До революции в здании госпиталя находился мужской монастырь. Невинных монахов красноармейцы прикладами выпихнули на улицу, а тех, кто хоть как-то возражал, проучили пулями или штыками. Потом большевик высокого ранга не стал морочить себе голову, кого заселить в опустевшее здание, и приказал туда передвинуться институту иностранных языков.

Учить языки и нудно, и скучно, а тут ещё делать это пришлось в мрачноватых монастырских помещениях, где маленькие окна находились под высокими потолками, а узкие тёмные коридоры казались ночными переулками, в которых вот-вот навстречу выскочит то ли бандит, то ли сам чёрт.

Перед окружением Ленинграда монастырское здание вновь опустело. Только дворник соседнего дома имел смутное представление о том, почему оно опустело. В момент, когда к нему привязались, мол, расскажи, чего ты там знаешь, он находился под влиянием, русским владел, как бедуин, выдавил «темь, морось, шаланда», а в целом оказался бесполезен. Среди родственников студентов, внезапно прервавших обучение, шёпотом бродила информация о том, что многих преподавателей арестовали, допросили, и расстреляли, как шпионов.

И только высшие единицы, у которых язык всегда за зубами, знали о том, что подполковника, который расправился с педагогами, сняли с должности, лишили звания, арестовали и допросили. О тех, кто английский преподавал, этого зарвавшегося подполковника на допросе не стали спрашивать. Ну, расстреляли каких-то лингвистов, распространявших английский язык, ну так ведь раньше, ещё до войны, сколько людей на допросах признались в шпионаже в пользу Британии. А вот с немецким тот подполковник так капитально промахнулся, что оказался на том свете. Перед тем, как отправить его в мир иной, ему задали такой вопрос:

— Ты что, идиот, не сообразил, что люди, владеющие немецким, очень бы на фронте пригодились при допросах пленных и языков и для переводов документов, перехваченных у фашистов?

Очевидно, не так гладко спросили, но не хочется застревать на омерзительных сценах допроса.

— А что со студентами случилось? — спрашивал какой-нибудь гражданин.

— А разбежались, — отвечал более умный человек, невольно представивший себе, как полуодетые девицы с разлохмаченными волосами, с испуганными заспанными личиками выбегают из института в моросящую хмурую ночь…, но не закончил эту фантазию, поскольку отключился на беспорядок, вспыхнувший в очереди за хлебом.

Вот они наши полёты мысли, наше распущенное воображение, которое вспыхивает непроизвольно, как будто мы ему не хозяева; как птица выносится оно из непонятно какой части мозга, летает в каком-то другом пространстве и мало основано на реальности. Тот, кто в силу своих наклонностей представил выбегающими из института полуголых заспанных девушек, а не юношей почему-то, даже понятия не имел, а было ль в институте общежитие для молодых провинциалов. Реальность — пожары, взрывы снарядов, бесконечная зябнущая очередь за кусочком хлеба по карточкам, а тут вдруг твоё воображение рисует фривольную картину… К слову сказать, автор не знает было ль в институте общежитие, потому и молчит на этот счёт.

В здании закрывшегося института решили создать эвакогоспиталь. Таких медицинских учреждений в городе было уже немало, но они не справлялись с количеством раненых, пострадавших от бомбёжек и от голода. Наверно, стоило бы расстрелять и того, кто госпиталь разместил на 1-й линии Васильевского Острова. Поблизости были склады с продовольствием, рядом — тот самый Тучков мост, который не так хорош, как Дворцовый, но тоже считается красивым; под боком моста на Малой Неве пришвартованы корабли, — ну чем не соблазнительные мишени для немецких бомбардировщиков и дальнобойной артиллерии. Удивительно, что госпиталю не досталась ни одна фугасная бомба, и из блокады здание выкарабкалось лишь с небольшими повреждениями и многократно разбитыми стёклами.

Как только отыскалось помещение, какое-то количество медсестёр, и среди них оказалась Ольга, перебросили с фронта на Васильевский, чтобы они помогли новый госпиталь подготовить к лечению раненых. Погода ухудшилась до морозов, все стёкла в здании давно выбиты, для «буржуек» отсутствовали дрова, работать пришлось в собачьем холоде. Спали, съёживаясь в комок, нахлобучив всю имевшуюся одежду и накрывшись матрацем, как одеялом. Вскоре стёкла восстановили, почти прекратились сквозняки, и снег и дожди не влетали в комнаты, но без всякого отопления все по-прежнему замерзали, раненых лечили и оперировали в промозглых, пропитанных сыростью комнатах.

