Раиса выбралась из-под стола, вздымая вилку над головой, – то есть она показать хотела, что под столом искала вилку, а не делала Лейкину то, что он потребовал от неё в виде расплаты за ресторан. Клионер, обернувшись на стол Раисы, увидел, что там всё поменялось. Теперь там Раиса была в одиночестве, пристально вглядываясь в зеркальце, вытягивая пухленькие губки навстречу язычку губной помады. А Лейкин… Где Лейкин? Да вон он, вразвалочку переходит за стол приятелей. Отвлекаясь взглядом на юную девушку в незнакомой ему компании, он едва не столкнулся с человеком, который ему двигался навстречу. Мужчина тот вовремя отскочил и с широкой улыбкой проговорил:

– Пардон. Виноват. Прошу извинения.

– Разуйте глаза, – пробурчал Лейкин и повернулся двинуться дальше.

– Я слышал, – сказали ему в спину, – вас, будто бы, очень интересуют старые особняки.

– Кто вам сказал? – удивился Лейкин, поскольку он вряд ли кому говорил о пристрастии к старым домам, в которых пытался найти сокровища.

– Один приятель, – сказал незнакомец. – Меня, кстати, зовут Абадонин, – протянул он руку для рукопожатия.

Лейкин помедлил, но руку подал. Тема старых особняков была ему очень интересна.

– Могу посоветовать вам один дом, ему уж лет под сто пятьдесят, полу-развалина, можно сказать. Дом преогромный, давно заброшенный. Его владелицу, старую женщину, богатой никак не назовёшь, хотя она единственная внучка железнодорожного магната. Ох, и богач был этот магнат в середине девятнадцатого века! Но сыну его не повезло: наследство от богатого родителя было удивительно небольшим, а внучке досталось ещё меньше. Тут возникает логичный вопрос, куда подевались финансы магната? А дело в том, что, постарев, он стал чрезвычайно недоверчивым, и к людям, и к будущему страны, и вообще ко всему на свете. Смотрел на всё очень пессимистично, ждал ежедневно гражданской войны, какого-то финансового краха, извержения вулкана, землетрясения, вплоть до того, что построил бункер глубиной в семьдесят метров, чтобы спасаться от метеоритов. Он снял со счетов все свои деньги, продал большую часть недвижимости и стал покупать золотые монеты, – и те, что чеканились в его время, и изготовленные в старину. В его нумизматическую коллекцию входили редчайшие монеты, включая отчеканенные царём Крезом в седьмом веке до нашей эры. Куда подевалась эта коллекция? В бункере он её вряд ли припрятал, поскольку бункер не раз заваливало под напором подземной воды. А вдруг, как-то подумал я, коллекция в том старом особняке? Её только надо поискать, то есть как следует поискать. Коллекцию там, безусловно, разыскивали, но почему тогда стены дома остались с редкими повреждениями, и на участке никто не порылся? Кроме того, мало кто знает, что под домом находится подвал, и из него в сторону озера ведёт длинный подземный ход. Тот особняк стоит недорого, я сам к нему недавно приценился. Старуха не прочь его продать, но только с оплатой за наличные. Пока покупателей не нашлось, поскольку дом лишь на снос годится, а деньги, запрашиваемые старухой, кажутся чрезмерными для сноса. Так вот, господин Лейкин, почему бы, пока особняк не снесли…

– Где этот дом? – спросил Лейкин, глаза которого так расширились, что могли бы выскочить из орбит, если бы расширились ещё больше.

Абадонин не медля вписал в блокнот и адрес дома, и телефон, по которому можно связаться с хозяйкой, и инструкции, как добраться. Лейкин схватил листок с информацией, и не сказав даже спасибо, поторопился к своим приятелям.

Узрев, что Лейкин покинул Раису, Клионер пригласил её на танец. Она пожеманилась для приличия, но ровно столько, чтоб не спугнуть столь важного человека.

– Рая! – воскликнул Клионер, ощущая ладонями тёплое тело, качаясь под душевную мелодию. – С вами так легко танцевать! И вся вы такая очаровательная. Вам надо бы стать киноактрисой. Скажите мне, если не секрет, кем бы вы хотели быть в Америке?

– Киноактрисой хорошо бы, – сказала Раечка, глядя вниз, на его остроносые мокасины. – Но боюсь, у меня на то нет способностей. Я, может быть, здесь моделью стану.

