В компаниях трудно приходится тем, кто не любит пустых разговоров. «Да, я бывал в ваших местах… Почему же вы переехали?.. Я по утрам никогда не завтракаю… У нас всё лето стояла жара… А что делает ваш супруг?..» Слушая подобную дребедень, Фабрицкий и злился, и тупел. Порой, чтоб не выглядеть человеком, которому нечего сказать, он пытался протиснуть своё, но либо не мог дождаться паузы, либо его не понимали, либо не слышали вообще. И он замолкал до конца встречи, либо в расстройстве уходил.

Однажды, отмечая в ресторане день рождения старого друга, Фабрицкий взлетел со стула.

— Слушай сюда! — закричал он. — Хотите престранную историю?

Никто за столом не ожидал такого поведения от молчуна и непьющего человека. Все притихли от удивления и уставились на Фабрицкого.

— Валяй! — закричал самый горластый, ожидая какого-нибудь анекдота.

— Так вот, — громким голосом начал Фабрицкий, продолжая возвышаться над столом. — Когда-то я знал одного мужика по фамилии Иофилов. Когда ему стукнуло тридцать лет, он исчез при таинственных обстоятельствах. Должен при этом вам сказать, что до его исчезновения в нём не то, что таинственности не наблюдалось, а напротив, он был непримечательным, как, скажем, одна из досок в заборе. Родился он там же, где я родился, в маленьком уральском городке. Иофилов школу закончил на тройки, со скрипом вытянутые из двоек, и когда ему исполнилось восемнадцать, выплыл в работоспособное общество, как дорожно-строительный рабочий.

К представителям этой профессии природа относится сурово, она значительно мягче для тех, кто зарабатывает на хлеб под защитой крыши и стен. И ветер, и дождь, и мороз, и снег, и другие природные неудобства делают водку, креплёные вина и вообще любой алкоголь неотъемлемой частью существования дорожно-строительных рабочих. Хоть пил Иофилов ежедневно, и каждый раз по важным причинам (согреться, развлечься, успокоиться, поддержать компанию, крепче уснуть), пил он не больше и не меньше, чем товарищи по работе. Его вполне устраивали койка в беспокойном рабочем общежитии, редкий интим с нетрезвой учётчицей, зарплата, которая исчезала на третий день после получки.

Кого-то природа оделила красотой, обаянием, гибким умом, а кому-то, как этому Иофилову, она подсунула маленький рост, жидкие белые волосёнки, которые начали редеть ещё в предпоследнем классе школы, сильно косящие глаза, тоненький голос, почти как женский, лицо, будто слепленное из пластилина каким-нибудь трёхлетним шпингалетом.

Но все мы, пусть в самой разной степени, знаем, что такое любовь. Человечество столько наворотило об этом понятии — любовь, что о ней уже невозможно сказать хоть что-то определённое. Не станем и мы хоть как-то оспаривать личное мнение Иофилова об этом расплывчатом понятии. Для него и радость, и горечь любви заключались в грудях его напарницы. Груди крепко сложенной Галины так жгуче выпирали из-под одежды, будь то летний комбинезон, либо осенняя телогрейка, что ладони Иофилова страдали от острого желания прикоснуться к этим влекущим полушариям, и он бы влип в них всеми мозолями, если б не боялся отвержения, которое могло бы оказаться морально и физически болезненным. Он был от природы не так уж застенчив, но он почему-то не осмелился даже под влиянием алкоголя вымолвить Гальке хотя бы такое: можно хотя бы разок пощупать? Возможно, пощупал бы, и успокоился, и все его страдания прекратились. Но, видно, такая натура любви: живёт и питается страданиями.

Итак, с лопатой, киркой и ломом, а порой и с отбойным молотком, с запахом водки и асфальта Иофилов добрался до тридцати. Так же, без особых перемен он бы добрался и до пятидесяти, до возраста, в котором русские мужчины, напоминающие Иофилова, приобретают цирроз печени, рак простаты, стенокардию, и прочие серьёзные заболевания, резко укорачивающие жизнь. И вдруг с ним случилось нечто загадочное, — то, что, как я предполагаю, преобразило его в ангела.

Он не устал от общежития, но с годами ему стало казаться, что было б не плохо обзавестись супругой, детишками, собственным домиком, и чтобы в нём были телевизор и небольшой биллиардный стол, такой, за которым в комнате отдыха дорожно-строительные рабочие коротали дождливые дни.

Дом он решил выстроить сам. Необходимый ему кирпич почти в неограниченном количестве валялся за забором химкомбината, мимо которого Иофилов проходил два раза в день, на работу и после работы. За многие годы он изучил каждую щель в этом заборе, знал, где доски не только ослабли, но и сдвигались до того, что в образовавшуюся лазейку мог протиснуться крупный мужчина. Территория за забором, на задворках химкомбината, была завалена ржавым железом, поломанными деревянными лотками, грудами разбитого бетона, кучей использованных кирпичей. Видно, свезли их на это место, разрушив какое-то строение, но очень многие кирпичи были ничуть неповреждёнными.

После первого взгляда на них в голове его что-то зашевелилось, что-то похожее на желание подзаработать на бесхозном. «Добыть бы тачку, — подумал он, — загрузить её, как следует, кирпичами, прокатить её мимо гаражей, где крутятся хозяйственные мужики, да продать сей товар, не слишком торгуясь… А, впрочем, зачем их продавать? Они самому мне пригодятся. На строительство собственного дома. И тачка совершенно ни к чему? Кирпичи я без тачки перенесу по дороге с работы домой, по два кирпича за одну ходку. Сколько в году рабочих дней? Ну, скажем, триста. Триста умножить на два — шестьсот. За пять лет накопятся три тысячи. Можно выстроить целый дом».

