Облачившись в дырявый дачный плащ, надвинув на голову капюшон, Ольга, чавкая сапогами, под бесконечным мелким дождиком пробралась через рытвины дороги, взошла на крыльцо Нюркиного дома, постояла, прислушиваясь, перед дверью, искалеченную пьяными мужиками. Обе петли ещё служили, но могли оборваться в любой момент. Замок из двери был вырван с мясом, и в дыру на месте замка можно было разглядеть угол печки и табуретку. Внутри было тихо.

— Нюра, ты дома? — спросила Ольга.

Не дождавшись ответа, вошла внутрь. В комнате не было никого. Скрип кровати. О, Господи! Нюрка лежала под кроватью. Ей там было легко умещаться, она от природы всю жизнь была тощей, малорослой, но очень сильной.

— Нюрушка, что ты там делаешь?

— Брагу жду.

— А почему под кроватью ждёшь?

— Так брага здесь. Жду, как созреет.

— Когда ты её поставила?

— Час назад.

— И долго ещё под кроватью будешь?

Нюрка пошарила в глубине, притянула к себе пол-литровую банку с мутно-фиолетовым содержимым, выпила всё, не останавливаясь, отдышалась и улыбнулась.

— Ой, Ольга, как хорошо-то! Сладенькая, с пузырьками.

— Зачем же ты не готовую пьёшь?

— А я так люблю, чтоб неготовая. Готовая брага слишком горькая.

Нюрка пила всякую пакость, но чаще всего часовую брагу. Её она готовила из свёклы, с добавлением сахара и дрожжей. Говорили, она туда добавляла ещё какую-то гадость, чтобы ускорить-усилить крепость, но что именно добавляла, она держала в секрете.

Нюрка вылезла из-под кровати.

— Ты, Оленька, знаю, брагу не пьёшь, да и нечем тебя угощать. Давай мы с тобой чайком побалуемся, — заговорила она торопливо. — Чайник, поди, ещё горяченький, я с утра печь истопила.

Нюрка, оказавшаяся под кроватью, Ольгу настолько сбила с толку, что она забыла, зачем пришла. А пришла она с той нехитрой целью, с какой соседки ходят друг к другу, — занять недостающего продукта. Ольге понадобилось яйцо для пирога с картошкой и луком. Она обошлась бы и без яйца, как делали многие домохозяйки, но это бы сильно противоречило её многолетнему рецепту. Ей не хотелось стучаться в двери не совсем дружелюбных соседей, да и погода не располагала переходить из дома в дом. Надежда на Нюрку была слабая: у этой пьянчужки не было кур, и когда бы к ней Ольга не заходила, её продуктовые запасы были удручающе убогими.

— А я чего, зачем заглянула, — вспомнила Ольга о цели прихода. — Не займёшь ли пару яиц?

— Какие яйца! — вскрикнула Нюрка, всё больше и больше веселея от воздействия выпитой браги. — Я их, почитай, не видала с праздников. С тех пор, говорят, их не завозили.

—  Ну, ничего, — нахмурилась Ольга. — Ты это… Хватит тебе браги.

И с этим вышла под тот же дождик. 

2 

В Сопинках, умирающей деревушке, Нюрка поселилась не случайно, — здесь проживала сестра её мужа. Как-то, побыв у неё в гостях, Нюрка восхитилась малолюдностью, тихой кристально-прозрачной речкой, змейкой огибающей холмы, лесами, богатыми грибами, голубикой, морошкой и прочими ягодами, смехотворными ценами на дома, а также возможность иметь большой собственный огород. Но не эти прелести деревушки, и не наличие в ней родственницы были причинами переезда. А то, что Семён, поседелый супруг, который был много старше Нюрки, как-то внезапно вышел на пенсию, стал от безделья больше пить, слишком маячил перед женой в тесноте городской квартиры и, как результат, стал чаще скандалить, с применением грубой мужской силы. Когда не хотелось бить кулаками, Семён хватал, что попалось под руку, и Нюрка ходила то с синяками, то с ранами на лице. В деревне, как Нюрка понадеялась, с починками дома, с огородом, а то и с какой-нибудь скотиной у Семёна будет достаточно дел, чтобы умерить алкоголь и хотя бы смягчить скандалы.