– Рая, вы себя, наверное, не знаете. К тому же, чтобы сниматься в кино, особый талант совершенно не нужен.

– А что нужно? – спросила Рая, облизнув его мёдом рысиных глаз.

– Личное знакомство с режиссёром, – сказал Клионер, идя напролом.

И понял, что запутался в приоритетах: то ли Раису важней соблазнить, то ли продолжить с ней разговор, цель которого – уговорить на участие в порнофильме. Для предыдущего порнофильма он не сумел найти иммигранток, которые даже за оплату, за небольшую, правда, оплату, согласились бы сбросить всю одежду и играть в сексуальных сценах. Я бы не прочь, – сказала одна, – но если бы как-то скрыв лицо, чтобы меня не узнали знакомые. Пришлось обратиться к американкам, имевших опыт подобной работы, то есть пришлось на них потратиться, а русским – пришлось недоплатить, что обернулось их недовольством, осложнением в личных отношениях, критикой в местной русской газете.

Намёк Клионера был слишком прозрачен, и Рая решила промолчать. Здравый смысл ему подсказал, что с Раей сейчас лучше выпятить дело. Поскольку если получится дело, то получится и другое.

– Раечка, – мягко сказал Клионер. – Я так мало о вас знаю. Например, что вы делали до эмиграции?

“Так я тебе и расскажу”, – подумала Раиса и сказала:

– Да так, ничего особенного.

– А всё же, – настаивал Клионер. – Поймите, я ведь вами интересуюсь не просто от того, что вы такая привлекательная. Я вами больше интересуюсь, как потенциальной киноактрисой. Мне не интересны идеальные характеры. Мне важен живой, земной человек с его недостатками, шероховатостью. Поэтому в ваших интересах быть со мною очень откровенной. Вы можете, конечно, обмануть, выдумать что-то привлекательное, приукрасить прошлую жизнь, но я проницательный человек. Например, по некоторым деталям я понял, что вы жили в деревне, работа у вас была простая, у вас было немало почитателей, замуж вы вышли по расчёту, для того, чтоб эмигрировать в Америку.

Раиса прошлую свою жизнь держала в большом секрете. Пристававшим с расспросами говорила, что работала учительницей, секретаршей, но ей было стыдно признаться в том, чем она на самом деле занималась, бросив учёбу в десятом классе.

– Ну хорошо, – сказала она. – Только всё, что я расскажу, останется между нами.

– Вот вам крест, – сказал Клионер и в самом деле перекрестился. Раису это несколько поразило, так как по внешности Клионера она полагала, что тот был евреем.

– У меня отец русский, – сказал Клионер, заметив тень на лице Раисы. – Оба родителя неверующие, но я всегда тянулся к православию.

– Я в России была дояркой, – выдохнула Раиса.

– Дояркой! – воскликнул Клионер.

– Да тише вы! – буркнула Раиса, озираясь на танцующих неподалёку. – Услышат. Вы же пообещали.

– Извините. Буду теперь тихо.

“Дояркой! – подумал он вдохновенно. – А что если действие моего фильма развернётся на русской ферме? И эта девица – героиня? Все сексуальные сцены – в амбарах, рядом с коровами, на сене… И съёмки дешёвыми получатся. Найду полузаброшенную ферму…”.

– Раечка! Рая! – сказал Клионер в маленькое розовое ушко, до которого в медленном танце нетрудно было губы дотянуть; сказал он это с пафосом творца, которого внезапно поразила дух захватывающая идея. – Доярка в России! Гениально! Может быть, хватит нам танцевать? Я должен о многом вас расспросить. Пойдёмте, сядем за мой столик.

– Я не одна, – сказала Раиса и поглядела на свой столик, который всё ещё пустовал.

– Знаю. Вы с Лейкиным. Я отпущу вас, как только ваш ухажёр вернётся. Но это будет, похоже, не скоро.

– Почему это, вы думаете, не скоро?

– А вон он, чокается с приятелями.

– Ну что вы, расслабьтесь, – сказал Клионер, усадив Раису за свой стол. – Представьте, что я корреспондент, приехал взять у вас интервью.

– Нет, только не интервью. Я интервью давала в России. Говорила всё правильно, что думала. И на свою голову наговорила: после интервью меня уволили.

– Да что вы! Да что вы там такого? Кому вы там такого наговорили?

– Корреспонденту нашей районки. Про безобразия на ферме.