Ночью всех разбудила тревога. Не та, уже ставшая привычной, воздушная уличная тревога, предупреждавшая население о неминуемой бомбардировке, а сирена внутри госпиталя. Вскочив с крестообразных деревянных раскладушек и прибежав в приёмный покой, медсёстры узнали причину тревоги: на станцию прибыл состав с дровами, и их нужно срочно разгрузить. Все быстро вскарабкались в грузовик, и многие невольно улыбались, представляя, как в «буржуйках» и «голландках» будут потрескивать дрова, как будет веять от них теплом, и как все будут отогревать околевшие руки и ноги.

Машина с выключенными фарами стала осторожно пробираться по улицам Васильевского острова среди домов с тёмными окнами. За день до этого выпал снег, который потом превратился в дождь, в затяжной северный дождь. Те, у кого оставались шинели (нашлись и такие прозорливые), нахлобучили их на головы, но большинство были одеты в обычную гражданскую одежду. Это, конечно, не по уставу, но с лета сорок первого года и с начала блокады Ленинграда очень многое стало не так. У Ольги оставалась только летняя одежда, не подходящая для ноября: лёгкое перелицованное пальтишко, летнее платьице, тонкие чулки, туфли на высоком каблуке (те бежевые туфли со шнурочками она хранила в памяти всю жизнь).

В неприятной ситуации с одеждой Ольга и другие медработники, переброшенные в эвакогоспиталь, оказались из-за того, что им обещали предоставить новое обмундирование, как только они приедут на место. Не стоило, конечно, так поспешно избавляться от старой формы, изрядно потрепавшейся на фронте, но многие тут же с ней распрощались. И просчитались: на новом месте форму не выдали никому, объяснив это тем, что город блокирован, и заказанное обмундирование где-то застряло по дороге, если, конечно, не было в поезде, который фашисты разбомбили.

Грузовик, наконец, добрался до станции, до путей, где стояли вагоны с дровами. Ольга, спрыгнув в глубокую грязь, не смогла удержаться на ногах, упала, вскочила, стряхнула грязь с пальтишка, с погодой несовместимого, и под ревущими бомбардировщиками стала таскать дрова к машинам. Чтоб избежать попадания бомб, всё освещение вокруг полностью отключили, и разгрузка шла в темноте. Ноги по голень тонули в слякоти, туфельки в ней застревали, терялись. Девушки падали в грязь, вскакивали, бежали к вагонам, хватали чурки, в их голые руки впивались занозы.

Взвалив на плечо тяжёлую чурку, Ольга двинулась к грузовику и опять застряла в грязи. По затылку что-то ударило. Ольга упала без сознания. Очнулась. Тело пронизывал холод. Пыталась подняться, но не было сил. Тошнило, кружилась голова. Кто-то её подхватил на руки, испуганным голосом заговорил:

— Что я наделал? Прости меня, девочка. Бедная! Ты же совсем замёрзла.

Мужчина донёс её до машины и посадил в кабину шофёра. Там она вновь потеряла сознание.

Проснувшись на следующее утро и с трудом разлепив глаза, Ольга увидела стаю мушек, летавших под мутным потолком. Она приподнялась на локте. Как она очутилась здесь, не в комнате, где спали медсёстры, а почему-то в приёмном покое?

— Что с тобой, Оленька, случилось? — спросила раненая медсестра, занимавшая соседнюю кровать. 

Ольга потрогала лицо. Больно. Лучше не прикасаться. Вспомнила, что случилось ночью.

— Зеркальце есть? — спросила она.

Во время боёв, при релокациях с одной позиции на другую фронтовые медсёстры теряли многое, иногда все личные вещи теряли, но зеркало, если нужда возникала, чудесным образом находилось. Соседка сунула Ольге зеркальце. Тёмные пятна под глазами, синяки по распухшему лицу, большая шишка на голове. «Ну и ну, — подумала Ольга. — С такой рожей детей пугать».

Потеря сознания от удара, дело серьёзное и загадочное — мало ли что там внутри головы не так двинулось и перепуталось. Но, слава Богу, обошлось без нежелательный последствий. Ольга успешно прошла тест на координацию движений, на сложение и вычитание, назвала свои имя и фамилию, не забыла, где и когда родилась.

