл помятый грустный Студент. Лёха извинился за бездействие, в которое грохнулась вся ночь. Извинять его, то есть утешать, было бы тактической ошибкой. Напротив, брезгливым выражением я укрепил его чувство вины и тут же предложил опохмелиться.

“Есть что?” – обрадовались они.

“Есть в гастрономе,” – сказал я, наглядно протягивая ладонь.

Ладонь сообщила им сразу всё: и то, что успела потрудиться, и то, что её следует подменить, и то, что готова купить опохмел, но в пустом виде бессильна. С этим ладонь упала к земле и покачивалась у ноги. Вывернув брезентовые карманы, Студент показал, что он не в силах. Лёха стоял с фальшивым лицом.

“Напоить напоил, – молвил я жёстко, – а как же насчёт других обязательств? Или обычай переменился? Старый добрый русский обычай? Который велит за гостями ухаживать ровно три дня и ровно три ночи?”

“Молодец!” – прошипел Студент (всё ещё отыскивая голос, пострадавший от мести азербайджанцев).

Лёха не выдержал наших взглядов и неохотно залез под халат. Ладонь моя тут же оживилась: плоскость выразила подносик, а пальцы отразили нетерпение. Лёха попробовал все карманы, отыскал таки то, что все поджидали, и посеребрил мою ладонь. Я сделал критическое лицо, недоверчиво пересчитал, обнаружил примерно на две бутылки, выразил лицом недоумение: а почему, собственно, не на три? не стал тратить время на спасибо, оборотился к Лёхе спиной, движением богатого господина сбросил халат ему на руки и стремительно их покинул.

Студент как работник был не при чём, он официально отдыхал. Поэтому он вышел на скамейку и прикрыл отравленные глаза. Лёха вяло пошёл поработать, вяло порадовался количеству, уже выложенному напарником, вяло подивился однообразию, предлагаемому покупателям,  вяло махнул на всё это дело и тоже направился к скамейке. Там некстати сидел Студент.

“Извиняюсь,” – сказал Лёха, поколебался и сел рядом.

Кроме скамейки и профессии их ничего не объединяло. Напротив: их разделяло всё. Между ними стояла стена с односторонним проникновением. Для Лёхи стена была глухая и абсолютно непроницаемая. Стена для Студента была условная. То есть он сам её воздвиг после того, как от нечего делать решил прыгнуть вниз головой в предполагаемый пруд души (оценив размер души на глазок), а распластался в мелкой луже. Он побарахтался в луже – скучища, и решил, что в ситуациях трёхмерного пространства Лёху следует избегать. С тех пор Студент проникал сквозь стену только в Лёхиных сновидениях.

Лёха тоже прикрыл глаза, посидел со сморщенным старым лицом, но вскоре черты его стали разглаживаться и соответственно молодеть: он погрузился в полудремоту. Там он в тысячный раз представил, как они с Михаилом принаряжаются, опрыскивают выбритые лица, надевают на Розу нарядное платье, поднимают её на задние лапы, проводят среди театральной толпы на территорию Кремля, проникают и взбираются на колокольню, переваливают Розу через оградку, следят, как она слетает вниз и разбивается о площадь на миллион благодатных осколков. А потом они празднуют победу заранее прихваченной бутылкой, и возвещая конец  неприятностей, долго звонят в колокола.

Пытаясь погрузиться в медитацию, Студент сбрасывал мысли и видения в дыру, уходящую к центру Земли. Процессу создания пустоты мешала возня Лёхи с козой, знакомая Студенту до зубной боли. Возня заслоняла дыру отвержения, назойливо клубилась и извивалась, как дымок чужой сигареты.

“Дерёт коза лозу, а волк козу, а мужик волка, а поп мужика, а попа приказный, а приказного чёрт!” – услышал Лёха голос Студента, выронил стакан и колокольную верёвку и уставился на соседа.

“Коза – твоя Роза, волк – супруга, мужик – это ты, поп – директор, приказный – президент, а чёрт – Сатана, – пояснил Студент народную присказку. – Одним словом – Апокалипсис.”

Лёха не понял, но кивнул, и воротился к своей козе.

 17

Студент покосился на соседа, оставил попытку уйти в медитацию и стал коротать ожидание водки проникновением в то, что случится. Ему изначально было известно, что все живущие на Земле попали под влияние звезды, напоминающей твёрдый знак. С сожалением мягкого знака Студент размышлял о том, что случится с главными героями истории.

Но перед тем, как вы всё узнаете, стоит хоть вкратце упомянуть про его отношения со временем. Он знал о прошлом других людей, но мало что помнил о себе и почему-то совсем не помнил ни одной своей предыдущей жизни, ни даже своего происхождения. В этом Студент походил на демонов, – но это было просто совпадением. Его отношения с будущим временем тоже складывались непросто. Он избегал вставлять себя в будущее, так как однажды в нём заблудился. Представьте коварнейший лабиринт, окутанный самым густым туманом и напичканный бездонными провалами, – вот самое общее представление о том, что с ним в будущем происходило. В какой-то момент он даже смирился, что заблудился в будущем навсегда и что отныне его судьба – бродить по туманному лабиринту и отшатываться от провалов. Чудом вернувшись в настоящее, он больше себя не пускал в будущее. Зато он мог смело, без всякого риска прорицать судьбы других людей.