– Рая, а что если нам представить, что я не газетчик, а писатель, хочу написать о вас роман. – Он извлёк ручку и блокнот. – Скажем, как называлась ферма?

– Утьмобогородская.

– А деревня?

– А деревня звалась Утьмой. На нашем бугре церковь стояла, Утьмобогородская, до революции. Большевики церковь взорвали, и из её стен и обломков сделали ферму, товаро-молочную.

– Большая ферма? – писал Клионер.

– Какое! Большая была в Душаново, у них было стадо в пятьсот голов. А у нас никогда больше ста пятидесяти, из них шестьдесят коров было дойных, двадцать первотёлок и семьдесят молодняка.

– Ну и память у вас, Раечка! А сколько на ферме было доярок?

– Три. Ну, ещё два пастуха – Пичужкин и Подколзин. Раздатчик кормов – Витька-хромой. Слесарь Шавкунин ещё был.

– А слесарь что делал?

– Ну как что? Важное. Следил за исправностью холодильников и вакуумной установки. Шавкунин был также бригадиром. Кобель был. Испортил двух доярок.

– Как это можно испортить доярку? – спросил Клионер, как бы не поняв.

– Животы им надул. А сам в кусты. Ничего не знаю, – отговаривался.

– А вам, Раечка, не надул? – спросил Клионер.

– Мне не надул! – вспыхнула Рая.

“Во сюжет! – воспламенилось воображение режиссёра. – Три доярки и бригадир. Сначала по очереди с каждой, потом, к концу, развернуть оргию. С коровами и свиньями на заднем плане. А то и животных включить в оргию. Как советовал этот…, как его? Не чудно ль начать с такой, скажем, сцены: доярка обрабатывает вымя, в ведро – пенистая струя, а бригадир заходит сзади… Да, не мешает подключить раздатчика кормов и пастухов. Хорошо б и какого-то интеллигента”…

– А какое у вас было начальство?

– Да что вы! Командовали все. Все подряд были начальники. Директор совхоза, секретарь парткома, главный зоотехник, главврач районной станции по борьбе с болезнями скота, управляющий фермой, селекционер, ветеринар, даже Витька-хромой, потому что он по другой должности числился помощником бригадира.

“Мужиков хоть отбавляй. Даже избыток. Ничего. Будет из кого повыбирать”.

– Похоже, вы то русское интервью запомнили наизусть.

– Да, я помню, как если вчера.

– Ну, а надои были какие? – вспоминал Клионер терминологию советских товарно-молочных ферм, когда-то почерпнутую из газет и теленовостей из сельской местности.

– Дрянные надои, – буркнула Рая. – Вы что, мне настроение хотите изговнять? Какие ж надои вы ожидаете, если аж тридцать коров в самозапуске, десять коров были яловыми – почему-то не сумели забеременеть, двадцать вымучивали в сутки не больше шести килограмм молока, и только два десятка первотёлок давали по пятнадцать килограмм и больше. При жирности меньше трёх процентов.

Клионер записал в своём блокноте: “Первотёлки. Прозвище для доярок, недоучившихся девчат, только что девственность потерявших. Может, и фильм назвать “Первотёлки”?”

– С первотёлками столько мороки! Их надо раздаивать месяца три, и только потом – к общему стаду. Одна без аппетита, у другой не вымя – печка, такую надо срочно к ветеринару, и доить её очень осторожно. Совсем молодых доить руками, после хорошего массажа, а иначе они брыкаются. Потом понемногу, утром и вечером, подключать к ним доильный аппарат – пусть к шуму приноровятся.

“Все три доярки, – писал Клионер, – симпатичные, стройные, как модели. Коров они доят обнажёнными; то сидя на низенькой табуретке, слегка раздвинув белые ножки, то стоят, наклонившись над выменем – замечательный ракурс сзади”.

– В период лактации, – продолжала Рая, – это когда после отёла, надой от коровы всё время растёт. Лактация длится примерно пять месяцев, и важно корову приучить отдавать всё молоко. Последние граммы – самые жирные. А если не всё молоко выдаивать, может закончиться маститом. Корова должна быть высокопродуктивной примерно двенадцать лет, а у нас животных выбраковывали уже через года четыре. Возьмите, скажем, Весну и Севку. Какие замечательные были! А выдоились рано, через пять лактаций. Пришлось их первотёлками заменить. Синичка зажирела и залоснилась, стала выглядеть просто, как лошадь…

“Так и кадры доярок менялись. Давних, измученных мужиками, заменяли на юных девиц, которые в первый же день работы становились первотёлками”.