Позже утром в приёмный покой зашёл незнакомые офицер. Постоял, оглядывая кровати. Из всех выделил взглядом девушку с лицом в синяках и шишкой сквозь волосы.

 — Это не вас я бревном ударил?

— Может, и вы, — сказала Ольга.

Офицер прикоснулся к её руке.

— Прости меня, девочка. Было темно, и ты так резко остановилась…

— Ничего, заживёт, — улыбнулась Ольга.

Офицер выловил из планшета что-то, завёрнутое в газету, положил на тумбочку у кровати.

— Угощайся, — сказал он и вышел из комнаты.

Все находившиеся в палате уставились голодными глазами на что-то съедобное в газете. Ольга аккуратно развернула свёрток. Брикет американского шоколада. Не очень хотела она делиться, но не одна была, к сожалению. Разбитый на кусочки шоколад мгновенно разошёлся по палате, и, если бы Ольга не поспешила накрыть ладонью один из кусочков, ей ничего бы не досталось. Так, с удара по голове и с американского шоколада началось знакомство Ольги с Василием.

Самое время и читателю познакомиться с ним поближе. Работая военным корреспондентом, Василий собирал материалы для газеты «Красная Звезда». Он часто бывал на линии фронта, не раз попадал под огонь немцев, чудом сумел избежать плена, но однажды фугасная бомба вонзилась в блиндаж, где он находился. С крупным осколком, воткнувшимся в ногу, и с контузией средней тяжести его привезли в эвакогоспиталь. После удачной операции он смог уже через несколько дней передвигаться на костылях. И ещё через неделю ему поручили выполнять обязанности старшего политрука. На его ежедневные политинформации обязали являться весь персонал. Неявка прощалась только хирургу и его обслуживавшей медсестре, если перед самой политинформацией привозили кого-то с тяжёлым ранением.

Рассказывая слушателям о событиях, происходящих на фронте и в мире, о директивах партии и правительства, Василий часто задерживал взгляд на симпатичной медсестре, которую он по капризу судьбы ударил поленом по голове, — что ли затем, чтоб в ней влюбиться? Он, в самом деле, в Ольгу влюбился. Не с первого взгляда в данном случае. Там, на станции у вагонов, было слишком темно для глаз, чтоб разглядеть другие глаза или детали прелестного личика, да и перетаскивание тяжестей по лодыжки в грязи, под холодным дождём, да над тобой ревёт «Мессершмитт», и вот-вот свистнет летящая бомба…, — в такой обстановке с первого взгляда, возможно, никто ещё не влюблялся. Хотя по теории вероятности…

Исходя из банального резонёрства «чего только на свете не бывает!» нет ничего экстраординарного в обстоятельствах знакомства Василия с Ольгой.  В самом деле, чего тут такого — врезал поленом по башке проходившей мимо случайной девушке, и она стала твоей женой. Есть случаи много оригинальнее. К примеру, пустил стрелу из лука, куда-угодно, пусть в дикий лес, стрела упала рядом с лягушкой, и лягушка, в девицу обратившись, стала твоей женой. Вряд ли найдутся брачные пары, которые именно так познакомились, но уж точно немало на свете пар, у которых первая встреча была до того не имеющей равных, что не поверит тебе никто, если начнёшь о ней рассказывать в самой дружественной компании.

В госпиталь доставили, наконец, новое обмундирование. Медсёстрам выдали шинели, гимнастёрки, кожаные ремни, юбки и кирзовые сапоги. Одежда стандартного размера сидела на девушках неловко; но что тут такого, и с прежней формой случалось такое же несоответствие, и в перерывах между работой все стали с азартом новую форму подгонять по своей фигуре.

Портупея и кожаные ремни продержались совсем недолго. Продуктовый паёк сократился до минимума, и чтоб утолить непрерывный голод, медсёстры украдкой от начальства, ночью, подсвечивая коптилкой, ремни разрезали на кусочки, сосали, жевали, давали раненым, и в результате ремни съели.

В один из дней на проверку состава большинство медсестёр пришли без ремней. Взбешённый майор материальной части от негодования побагровел.

— Кто без ремней — на гауптвахту!

Выручил всех подполковник Дорон, глава медицинской части госпиталя, тоже присутствовавший на проверке.