В Сопинках они купили дом прямо напротив избушки Ольги и переехали в деревню, как только их сын окончил школу. Сын Алексей не хотел бросать город и стал подыскивать там работу. Почему-то ему не удалось найти подходящее занятие, и он пару месяцев спустя приехал к родителям в деревню. Сказал, что побудет с ними временно, — отдышаться, обдумать, отдохнуть, но эта временность затянулась, пока не случилось то, что случилось (об этом несколько позже). Сын помогал кое в чём по хозяйству, пил, скучал по отсутствию девок, время от времени исчезал, каждый раз на несколько дней, и эти отлучки объяснял тем, что уезжал «подзаработать». А где, в каком качестве, не пояснял. Впрочем, родители с этим мирились, поскольку сын, возвращаясь из города, подкидывал деньги, совсем немного, но это, всё-таки, было лучше, чем если бы вовсе не подкидывал, либо, не дай бог, у них выклянчивал.

Почти с первого дня в деревне Нюрка работала прачкой в больнице. Те, кто зачем-то заглядывал в прачечную, могли различить сквозь облако пара женщину с красным потным лицом, в посеревшем мокром халате. Машины для стирки часто ломались, и бельё приходилось таскать на речку, и там, на мостике, отстирывать и полоскать в холодной воде. Потом тяжелённое бельё надо было тащить назад, поднимать на чердак по шаткой лестнице и развешивать на верёвках.

Переезд человека в другое место, как правило, характер не меняет. В деревне Семён пил не меньше, чем в городе, и по-прежнему бил жену. В одном лишь несколько полегчало — он много реже бывал дома, и Нюрка, вернувшись в избу из прачечной, могла позволить себе расслабиться за своей часовой брагой и бездумно посидеть перед окном в приятном хмельном оцепенении.

В супруге, однако, не всё было плохо. Он мог показаться очень скупым и равнодушным к чужим просьбам, или, напротив, вдруг представал чутким и отзывчивым человеком. Однажды Нюрка решила дать Ольге десять головок чеснока, так он все головки пересчитал, записал и сказал, чтоб Ольга вернула не позже, чем через день. За сутки чеснок не очень-то вырастишь, и чтобы немедленно рассчитаться, Ольге пришлось обойти соседей, занимая, где пару, где три головки.

А однажды Семён, награды не требуя, даже водки не попросив, вырыл для Ольги глубокую яму, которая стала резервуаром, вобравшим с себя болотную воду для поливания огорода. Из такого поведения Семёна Ольга сделала заключение, что в нём уживались и чёрт, и ангел, и он подчинялся им не задумываясь.

Несколько позже она пришла к мнению о том, что совместное проживание чёрта и ангела в человеке не безобидно для здоровья. Их невидимая борьба, видно, подрывает организм, и в связи с накопившимися болезнями и паршивым домашним самогоном Семён скончался всего через год после поселения в Сопинках… 

3 

Обычно сын Нюрки уезжал на несколько дней, на неделю максимум. И вдруг он пропал намного дольше. Прошло две недели, потом и три, а он в деревне не появлялся. Он подевался невесть куда в тот осенний мёртвый период, когда продрогшие огороды с нетерпением ждали, когда их накроет одеяло многомесячного снега, когда дрова были заготовлены, картошка припрятана в подвалах, огурцы и помидоры замаринованы, капуста порублена и заквашена. Иначе, делать уже было нечего, а оставалось только пить, трепать языками, собачиться с жёнами, отсыпаться, опохмеляться, мрачно выглядывать из окна на посеревшую природу.