– Отчего же они выдоились так скоро?

– У коровы молоко на языке. А у нас что происходило? Ну хорошо, завезли зелёнку. А коровы отказываются есть, с места на место её перекидывают. Я взяла в руки – одна тимофеевка! Грубая, жёлтая от корня, в полметра длиной, не измельчённая и не сдобренная ничем. Принесла охапку свежего клевера, корова сразу есть начала. Вопрос: почему не используют клевер, который на полях – стена непроходимая? Объясняют: к нему, мол, трудно подъехать.

“Доярка пошла нарвать клевера, на неё наткнулся пастух Подколзин. Половое сношение в зарослях клевера”.

– Пастухи стада гоняли по подбитым пастбищам. Коровы совершали дальние походы, возвращались усталые, полуголодные. Стадо было истощено. О пастухах – говорить нечего. Потом у них сил было только на водку.

“Запылённый пастух с измождённым лицом: устал я чего-то, дай взбодриться. Доярка ему бутылочку водки, тут же припрятанную в сене, он выпил, забрался на доярку, и почти тут же захрапел…”.

– Труд кормачей был совсем без механики. Подвезут корма к скотному двору, да и свалят в одну кучу. Витька-хромой всё матерился: как, мол, мне корм теперь разгребать? Охапками к каждой кормушке таскать, или стёкла повыбивать, да зашвыривать корм через окна? И вот же, гадюка, выбивал. А то корм уронит, где попало, да пошёл водкой накачиваться. Приходилось дояркам подключаться. Помню, таскали мы корм и ругались: это совсем не наша обязанность, почему нам за это не доплачивают?

– А бригадир ваш, слесарь Шавкунин? А он помогал вам таскать корма?

– Какое! У него были свои проблемы. Доильная система “Даугава”, которую он должен был обслуживать, была у нас совсем уже старая. Трубки почти ежедневно лопались, он их едва успевал ремонтировать. В стыках часть молока застаивалась, и сортность, понятно, понижалась, а за второй сорт меньше платили. Понижался и заработок от того. Молоко после дойки надо хранить, после вечерней – восемь часов, а холодильник работал плохо. “Сельхозтехника” трижды привозила двигатели, но они оказывались неисправными. В одном из них подшипник рассыпался, в другом отсутствовала крыльчатка, и он из-за этого не охлаждался, на третий поставили крыльчатку, снятую с двигателя системы проточной вентиляции. Шавкунин бесился, матюгался: работаю в день по двенадцать часов, а ставку платят восьмичасовую. Написал заявление. Без ответа.

Раиса умолкла и задумалась.

– Да нет, – вздохнула. – Пусть мне сейчас в этой Америке приходится нелегко, а я чем в России быть дояркой, я лучше в Америке буду никем. Я, может, моделью в Америке стану. С детства мечтала быть моделью.

“Из доярки в модели”, – записал Клионер вариант названия порнофильма.

– Раисочка! – сказал он на прощание. – Позвольте вам позвонить на днях. И ещё, очень прошу: о нашем разговоре – никому. Меня почти растерзали на части, когда я в газете объявил о том, что подыскиваю актёров. В кино мечтают сниматься все.

– О чём с тобой этот жид говорил? – справился Лейкин у Раисы, к своему столу, наконец, воротившись, и было заметно, что там, где он был, алкоголь лился рекой. – В постель, что ли, тебя затаскивал?

– В какую постель? – вспылила Раиса. – У тебя в голове только одно.

Лейкин родился горлопаном, но горлопаны тоже есть всякие: какой-то родился с громким голосом, но дар этот редко употреблял, ну, если только в крайних случаях, скажем, кого-то в лесу отыскать. А какой-то решил, что коли природа одарила его мощными децибелами, он должен их использовать вовсю. Лейкин был именно таким, ко всем нечувствительным горлопаном. Посему, невзирая на шум в ресторане, голос его далеко разносился, а если бы, скажем, все замолчали, включая оркестр и певца, то буквально каждое слово Лейкина отчётливо слышал бы весь зал.

– Я, что ль, не видел, как вы гарцевали? Да он тебя мысленно всю перетрахал, – продолжал Лейкин любимую тему, которая только слегка уступала золоту в виде крюгеррандов; то есть из всего, что предлагает жизнь, его увлекали лишь секс и золото.