— Посадишь этих, — сказал он майору, — кто же тогда будет работать?

Майор неохотно согласился, забрал кожаные ремни у тех, у кого они оставались, и выдал всем новые ремни, но теперь уже не кожаные, а брезентовые.

Не украшения и цветы дарили женщинам в годы блокады, а давали им какую-нибудь еду. Продуктовый паёк для офицеров был лучше пайка рядовым медикам, и Василий делился с Ольгой продуктами, уступая ей весь свой шоколад. Ей было неловко перед подружками от того, что она лучше их питалась, и она иногда им что-то подсовывала.

С тех пор, как в начале сентября немцы сбросили на Ленинград несколько тысяч «зажигалок», и сгорели Бадаевские склады с большими запасами продовольствия, на город стал наползать голод. К ноябрю доля хлеба в пайке горожан упала до ста двадцати пяти граммов, да и то этот хлеб был уже не прежний, а с добавками жмыха, соды, отрубей, целлюлозы, и ещё с какими-то примесями. Рабочим давали в два раза больше, и значительно лучше кормили военных. Гражданские лица пытались есть всё. Из цветов они делали лепёшки, столярный клей уходил на суп, на олифе поджаривали хлеб. Кто мог, ехали на поля и выковыривали из земли всё, что там ещё оставалось от собранного урожая.

Зимой сорок второго года продуктов стало ещё меньше, и по утрам у ворот госпиталя скапливались трупы горожан. Погибали от бомбёжек в общем-то немногие, большинство людей умирали от голода, и количество умерших прибавляли рекордные арктические морозы. Истощённые люди замерзали, в какую бы ни кутались одежду, и умирали прямо на улице. Если у них оставались родственники, трупы заворачивали в простыни, везли на санках к воротам госпиталя или просто тащили волоком. Все знали, что госпиталь похоронит. Нередко, дотащившись до ворот и лишившись последних сил, люди присаживались отдохнуть и уже никогда не вставали. Трупы забрасывали в грузовик и увозили их на кладбище.

От голода страдали и больные. Их стали кормить чем-то вроде клейстера непонятного цвета и без соли. Тарелку такой баланды больным давали три раза в день, и к ней прикладывали хлеб, кусочек со спичечный коробок цвета коричнево-землистого. Мало того, что фронтовиков терзали всякого рода раны, все страдали от поноса и дистрофии. Из-за отсутствия антибиотиков инфекция заканчивалась газовой гангреной, от которой умирало большинство. В гноившихся ранах заводились и копошились белые черви. Марганцовка и хвойный экстракт заменяли все остальные лекарства. Не хватало перевязочного материала. Только весной, когда снег растаял, можно было собрать мох и его использовать вместо ваты. Дрова все сожгли, стёкла вновь были выбиты, в помещениях хозяйничала стужа, а с приходом сильных морозов стало просто невыносимо. Больных пытались укутать в шинели, но согреться от этого не удавалось. От всех этих бед подскочила смертность, в ночь умирали с десяток больных. Трупы выставляли в коридор, где крысы отгрызали у них уши и носы, а утром санитары уносили трупы в морг.

В стенгазету хирургического отделения понадобился редактор. Василий не стал затруднять себя поисками подходящей кандидатуры, а предложил стать редактором Ольге. Его не очень интересовало, может ли Ольга толково писать, он выбрал её по личной причине: её участие в стенгазете давало бы им хороший повод оставаться наедине.

Оказалось, Ольга неплохо писала, ну не совсем уж замечательно, но достаточно для того, чтоб после некоторых исправлений заметки её шли в стенгазету. Все материалы помещались не в печатном виде, а в рукописном, и здесь пригодился почерк Ольги, легко читаемый и красивый. У неё такой почерк сформировался, когда она работала в конструкторском бюро.

Обстановка на фронте, во всей стране, и что говорить о Ленинграде, которого немцы душили блокадой, — обстановка была настолько тяжёлой, что почти все работники госпиталя, включая подружек Ольги, пытались отвлечься от невзгод с помощью спирта и курения. Василий сумел не попасться в сети нездоровых этих приманок, сумел от них уберечь и Ольгу. Потом, всю последующую жизнь она с неприязнью относилась к сигаретам и алкоголю и с благодарностью вспоминала, что именно первый её муж привил эту полезную неприязнь.