Нюрка встревожилась не на шутку. Хотела уже вызвать милицию, но и муж, и другие отговаривали. Зачем, мол, тревожить органы власти, если Алёшка вот-вот заявится. Мало ли где он мог болтаться — в соседнем городе, у девки, у приятелей, где-то ещё, а то и подальше его занесло, как, бывает, заносит молодца после бурного кутежа. Наконец, намаявшаяся Нюрка залила часовой брагой все нестрашные версии пропажи и отправилась в больницу к телефону, который был единственным в деревне.

Прикатила милиция, но без толку, ибо случился густой снегопад, под которым не то, что мужик мог пропасть, а пропала, можно сказать, вся земля, оставив наружу торчать только избы, деревья, электрические столбы и верхушки самых высоких заборов. «Будем искать, когда снег растает», — сказал мельтон с вечно кислым лицом, побеседовал с Нюркой и парой старух, высунувшихся из домов, попарился в баньке дальней родственницы, не забыл подхлестнуть себе настроение, хорошо отоспался и спозаранку укатил составлять отчёт о случившемся.

Нюрка, однако, не сдавалась. Сын её, может, и не живой; живым он объявится, это так; а ежели мёртвый где-то лежит, так что, он как бы без вести пропавший? Но это тогда чёрт знает что, это ж не какая-нибудь война. Нюрка не стала ждать до весны. Невзирая на толстый снег, на морозы, на время суток, она рыскала по окрестностям и порой забредала в глубокий лес. Летом она бы там заблудилась, как с ней уже несколько раз случалось, но зимой спасали следы на снегу.

— Однажды, — рассказывала Ольга своей ленинградской сестре Алевтине, — Нюрка пришла к моим берёзам и что-то стала истошно кричать. Я вскочила, в окно гляжу, а Нюрка во всю глотку орёт: «Почему две берёзы, должна быть одна. Где я? Скажите мне кто-нибудь». Я поглядела на часы, а на них уже час ночи. Это, значит, она сына стала искать даже по ночам.

— А в другой раз, — продолжала Ольга за бесконечным чаепитием, — она подошла к чугунным блокам, которые не знаю почему всю зиму стояли у дороги, приняла их за бочки и кричит: у меня бочек нет, почему тут бочки? В тот раз она туфли потеряла, где-то в снегу у чугунных блоков. Снег там был почти что по пояс, а она, представляешь, вышла из дома в туфлях, одетых на босу ногу. Потом долго искала туфли, но они объявились только весной, когда земля очищалась от снега. Примерно тогда же нашли и труп. Сергей, оказалось, лежал в болоте, завязан в кусок полиэтилена. То есть, как ни крути, — убийство. 

4 

— Я ж говорил, что весной найдётся, — сказал вновь приехавший мельтон, на этот раз прикативший со следователем.

От того, что он предсказал правильно, уголки его рта слегка приподнялись, и лицо его стало менее кислым. Сотрудники органов правопорядка провели в деревне целых три дня. В первый же день напарились в бане со всеми сопутствующими удовольствиями. В день второй оглядели труп и окрестности вокруг трупа, нащёлкали кучу фотографий. На третий день приступили к допросам всех попавшихся на глаза. Потом без особого сожаления закрыли дело о преступлении ввиду отсутствия мотивов, улик и вещественных доказательств.

Но Ольга бы кое-что рассказала, кое-что важное для следствия, если бы в день приезда милиции она уже находилась в деревне, и если бы к ней заглянул следователь. Она не смогла угадать, кто убийца, но знала причину смерти Сергея.

Во время недолгой жизни в деревне Сергей умудрился подружиться с несколькими деревенскими мужиками (хотя чего уж тут необычного: поставь бутылку и вместе распей, — вот тебе и крепкая дружба с человеком, оказавшимся за столом). Зная о связях Алексея, Ольга попробовала их использовать. Она попросила его раздобыть столбики для забора, за это он потребовал бутылку. Но столбы не принёс, а бутылку выпил. Ситуация, вроде бы, рядовая, на неё многие натыкаются, но история со столбиками наложилась на другую хамскую выходку Лёшки: он украл у неё бутылку, стоявшую на буфете и приготовленную для расплаты с мужиком, починившим крышу. Вот так; только она отвернулась, чтоб отключить газ на плите, он в тот же момент и выкрал бутылку. Только минут через пятнадцать она обнаружила пропажу, но к тому времени Сергей мог уже припрятать бутылку или даже опустошить, и вот вам – преступление без улик. После истории со столбиками Ольга расстроилась до того, что сгоряча прокляла Серёжку.