– Дурак! Мы с ним беседовали по делу. Он, между прочим, меня выспрашивал, не хочу ли я сниматься в кино, он сейчас подбирает киноактёров, – сказала Раиса повышенным голосом, повышено громким от злости на Лейкина, да ещё для себя незаметно под его лужёную глотку подстраиваясь. А то, что её Клионер просил никому не рассказывать о беседе, она в ту минуту просто забыла.

– Так и в кино! – поразился Лейкин. – Это в каком же таком кино?

– В порнографической кинокомедии, – швырнула Раиса в его рожу, ещё более лупоглазую в моменты, когда он удивлялся.

Диалог этой пары, каждое слово, услышал сидевший поблизости Марк, тот самый чувствительный щуплый еврей с револьвером в кармане пиджака. Его покоробило слово жид; он невзлюбил его с детского садика, где дети его прозвали жидом. Не потому, что уже читали записки сионских мудрецов, а потому, что любой детсадовец должен был иметь какую-нибудь кличку, а воспитательница, очевидно, что-то имела против евреев и назвала его жидом, когда он чего-то там не послушался. Марк несколько успокоился, определив по лицу Лейкина, что тот и сам являлся евреем, и потому в его устах на жид не стоило обижаться. Да и к чему на него обижаться, если даже по словарям оно означает всего-навсего “лицо еврейской национальности иудейского вероисповедания”.

Марк наклонился над столом и сильно потёр себе виски. Потом нерешительно поднялся, приблизился к столику Раи и Лейкина и очень вежливо проговорил:

– Извините за беспокойство. Я услышал ваш разговор о том, что какой-то человек подбирает актёров для порнофильма. Я-то, конечно, какой актёр, но один мой знакомый – большой талант. Я понял, что продюсер в ресторане. Вы не могли бы его указать?

Лейкин уставился на вопрошавшего с такой неприкрытой пьяной издёвкой, что тот был готов отскочить от стола, но его выручила Раиса.

– Вон он, – кивнула она на столик, за которым сидел Клионер. – С большими бровями и усами. Это и есть тот режиссёр.

– Благодарю вас, – сказал Марк и в мгновение ока ретировался, так и не дав Лейкину высказать, наверняка, какую-то гадость.

Впрочем, если бы он отошёл даже со скоростью черепахи, Лейкин никак бы не комментировал ни его щуплую внешность, ни презабавный его вопрос. Лейкина мгновенно отвлекли усы продюсера порнофильмов.

– Тар-ракан! – заорал он, отчего некоторые посетители невольно поискали таракана и между тарелок, и на тарелках, а кто-то даже под стол заглянул.

– Я слышал, вы ищите киноактёров, – сказал Марк, останавливаясь перед продюсером, который, головы не поднимая, быстро писал в своём блокноте.

Клионер поглядел с большой неприязнью.

– Кто вам сказал такую чушь?

– Я видел ваш фильм “Из России с похотью”. И слышал, что вам нужны актёры для нового порнофильма.

К неприязни во взгляде Клионера примешался огромный скептицизм.

– Вы когда-нибудь видели порнофильм?

– Ну, бывало. И не один.

– И что, там актёры на вас похожи?

– Нет, не похожи, – сказал Марк. – Мне с внешностью, конечно, не повезло, но у меня есть самое главное, то, что вам нужно для порнофильма.

– Откуда вы знаете, что мне нужно?

Марк положил на стол конверт, в котором лежала фотография, которую он произвёл в Америке (щёлкнув себя в обнажённом виде), и положил под нос Клионеру.

– Вот поглядите. Тогда поймёте.

Клионер брезгливо открыл конверт, вынул фотографию, вгляделся, иронически усмехнулся, вернул фотографию в конверт.

– Если мне подбирать актёров только на этом основании, мне, уважаемый, все подойдут. Кроме, конечно, импотентов.

– Такого, как я, вы не найдёте.

– Не понял, – вымолвил Клионер. Почему вы считаете, что ваш фаллос предпочтительнее фаллоса остальных?

– Он никогда не опадает.

– Слушайте, – взорвался Клионер. – Найдите кого-нибудь другого, у кого есть и время, и терпение выслушивать вашу белиберду. А я, извините, очень занят.