Василий, ласковый, обходительный, уважаемый всеми офицер, казался ей идеальным мужчиной. Не нравилось в нём только одно: он через меру, без всяких поводов её ревновал ко всем мужчинам. Ревность он проявлял к раненым со сломанной рукой или ключицей, которых она кормила с ложечки, ревновал ко всем, кого бинтовала, кому вводила капельницу, делала укол или накладывала гипс.

Однажды Василий вошёл в палату, где Ольга обрабатывала рану генералу, а потом ставила тому банки. Василий уже с порога подметил, какими похотливыми глазами генерал смотрел на красивую девушку, как несколько раз погладил ей руку. Он вылетел из палаты и пару дней избегал Ольгу. Зинка, её лучшая подруга, со смехом рассказывала, что в те дни Василий был злой, как «драчливый петух».

— Почему тебя, а не другую послали ко всем известному бабнику? — спросил он Ольгу при первой же встрече.

— Ну что за вопрос? — удивилась Ольга. — Начальник медслужбы меня послал. Я не могу его ослушаться.

— Прошу тебя, — взмолился Василий, — не улыбайся каждому раненому.

— Медсестры, — запомнила Ольга фразу, которую услышала до войны, пока была в школе медсестёр, — лечат больных не только уколами, капельницами и перевязками, но также улыбкой и тёплым словом.

Такое рассуждение, пусть неоспоримое, Василия ничуть не успокаивало. К тому же, что, в самом деле поделать с тем, что едва ли не все воины, не истязаемые болью, влюблялись в молоденьких медичек. А будь медсёстры ещё и красивыми, от комплиментов и нежных взглядов девушкам некуда было деваться.

Но нет, не то, не то было время для слишком романтических настроений. Чем дальше, сквозь зиму и весну, длилась и обострялась блокада, тем менее внешне привлекательными становились женщины эвакогоспиталя. Их лица частенько были в саже, так как в замену электричества, которое часто отключалось, медички использовали «коптилки» (металлические банки с керосином, или с каким-то тёмным горючим, имевшим привычку охотно взрываться), — так вот, фитили этих «коптилок» давали плохое освещение и напускали чёрный налёт на всё, что поблизости находилось.

Белые халаты посерели, а пятна разного происхождения, в большинстве своём цвета бурой крови, очень трудно было отстирывать. К тому же, как затевать стирку при крайне острой проблеме с водой. Воды не хватало не то, что на стирку, трудно было даже помыться, не хватало и питьевой воды. За ней приходилось ходить на Неву, доставать её вёдрами из проруби, которую заботливо опекали немецкие самолёты, обстреливая всех, кто туда наведывался. В швах этих не стиранных халатов заводилось множество блох. Закончив дежурство, медсёстры не спали, хотя сон буквально валил с ног, а, охотились, как обезьяны, на мерзких плодородных кровососов, помогая в этом друг другу.

Из-за недостатка витаминов к весне сорок второго года лицо, шея и грудь у Ольги и у многих других медсестёр покрылись чирьями и нарывами, с виду похожими на оспу. Медичек стали возить «на траву», туда, где была хоть какая-та зелень. Листья, траву и даже кору, рвали, сдирали со стволов, жевали, прикладывали к чирьям. Собирали мох, заменяя им вату, которой хронически не хватало.

Несмотря на болезни и усталость надо было работать в палатах, дежурить на крыше, таскать немощных в бомбоубежище, и так по десятку раз в день. Тем, кто совсем изнемогал, позволяли час-два отдохнуть. Отоспаться после дежурства плохо удавалось и из-за блох, и по вине расплодившихся крыс. Крысы бегали по коридорам, часто пробирались во все комнаты. Людей они не очень боялись, напротив, люди от них отшатывались, зная, насколько опасны укусы.

От всего, что творилось во время блокады, от непосильного труда Ольге казалось, что её сердце, будто, окаменело, что его уже мало задевают трупы, болезни, голод, бомбёжки, пожары, страдания умирающих. Так уж пытается нас защитить человеческая природа. Ольге и то помогало выжить, что рядом был любящий человек, и были её фронтовые подруги, а кроме всего помогала молодость, ей было всего лишь двадцать лет. Так же молоды были подруги, и как же в таком восхитительном возрасте не пошутить, не посмеяться, не сделать смешным совсем не смешное. Что забавного, например, может быть в крысах или вшах, от которых девушки изнемогали, а они иногда хохотали после вот таких эпизодов.