А вскоре Сергей ещё хуже сделал, — он украл икону у матери. Семейную, переходившую из поколения в поколение ещё с незапамятных времён. Завернув святой образ в простыню, он съездил с ним в город на попутке и вернулся в деревню без иконы, но с сумкой, так набитой бутылками, что ручки от тяжести оторвались.

— За эту икону, — Нюра сказала, — я прокляла своего Серёжку. Икона спасала меня всю жизнь, а он её пропил с другими пьяницами.

— Нюра, это самый страшный грех, — отвечала Ольга Андреевна. — Икону украсть. Или продать.

Иначе, Ольга могла рассказать, что над Сергеем висели проклятия, и худшим было проклятие матери. Оно, очевидно, и сработало, и таким образом, как ни странно, именно мать убила сына руками непойманных преступников.

После похоронной процедуры, малолюдной, овеянной мокрым ветром, озвученной всхлипами пьяной Нюрки, чавканьем грязи и матом мужчин, который к покойнику не относился, а был направлен на зябкий дождик,  на липкие комья грязи на лопатах, на болезненные всплески в головах, жаждавших скорейшего опохмела, — после того, как тело Сергея оставили вечности, червям и сложным процессам разложения, все отправились в Нюркин дом, чтобы покойника помянуть. 

5

Нюрка осталась в деревне одна. Её взрослая дочка жила в городе, навещала родителей не часто, уезжала с сумками овощей, выращенных Нюркой на огороде. А сестра её покойного мужа не нашла с Нюркой общий язык, рассорилась с ней по каким-то глупостям, и они друг друга старались не видеть.

Нюрка дождалась, наконец, когда ей стукнет пятьдесят пять, из прачки обратилась в пенсионерку, и обнаружила, что из всех дел у неё остался лишь огород. Там она себя не утомляла. Посадит не хлопотные овощи, такие, как картошку, морковку и чеснок, прополет грядки время от времени, а остальное свободное время она готовила брагу из свёклы.  Другими хозяйственными делами она не хотела себя утруждать, и в доме её постепенно накапливались мелкие и крупные неисправности.

Если Нюрка себя обуздывала, выпивая только одну банку браги, она усаживалась у окна и наблюдала за всем, что случалось на улице и во дворах. В её умирающей деревне так мало всего происходило, что Нюркин взгляд чаще всего бродил по двору и огороду её ближайшей соседки Ольги.

Ольгу деревенской не считали, она была прописана в городе, а в Сопинках, в зависимости от погоды проводила несколько месяцев, примерно с апреля по октябрь, выращивая овощи на огороде, занимаясь починками забора и своей обветшавшей избы.

Ольга привыкла к тому, что соседка бесконечно торчала у окна, но это её не раздражало. Напротив, живая душа по соседству притупляла страхи об ограблении или чего-нибудь ещё хуже.

Когда же соседка шла в разнос, пропустив несколько банок браги, ей в доме становилось слишком тесно, а всё, что снаружи, её бесило. Она выходила на крыльцо или на середину улицу и угрожала со всеми разделаться, обстреливая страшной матерщиной дома, попадавшие в поле зрения.

Ольга видела в Нюрке трёх женщин: хорошую, так себе и зверя. «Хорошей» она называла соседку, когда та была совершенно трезвой. «Так себе» — после банки браги. А «зверь» — когда Нюрка так напивалась, что в деревне все запирали двери на крепкие щеколды и крючки.

— Ольга Андреевна, — просила Нюрка, когда приходила к Ольге трезвой, — нет ли у тебя чего-нибудь?