Марк выдавил кислую улыбку, зачем-то поклонился, как японец, и отошёл, как отходят люди, которых незаслуженно оплевали. А Клионер, взглянув ему вслед, вдруг ностальгически вспомнил моменты из своей собственной юности, когда его фаллос часто и нагло вылетал из всего его существа в возносящий градус небесного свода, то настежь распахнутого над головой, то временно задёрнутого потолком. Тогда Клионер его называл простым, поэтичным, незатасканным и нестыдным словом цветок (не правда ли, лучше звучит, чем слово, которым исписаны, исцарапаны все русские туалеты, стены, заборы, а то и памятники, и даже какой-нибудь дурак решил это слово нанести на какую-то часть тела в виде нехудожественной татуировки). Тогда он не мог вообразить, что может цветок свой оголить даже по просьбе желанной девушки, хотя он слыхал, что время от времени милиция задерживала мужчин, которые распахивали плащи перед лицами женского пола.

Маршрутный автобус. Встряхнёт ли ухаб, прижмёт ли вираж к женскому телу, игриво ли взбрыкнёт воображение, и цветок пытался его опозорить. Остановка, и надо ему сойти, а он не сходил, а он ехал дальше, силой внушения уговаривал его позорящие очертания. Порой доезжал и до кольца, сидел там до нового маршрута, возвращался к своей остановке, и хорошо, если сходил, а то, бывало, опять не сходил всё по той же постыдной причине. На улице от непослушного цветка спасали только быстрая ходьба, мысли о каких-то неприятностях, да портфель, если имелся. Ещё можно было пересидеть на скамейке сквера или автобуса. Вы, верно, не раз, гуляя по скверам, замечали худых одиноких юношей, бесцельно сидящих на скамейках, чаще без книги и без портфеля. Теперь вы знаете: пересиживают. С книгой, с портфелем тоже не праздник: долго цветок прикрывать на ходу и неудобно и подозрительно. В таком вот бесплодном убийстве времени прошло немало дней его юности.

В бане все значительно обострялось. Особенно в дни, когда первый этаж, где всегда мылись мужчины, закрывался на длительный ремонт, и мужчин отправляли мыться под крышу, то есть в женское отделение. Отсутствие очков, гуляющие сквозняки, безумие пара, как битвы дым над историческим сраженьем, – всё это, плюс ещё брызги в глаза размывали моющиеся фигуры, в которых чудились голые девушки, и тут же к капающему потолку рвался цветок на толстом стебле, с болезненно чувствительным бутоном. Сидел на скамье, а она помнила тысячу нежных упругих попок. Лежал в парилке, и будто лежал на голых распаренных женских телах.

Банные меры скрывать эрекцию включали намыливание под животом. Бурная пена всё прикрывала, но надо было остерегаться, чтобы кто-то, подняв полный таз, не окатил и себя, и тебя. Бывало, что какой-нибудь человек, приходящий не мыться, а наблюдать, а иногда и задирать педерастическими намёками, – бывало, он начинал вглядываться в клочья пены под животом, предполагать и предлагать гнусные немедленные варианты. Иногда, но на очень коротко, помогала большая мочалка. Лучше всего работала шайка (так назывался железный таз, то оцинкованный, то ржавеющий, с двумя ручками или с одной, потому что вторая была оторвана, а то и обе ручки оторваны, тогда приходилось за дно поднимать). Шайкой он просто прикрывался, как прикрываются щитом. К этому простейшему варианту прибегали не только юноши и матёрые мужики. Порой и какой-нибудь старичок, почти рассыпая по скользкому полу чрезмерно распаренные кости на еле ковыляющем ходу, тоже себя прикрывал шаечкой. Впрочем, у этого старичка могли быть другие основания скрывать от толпы его гениталии. Он мог, например, называть их срамом, а кто же хочет себя срамить?

После того, как Марк Левицкий выдал секрет свой Клионеру, а тот его назвал белибердой, он отошёл от стола режиссёра с ощущением оплёванного человека. Потом он долго сидел на задворках раскрутившейся свадебной компании, невидяще глядя на танцующих и веселящихся людей, и то и дело себя наказывал посредством дёргания за ухо за то, что не дал Клионеру сдачи, ну не физически, конечно, а каким-нибудь едким хлёстким словцом. “А вместо того, – ругал он себя, – я, идиот, ему улыбнулся и чуть ли не в ноги поклонился”.