У Иофилова был приятель, халупа которого находилась недалеко от химкомбината. В той халупке за несколько лет они, по подсчётам Иофилова, выпили цистерну алкоголя, а по подсчётам приятеля — две; но в данном случае не халупка была интересна Иофилову, а земельный участок возле халупки, на которой он складывал кирпичи (не ворованные, а бесхозные, — пояснял он себе порой). А приятелю было наплевать, зачем и откуда те кирпичи; главное, вдруг появился повод поднять стаканы под новый тост, вот они и выпивали: за кирпичи!

Однажды, сунувшись в щель между досками, Иофилов услышал странный звук. Хоть брал он бесхозные кирпичи, а всё ж вспоминал о существовании милиционеров, судей и тюрем, вот и сейчас он замер, как вкопанный, с давно придуманным оправданием: Да я, ребята, отлить зашёл; там ведь, с другой стороны забора женщины, дети, — сами знаете, как же можно при них это самое… Звук повторился, звук ребёнка, когда он ещё не начал плакать, а только как бы лёгкие прочищал. Иофилов с облегчением вздохнул, что не менты, а всего-то ребёнок. Звуки начинающегося плача слышались из горки сломанных лотков, на которых, очевидно, перевозили какое-то химическое сырьё. Он осторожно раздвинул лотки и вздрогнул, и даже отшатнулся. Там, закутанный в полотенце, плакал младенец с ужасным лицом! С глазами, выпученными до того, что почти вываливались из орбит, без носа, дырки вместо ноздрей, а рот, как у рыбы, глотающей воздух…

Иофилов задохнулся, отступил, сел, где стоял, и крепко задумался. Не раз уже слышал он о младенцах, рождавшихся с серьёзными дефектами, и все они были от работниц химического комбината. Он мог бы уйти от ребёнка этого, и никаких тебе забот, только неприятное воспоминание. Но он продолжал сидеть на земле и думал о том, как жестока судьба для этого младенца, для него, и для ещё многих людей. Ну чем провинились они перед Богом?.. Глаза его наполнились слезами. Он тоже заплакал бы, как младенец, но нет, он мужчина, он должен быть сильным. Он встал, осторожно поднял ребёнка, покачал, успокаивая его, протиснулся сквозь доски на дорогу; только вместо двух кирпичей он нёс новорожденного младенца.

Поглядеть на ребёнка с дефектным лицом сбежалось всё общежитие. Комендант позвонил в милицию. Менты расспросили Иофилова, записали его показания, и увезли младенца куда-то. После того, что в тот день случилось, Иофилов бы напился хорошенько, но водки в комнате не оказалось, а просить у других было бесполезно. Он лёг на кровать, не раздеваясь, лежал, глядя перед собой на едва видимый потолок, видел там несчастного ребёнка, слёзы стекали по щекам, и он прижимал подушку к лицу, чтоб не будить своего соседа тяжёлым дыханием и всхлипываниями.

Но то, что с ним случилось потом, никак не могло приключиться во сне. Раздался нежный, чудесный звон. Такой звон он ни разу не слышал, да и никто, наверно, не слышал; такой звон бывает только в раю. На потолке возникло лицо, как будто там появилась икона. Лицо медленно приближалось. Христос протягивал Иофилову какой-то неразборчивый предмет. Чудесный звон всё продолжался. Предмет, приближаясь, превратился в самую обыкновенную картофелину. Иофилов дотронулся до картофелины…

Утром Иофилова не дождались в дорожно-строительном управлении, и отправили бригаду без него ремонтировать разбитую дорогу. Не явился он работать и на следующий день. Не видели его и в общежитии. Милиция стала отрабатывать версию криминального исчезновения. Опросили всех, кто знал Иофилова. Друзей у него не оказалось. Даже владелец той халупки, в которой он вместе с Иофиловым выпил цистерну или две, сказал: да нет, мы не друзья; так, выпивали иногда. Имевших зуб на Иофилова тоже, вроде, не оказалось. О нём все опрошенные отзывались с лёгким презрением и равнодушием, как о никчёмном человеке и закоренелом алкоголике. Тем временем выпал глубокий снег, и местные поиски прекратились. Весной снег растает, и труп обнаружится, — говорил участковый милиционер.

Параллельно созревала и другая версия исчезновения Иофилова. Его стали связывать с младенцем, которого он притащил в общежитие. Кто-то назвал малыша Антихристом, и, мол, Иофилов его породил от какой-нибудь…, — чёрт знает какой. Версия эта была подхвачена, как огонь подхватывает что угодно, обрызганное бензином, и версия эта укрепилась после того, как стандартные поиски как в воду канувшего человека не дали никакого результата после трёхмесячного розыска и передачи дела пропавшего в общероссийскую базу данных. Вариант этот тем ещё был хорош, что он объяснял, где сам Иофилов. У Дьявола служит, а где ещё, — говорили сторонники этой версии, ничуть не задумываясь над тем, что папой Антихриста должен быть Дьявол, а не какой-то там Иофилов.

Никто, разумеется, не знал об эпизоде с сырой картофелиной. Да и как было знать об этом: ведь едва Иофилов коснулся картофелины, как кровать его опустела.

Фабрицкий умолк, закончив рассказ. Какое-то время все сидели, осмысливая историю.

— А ты как узнал об этой картошке? — спросил один с иронией в голосе.

Фабрицкий развёл руками:

— А это я сам не могу понять. Но знаю, что именно так и было.

Все с усмешкой переглянулись: мол, байки рассказывать умеет, но и врать тоже умеет.