Какой бы она пьяницей ни была и как бы она ни материлась, Ольга жалела эту женщину, видела в ней добрую душу.

Не раз, проходя мимо дома Нюрки, чтобы набрать воды из колодца, Ольга слышала её голос:

— Оленька, подойди.

— Что тебе, Нюра?

— Подойди, подойди, — говорила Нюрка, чуть не выпадая из окна.­­­

Она исчезала на пару минут, вновь появлялась, теперь на крыльце, с тарелкой, в которой плескался суп.

— Вот тебе, Оленька. Вот, поешь.

— Что ты, Нюрочка! Я сыта.

— Поешь, поешь, — говорила Нюрка, тыча тарелкой в руки соседки. Суп расплёскивался и обливал её руки и сапоги. Слава Богу, он был холодный, потому что Нюрка, дрова экономя, топила плиту не каждый день.

— Чем же мне взять-то? — смеялась Ольга, качая двумя пустыми вёдрами. — Я за водой не успела сходить.

— А ты супчик-то отнеси, а я твои вёдра покараулю.

В результате Ольга всегда сдавалась, но старалась всё возместить с лихвой. Когда же Нюрка совсем расхворалась и плохо держалась на ногах, уже не по пьянке, а от болезней, когда она уже не могла выходить из дома на улицу, Ольга почти что ежедневно стала ей приносить то супа, то каши, то пирожков.

Как всякий многолетний алкоголик, Нюрка страдала циррозом печени («с портальной гипертензией и экссудативным плевритом», — разжевал городской врач в истории болезни пациентки). Как следствие цирроза, объявилась и желтуха, но об этой болезни Нюрка узнала от незнакомого мужчины, который вгляделся в её глаза и сказал, что они у неё жёлтые, как у страдающего желтухой, и что ей нельзя ездить в автобусе, поскольку она других заражает.

Нюрка, понятно, оскорбилась и так матюгнула интеллигента, который не знал, как давать отпор таким вот нетрезвым грубиянкам, что вышел на первой же остановке. После этого Нюрка не доверяла ни городскому врачу, ни всем медикам, и потому неизвестным осталось, какой избыток билирубина накопился в её крови и придавал желтоватый оттенок глазным белкам и всей её коже. Обострились также проблемы с почками, часто прихватывало сердце. Нюрка стала отекшей и бледной, будто совершенно обескровленной. Иногда Ольге даже казалось, что соседка светилась, будто стекло.

— Вот я умру, — нудила Нюрка в последние годы своей жизни. — Вода сойдёт, и тут же умру… Вода прибудет, и я умру.

Ольге надоело это слушать, и она однажды вспылила:

— Нюрка, молчи! Грех ты делаешь. Господь дал жизнь — живи своей жизнью. Господь не любит тех, кто жалуется. Кто хочет смерти? Не смей говорить!

В те последние годы жизни от браги и любого алкоголя Нюрке становилось совсем плохо. Она принимала от Ольги еду, но почти ничего ела.

— Извини, —- говорила. — В рот не лезет.

— А то ничего, — отвечала Ольга. — Голод — это тебе на благо. Ты теперь дольше в жизни продержишься. Помни: жрать много — жизнь укорачивать. Есть мало — жизнь себе продлевать. Смотри на меня. Всю блокаду промучилась, а до сих пор — ничего, живу.

Ольга знала, что говорила. Кроме испытания блокадой, в жизни её был большой период, когда она по системе Брега исправно, по неделе ничего не ела. Только, конечно, в те недели она очень много пила воды, предпочитая только дистиллированную.

Нюрка скончалась поздней осенью в возрасте семидесяти трёх лет, после того как, собрав урожай, Ольга переехала зимовать в свою городскую квартиру. Ольгу о смерти не известили, да и некому было извещать. А то бы приехала похоронить. Весной постояла у креста, криво торчавшего на могиле, помолилась, всплакнула, посидела и выпила рюмочку Муската, залежавшегося в кладовке.