Он сделал попытку с помощью водки заглушить точившее унижение, но водка на вкус оказалась противной, и его едва не стошнило. Он сжал себе голову ладонями, крепко зажмурился, облокотился и долго так, сгорбившись, сидел. В компании знал его только жених, но тот был пьяно разгорячён, и если бы Марк на столе валялся, он мог бы и этого не заметить. Когда Марк открыл глаза и выпрямился, перед ним стоял незнакомый мужчина.

– Марк Левицкий? – спросил незнакомец.

– Да, это я, – Марк привстал со стула, силясь припомнить человека.

– Политехнический институт. Мы с вами жили в одном общежитии. Правда, на разных этажах. Абадонин моя фамилия.

– А, Абадонин, – воскликнул Марк, делая вид, что признал незнакомца. – Как же. Конечно. Это же надо! Политехнический, и Америка. Всё же, наш мир удивительно тесен.

– Ещё как тесен, – кивнул Абадонин.

– Вы садитесь, – сказал Марк и растерянно огляделся, ибо что приглашать человека, коль за таким длинным столом, какой был у свадебной компании, не оказалось свободного стула. – Надо же. Пять минут назад было столько свободных мест…

– Оркестр, заметьте, не играет. Никто не танцует, – сказал Абадонин. С этим он в сторону шагнул, выхватил стул непонятно откуда, сел рядом с Марком и ухмыльнулся: – Сколько уж минуло зим, да лет, а я, тем не менее, не забыл один любопытнейший фотоснимок. Да вы не смущайтесь, все его видели. Помню, как девочки возбуждались, ай да Левицкий! – перешёптывались. Признайтесь, скольких вы соблазнили с помощью этой фотографии?

– Вот, и для вас это не секрет! Но я, на самом деле, не причём. Я не пытаюсь отрицать, что на той фотографии – это я, но меня сфотографировали врасплох, это когда я вышел из душа. Семён Полушкин, сосед по комнате. Подкараулил меня, и врасплох.

– Как же. Помню Семёна Полушкина. Мы с ним как-то на лыжах катались. Но вы мне зубы не заговаривайте. Я вас спрашиваю о девочках.

– На меня женщины не бросаются, – тихо сказал Марк.

– Будет вам скромничать. А София?

– София? – смешался Марк.

– Вы же сказали, что мир тесен. Хотите, я назову всех девочек, с которыми вам удалось переспать благодаря той фотографии? Кроме Софии, Лиза Пинегина, Маша Морозова, Вера Медынская… Что, довольно перечислять? Правда, и десятка не наберётся, хотя с вашим-то дарованием можно было иметь много больше. Но дело, полагаю, не в количестве. Кому-то и тысячи недостаточно, а для кого-то и две слишком много. Всё дело в качестве ощущений, переживаний, воспоминаний. Цифры – бесстрастны и циничны, им всё равно к чему приклеиться. Они – как тёртые проститутки, которым плевать, кто на них ложится, лишь бы выкладывали деньги. Возьмите, к примеру, любую цифру и приложите её к чему-нибудь. Скажем, четыре. Четыре камня. Четыре трупа. Четыре ангела. Четыре поцелуя. Четыре таракана…

“Ужас какой-то, – думал Марк, пока Абадонин плёл о цифрах. – В той общаге все знали всё. Как хорошо, что она позади, и во времени, и в расстоянии”…

– …А Клионер мой хороший приятель, – услышал Марк слова Абадонина. – Хотите, я с ним поговорю? Он, как вы знаете, подбирает актёров для нового кинофильма, постановку которого я финансирую. Вы показали ему фотографию, но он не понял, в чём ваш талант.

– Он со мной говорить не хотел.

– Захочет! – твёрдо сказал Абадонин. – Кстати, фотография из России, – он похлопал себя по груди, – вот здесь, в моём кармане лежит. Мне будто чей-то голос сказал: прихвати фотографию Левицкого. Я, кстати, её у Семёна купил. Помню, тридцатку заплатил. А из России вывез случайно, смешалась с личными фотографиями.

– Итак, – продолжил он, – сделаем так. Я сейчас подсяду к режиссёру и с ним коротко побеседую, а вы не зевайте, на нас поглядывайте, и как только я сделаю этот знак, – Абадонин продемонстрировал, – вы немедленно подходите.

– Спасибо, конечно, – сказал Марк. – Но Клионер мне уже отказал.