Чтобы расширить площадь для раненых, с десяток медсестёр переселили в помещение рядом с госпиталем. Все они спали в одной комнате, примыкавшей к продовольственным складам, которые обслуживали моряков. На окнах, огороженных решётками, напоминающих тюремные, частенько, усиками шевеля и цепкими лапками перебирая, висели по несколько крыс. Им бы хотелось пробраться в комнату, и одна из них как-то умудрилась, но проникла она не через окно, а другим непонятным образом.

Побегав меж спящих медсестёр, она залезла к одной в кровать, сунулась к уху, чтоб откусить, и запуталась в волосах. Знала бы крыса, с чем столкнётся, она бы залезла в другую кровать. А её угораздило сунуться к той, кого неразборчивая природа наделила такой густой шевелюрой, что ей завидовали все женщины, недовольные собственными волосами. А чтобы к ней прилипали взгляды большого количества мужчин, девушка с густыми волосами годами избегала пользоваться ножницами, и грива её доросла до пояса.

Дарю продюсерам фильмов ужасов ошеломляющий эпизод: в полутёмной комнате с раскладушками визжат, вопят, мечутся девушки, лучше, чтоб были полуодетые, в волосах у одной запуталась крыса. Дёргаясь в стороны, чтобы вырваться, крыса скалится и пищит, когти её впивается в кожу, по личику девушки катится кровь. Она, наконец, совсем обезумев, больше не заботясь об укусах, хватает крысу двумя руками, с силой выдёргивает из волос, и вместе с изрядной выдранной прядью мерзкий зверёк слетает на пол. Все выскакивают на улицу, продолжая вопить и визжать, прибегают врачи и офицеры… Эпизод предлагаю не растягивать, а подсунуть вслед что-нибудь благодушное, успокоить зрителя и расслабить, а затем подбросить другой ужас. 

С Ольгой случилось нечто похожее. Не столь шумное и драматичное, но омерзительное по существу. Ольга почувствовала во сне, что на лицо что-то забралось. Хотела смахнуть, как обычно смахивают таракана, жука, сверчка, паука, а рука её ткнулась в крысиную шерсть. Любой содрогнётся, если поймёт, что на лице его сидит крыса, вот и Ольга издала вопль, который бы мог перепугать самого бесстрашного медведя. Крыса бросилась наутёк, а подруги, вскочившие с раскладушек, не понимали, что случилось, пока Ольга не сообщила, что это не сон, не померещилось, а что ей едва не отгрызли нос. После такого — какой там сон. Сначала все ёжились от представления, что и у них на лице сидит крыса, потом одной девушке то ли почудилось, то ли решила других напугать и закричала, что ей грызут ухо, потом и другие стали кричать, что у них отгрызают части тела, — в общем, все сильно развеселились.

После подобных происшествий крысы чудились там, где их не было, и их боялись не меньше бомбёжек. Как-то Ольга сопровождала двух санитаров из Средней Азии, таскавших в морг новых покойников, и вдруг у открытых дверей морга они сбросили труп с носилок, побежали назад и заорали:

— Он побежал! За нами бежит!

Санитары русским владели неважно, говорили с сильным акцентом, и это, возможно, им помешало более внятно сообщить, кто там за ними побежал. То ли крыса к ним побежала, то ли оживший труп побежал, то ли какое-нибудь чудовище? Может быть, есть на свете люди, в любой ситуации невозмутимые, рыцари без страха и упрёка, с нервами из закалённой стали, но Ольга такой никогда не была. От страха она потеряла сознание и повалилась на снег рядом с моргом.

Санитары видели, что медсестра лежала без сознания на снегу, но вместо того, чтобы ей помочь, спрятались в кабинке туалета, а потом убежали в госпиталь. Ольгу через какое-то время обнаружили там, где она упала. Ещё бы подольше на сильном морозе, и ей бы что-нибудь отморозило, либо и ей пришлось попасть в морг в виде ещё одного трупа. Утром во время политинформации Василий рассказал о санитарах, бросивших Ольгу на морозе в бессознательном состоянии. Санитаров отправили на фронт, в недавно сформированную роту штрафников, а Ольга слегла с воспалением лёгких.