Лёха устанет доить козу и попробует метод самодоения. Он вколотит в эту затею такую бездну усилий и времени, так много с расстройства выдует лишнего, что даже глупейший таракан научился бы делать что-нибудь эдакое. Но мозг неглупой козы Розы почему-то не осилит элементарного: выгнуться шеей, вытянуть морду, взять в губы собственный сосок, и ритмично потягивать вверх и вниз, следя, чтобы струйки били в ведро, а не куда-нибудь на землю. За это Роза жестоко поплатится: в период ближайшего запоя недоенное вымя перегорит. Лишившись спасительного молока, Лёха ударится в новый запой. Супруга тем временем подкараулит состояние бесчувственного отсутствия, воровски уведёт Розу из дома, продаст на толкучке по дешёвке первому проявленному интересу. Осознав, что коза оказалась стерильной, покупатель не станет рвать и метать, а поскорее её прирежет и продаст её тело на толкучке под видом молоденького телёнка. Лишившись смягчения молоком, Лёхина язва так расширится, что пропустит в брюшную полость кислоты, энзимы и прочую гадость, и Лёха скончается в страшных судорогах.

Уехав с дежурства за опохмелом, Михаил так нечаянно перепьётся, что очухается только через месяц, и на столе своего флигелька, среди батареи пустых бутылок обнаружит рукопись этой истории. Узнает свой почерк и изумится. Перечитает всю историю и признает, что – да, он автор. (Трудно сказать, всё бывает на свете, но есть и такое предположение: историю от имени Михаила сочинил демонёнок из розовой булки, а рукой Михаила он просто пользовался. Возможно и так, но в таком направлении пусть думают любители мистического. А мы, реалисты, поклонники логики, скорее всего, согласимся с тем, что рукопись написана Студентом, подделавшим почерк Михаила. Можно Студента спросить в лоб, но он скорее всего ответит, что рукопись уже давно существовала, а мы её только обнаружили).

Михаил восстановится на работе и вскоре подстроит дежурство с Валенькой. От этого Валенька забеременеет и снова отправится на аборт. Врач будет долго, с недоумением разглядывать выкидыш в виде мышонка. “Гора родила мышь,” – вот всё, что он сможет сказать по поводу, но под горой будет скрываться гора его собственного вожделения к симпатичной беленькой пациентке. В тот же день, морщась от боли, Валенька заступит на дежурство, пойдёт оглядывать туалет и на полу обнаружит мужчину. Перевернёт – и отшатнётся от мёртвого взгляда Михаила.

Потом её будут, и будут насиловать пьяные вокзальные мужчины, но после того странного аборта она уже ни разу не забеременеет. Она заработает много рублей, переведёт их в валюту и золото, но богатством воспользоваться не успеет, так как скончается от спида. Никто, включая её сестру, не узнает, где спрятаны её ценности, и Москва таким образом обогатится ещё одним неоткрытым сокровищем.

Любаша поедет вглянуть на Америку, полюбит страну и её людей, останется в ней, пока нелегально, и с помощью валюты, заработанной в России, и адвокатов, практикующих в Америке, добьётся легального положения. Оставшиеся деньги вложит в бизнес – купит “Химчистку” на Брайтон Биче, сначала поработает в убыток, потом начнёт сводить концы с концами.

За связи с влиятельными демократами Виктория Кирилловна поднимется почти что в правительственные круги, войдёт в очень важную комиссию по коренной реформе торговли, подтянет к себе в помощники Клавдию, верного проверенного работника, и обе ещё больше разбогатеют…

“Позвольте на этом остановиться,” – сказал утомившийся Студент (обращаясь не к Лёхе, а к читателям), и все свои оставшиеся силы стал тратить сугубо на ожидание предстоящего опохмела.

 18

Мест купить водку было достаточно. Её продавали на каждом углу и где угодно между углами, но я не любил покупать, где попало. В трёх остановках на трамвае был государственный гастроном, где качество водки гарантировалось авторитетом государства, и где она стоила подешевле. Дождался трамвайчика. Полупустой. Комфортабельно развалился.

“Так что, поехали?” – предложил в окаменевшую спину кондуктора.

Тот очнулся от изумления, вызванного видом непонятного животного, только что подпрыгнувшего с тротуара и зацепившегося за балкон, дёрнул рычаг, надавил педаль, и трамвай повёз меня к гастроному.

Мимо окон поплыла площадь. Над ней с помощью вертолёта висел громадный трёхцветный флаг, на котором неоновыми цветами светился лозунг новой реформы: Капитализм – есть демократия плюс демонизация всей страны! Под флагом парил знакомый лошак. В его раздувшемся животе я опять разглядел опилки. Сберегая приподнятое настроение, я перевёл взгляд на снежинки, слетавшие на спину лошака с бледной утренней синевы.