– Ерунда! – возразил Абадонин. – Неужто забыли закон Ньютона о том, что каждому действию соответствует равное и противоположно направленное противодействие? Keep trying, – как говорят в Америке, и более мудрого совета я, кажется, не встречал.

Абадонин ушёл к столу Клионера. Наблюдая за тем, как они беседуют, Марк поёжился в тот момент, когда Клионер, на него обернувшись, удивился лицом и брезгливо поморщился. Отметил и то, как Абадонин сказал Клионеру что-то такое, от чего тот ещё раз обернулся, и взгляд его в этот раз был оценивающим. Потом Абадонин поднял руку с пальцами, сложенными в колечко, и это был знак, о каком договаривались.

Марк неохотно поднялся со стула. По пути к столику Клионера он то ли взглядом на что-то отвлёкся, то ли задумался глубоко, но он проворонил тот момент, когда Абадонин уходил. То есть, сидит человек за столом, и вдруг, оказывается, не сидит.

– Итак, – сказал Клионер, кивнув на фотографию перед ним, – вы настаиваете на том, что ваш фаллос не опадает?

– Хотите проверить? Прямо сейчас?

“Может, – подумал Клионер, – этот тип сексуальный маньяк, сумасшедший, а то просто гомик? Придумал хроническую эрекцию для завлечения других гомиков… А если он, в самом деле, не шутит… Актёр порнофильма с такой аномалией может мне очень пригодиться. Внешне его не сравнить с Литовкиным, но у красавчика Литовкина, игравшего роль в “Из России с похотью”, фаллос был таким непослушным, что это подпортило многие сцены. Парился в бане, например, окружённый голенькими девицами, усердно их лапал за все места, но чтоб от него добиться эрекции… И если главную роль в фильме будут играть не такие красавцы, как Литовкин или Картовников, а такой пшибздик, как Марк… Нет, в самом деле, стоит подумать”.

– Как это проверить? – Спросил Клионер. – Ну, не сейчас же. Не в ресторане…

– Лучше сейчас, – настаивал Марк. – Это у вас отнимет минуту.

“Да, что делать, – вздохнул Клионер. – Ради финансов Абадонина придётся идти в сортир с этим пшибздиком ”.

В туалете Марк приспустил штаны, и Клионер сумел убедиться в том, что эрекция присутствовала.

– Да, – кивнул он. – В данный момент вы, в самом деле, как я вижу… Но как вы докажете, что вот это у вас постоянное явление? Может, вас всегда возбуждает обнажение фаллоса перед другими? А в других ситуациях…

Он не закончил. В мужскую комнату, как в магазин, который должен вот-вот закрыться, ворвался страждущий Селитренников. Взглянув на Марка и Клионера, он так стремительно затормозил, что его кожаные подошвы завизжали на влажном кафеле, а его ошарашенные мозги не могли ничего другого измыслить, как то, что он наскочил на гомиков, которые начали или начнут сексуальное извращение. Невзирая на огромную нужду, Селитренников настолько растерялся, что тут же убрался из туалета, но не далее, чем за дверь, и там, глаза выпучив и пританцовывая, стал нетерпеливо пережидать, когда ситуация рассосётся.

Ждал он не долго, Марк с Клионером тоже ведь были ошарашены тем, что какой-то человек застиг их в сомнительной ситуации, мог всё неправильно понять, запомнил их лица, и будет, возможно, шептаться с друзьями, что вот, в туалете наткнулся на гомиков, будет кивать на них, пальцем показывать… Оба покинули туалет с той же скоростью, как Селитренников, едва не столкнулись с ним в узком проходе и отбросили лица в сторону.

На том эпизод мог исчерпаться. Ну, пошутил бы Селитренников, вернувшись за стол своей компании, что вот, мол, наткнулся в сортире на гомиков перед актом сексуального извращения. Но дело в том, что Селитренников узнал в одном из них Клионера, и, рассказывая о происшествии, не забывал назвать его имя. Вот, оказывается, почему за спиной Клионера уже давненько гуляла молва, что он не только помешан на сексе, но он к тому же и голубой.

Впрочем, что значит – давненько гуляла? Разве история та не случилась в нами описываемый вечер? А ежели так, то отчего же история эта гуляла задолго до того, как приключилась? Здесь какая-то неразбериха. Или время сыграло шутку тем, что тот эпизод в туалете каким-то образом провалился в прошлое Селитренникова?…