Из неё уходили последние силы, к пневмонии добавился понос. Её ослабевший организм мог не выдержать истощения, и Василий, забросив другие дела, ринулся в город объезжать всевозможные лечебные учреждения в поисках любого антибиотика. Ему удалось-таки раздобыть два грамма лекарства «сульфидин», но даже такая малая доза сумела спасти Ольгу от смерти.

Крысы третировали весь город. В дома, где исчезла вся еда, они забирались лишь отогреться или погрызть трупы людей, у которых не было никого, кто бы отвёз их для погребения. Потом грызуны вылезали на улицы, бродили по ним целыми стаями, обнаруживали уличные трупы. Кошек в городе не осталось, всех их пустили на еду голодающие горожане, поэтому крыс ловить было некому. В конце сорок второго года крыс заразили крысиным тифом и с помощью этой эпидемии удалось ограничить их прирост. Количество крыс ещё больше уменьшилось после того, как прорвав блокаду, в Ленинград завезли тысячи кошек.

В день, когда немцы с особой активностью стали обстреливать район из дальнобойной артиллерии, Ольга с Василием наедине планировали номер стенгазеты. Снаряд пролетел сквозь окно их комнаты и попал под настил пола. «Вот моя смерть», — подумала Ольга, глядя на то, как от снаряда вертикально вздёрнулся пол. Взрыва, однако, не последовало, и позже снаряд извлекли сапёры. В тот же день ненасытная смерть послала снаряд в отделение госпиталя, где лежали несколько человек с серьёзными ранениями в живот и с истощением организма. Когда медсёстры пришли в палату, развороченную снарядом, всех затошнило и стало рвать. В таком состоянии соскребали человеческие ошмётки с пола, стен, с потолка, отовсюду.

По ночам медсестёр и другой персонал посылали дежурить на крышу госпиталя. С крыши зрелище было страшным. Казалось, весь город охвачен пламенем от сотен падающих «зажигалок». Чтобы и госпиталь не загорелся, эти зажигательные бомбы важно было немедленно сбрасывать. Не раз Ольга видела, как на здания летели фугасные бомбы, от мощных взрывов строение рушилось, истребляя его обитателей. Там и сям взлетали ракеты, которыми наводчики-предатели указывали вражеским самолётам квадраты, где следует бомбить. Видя, как Ольга всё больше слабела, Василий часто её заменял, дежурил на крыше вместо неё.

С первого признания в любви уже прошли несколько месяцев, и Ольга и верила, и не верила, что Василий предложит пожениться. «Мы просто дружим», — она говорила тем, кто пытался узнать больше об её связи с Василием. И это было почти правдой, поскольку их интимные отношения ограничивались только поцелуями, и только тогда, когда их не видели. В то время считалось неприличным на людях целоваться и даже обниматься. Если уж очень хотелось этого, пары отправлялись на вокзал и там целовались и обнимались, делая вид, что расстаются.

В мае сорок второго года, как только Ольга пришла с дежурства, Василий опустился на колено и сделал ей предложение. Ольга хотела, как это принято, для приличия поломаться, но тут же выпалила:

— Я согласна!

И нерешительно добавила:

— Но ты меня, пожалуйста, три месяца не трогай.

Условие Ольги, чтобы «не трогал» Василия рассмешило. «Какие только причуды, нелепости не лезут в головки молоденьких девушек», — думал он, соглашаясь с невестой.

В загсе Васильевского острова фамилия женщины-регистратора была причудливая — Голодухина. В дни блокады, когда от голода умирало много людей, над такой фамилией регистраторши забавляться было бы неуместно, но Ольга с Василием с трудом сдержали улыбки и смешок. Свою фамилию Голодухина подтверждала и внешним видом. Истощённая скудным питанием, она шла по комнате, покачиваясь, и говорила слабым голосом. Да и невеста с женихом выглядели несколько не так, как должны выглядеть пары в Загсе. Оба были тощие, измождённые. Лицо невесты в многочисленных чирьях, помятая форма, а из-под юбки виднелись лишь кирзовые сапоги.

— Поздравляю, вы муж и жена, — тихо сказала регистраторша, и Ольга, сознание потеряв, покачнулась и стала падать.

Василий успел её подхватить, Голодухина сходила за нашатырём, и первым ощущением очнувшейся жены стал запах не шампанского, а нашатыря. По дороге из загса Василий дал Ольге кусочки хлеба и шоколада. А выпить шампанского, увы, в день свадьбы так и не удалось.

 Первое время новобрачным приходилось по-прежнему жить раздельно. Ольга теснилась в комнатушке, где спали несколько медсестёр, муж делил комнату с одним из офицеров. Условие Ольги её не трогать целых три месяца после свадьбы было нарушено после того, как взбудораженный Василий почти вбежал в комнату Ольги, где она прикорнула на кровати после утомительной операции и закричал:

— Главный врач нам выделил комнату!

В той маленькой комнате был всего минимум: кровать, тумбочка, стол и стул, но как новобрачные обрадовались!

Спустя две недели после загса Василий послал письмо маме Ольги и её старшей сестре. В письмо он вложил свою фотографию. Это письмо и фотографию Ольга хранила всю свою жизнь; фотография частично обгорела, а от чего, Ольга не помнила.

«Здравствуйте, дорогая мамочка и сестра Мария Трофимовна, — писал Василий 13 июня 1942 года. — Простите меня и дочурку Олечку, за то, что без Вашего согласия мы месяц назад, 6 мая, закрепили нашу любовь и дружбу регистрацией в Загсе Ленинграда.

Из рассказов Оли я знаю о Вас, как о нежном и заботливом человеке. Вы очень любите своих детей и переживаете за них. В эти грозные дни войны Вы часто думаете о жизни в осаждённом немцами городе и о судьбе своей милой дочурки. А я сейчас беспокоюсь о том, что моё сообщение о браке будет Вас очень волновать. Вы можете думать, что Ваша Оленька, молодое неопытное дитя, поступило поспешно и непродуманно.

Предугадывая Ваше беспокойство, я хочу Вас, милая мамочка, заверить в том, что мы с Олечкой к этому большому в жизни акту подошли с максимальной серьёзностью. Я познакомился с Вашей Олечкой ещё в октябре 1941 года, в период тяжёлый и опасный для нашего государства. Мы вместе работали. Дружили. Изучили характеры друг друга. Дружба была святая и искренняя. Мы друг друга поддерживали чем могли и этим скрашивали суровость блокадной и фронтовой обстановки.

Я очень люблю и ценю Олика. Я отдал ей своё сердце целиком и навсегда. И никогда не раскаюсь в этом. Даю Вам клятву: для Вашей дочурки я всю жизнь буду верным мужем. Она ежедневно будет чувствовать мою любовь, заботу и ласку. И наше счастье будет зависеть только от Вашей Оленьки.

До свиданья. Жму руки и обнимаю. Вася».

Есть хладнокровные писатели, которым легко не забегать в то, с чем столкнутся герои в будущем. Они-то знают про все секреты в предыдущей жизни героев, но ничуть от хронологии не отступая, они скрупулёзно, днём за днём, месяц за месяцем, год за годом лепят истории героев, поражая читателя старым секретом только когда прокричит петух. И ничуть не раньше того. Автор этого произведения не так хладнокровен и терпелив. При всём уважении к хронологии и неприязни к скачкам во времени, он, поместив письмо Василия, не смог подавить своё возмущение и не поведать о Василии то, что Ольга узнает позже, после окончания войны. Письмо Василия не вязалось с тем, что было на самом деле. На самом деле, уже много лет он был женат на другой женщине, и у него были дочка и сын.

Прошёл ещё один год блокады. Ольга всё так же работала в госпитале, Василий, как военный корреспондент, собирал материалы на передовой. В январе сорок третьего года Ольга дежурила в перевязочной. Вдруг по всему эвакогоспиталю прокатился крик десятков людей. Выбежав в зал, где лежали раненые, Ольга увидела, как многие, даже с тяжёлыми ранениями и недавними ампутациями скатывались с коек, ползали по полу, и все кричали примерно одно:

— Ура! Ура! Блокаду прорвали!

У Ольги мурашки помчались по коже от странной смеси огромного счастья и страха за раненых бойцов, у которых бинты окрасились кровью. Василий приехал через день, восторженный, ликующий, как все вокруг, и стиснул Ольгу в объятиях.

— Как же я люблю тебя, котик! — тихо сказал он ей на ухо.

До окончания войны было ещё больше двух лет, но с какими бы опасностями и лишениями ни столкнулись на фронте Василий и Ольга, ничто не казалось им ужаснее двух лет Ленинградской блокады. Оба ничуть не сомневались в том, что они выжили в те годы лишь благодаря своей любви.