К столу Абадонина осторожно приблизился Амерян. Рассуждая логично, его осторожность была совершенно неоправданной. С чего это владелец ресторана будет церемониться с посетителем, который уселся за лучший столик, за который лично сам Амерян устраивал самых важных гостей. Конечно, увидев там незнакомца, Гарик сначала решил спросить Римму, какого это чёрта, и так далее.

– Да как же? – сказала девушка. – Этот мужчина…, – глянула в записи, – этот Абадонин мне сказал, что вы дружили ещё со школы. Что вы его лично пригласили…

“Абадонин? – задумался Гарик. – Со школы? Чего-то не помню”.

– Ладно, работай, – сказал он Римме. – И на всякую дрянь не отвлекайся, – кивнул он на толстый журнал перед девушкой.

“Ну-ну, поглядим на школьного друга”, – думал он, направляясь к столику, за которым незнакомый человек в тот момент закусывал бутербродом, густо обмазанным чёрной икрой.

Незнакомец поднял глаза на Гарика, широко улыбнулся, вскочил со стула.

– Сколько лет, сколько зим! Да ты чего? Что ли, в самом деле, не узнаёшь?

– Напомни, – сухо сказал Гарик.

– И Полину Никитичну забыл? Помнишь, как мы в четвёртом классе учились стирать белые воротнички?

Взгляд Гарика потеплел.

– Конечно, помню. А вот тебя… А звать тебя как?

– Да Леонард я. Лео. Помнишь, как ты в девятом классе разбил мне нос баскетбольным мячом? Сам же потом оттирал мою кровь, и даже майку помог отстирывать.

“Чёрт знает что, – растерялся Гарик. – Всё это помню, а вот его…Да, вроде, и не было у меня знакомых по имени Леонард”.

– Ну что, до сих пор меня не признал? А Осипа помнишь? Из “Ревизора”? Ты был Хлестаковым, а я Осипом. Помнишь, как во время репетиции мы с тобой едва не подрались? Слишком ты в роль тогда вошёл, командовал мной, как своим рабом.

– Осип? – Гарик себя ощутил человеком с отшибленной памятью.

– Да хрен с ней, с памятью. Ненадёжна. И непредсказуемо избирательна. – Руки Абадонина разлетелись для дружеского объятия. – Давай лучше тяпнем за нашу встречу.

– Ну и встреча! – воскликнул Гарик. И отдался в объятия Абадонина. Фальшивил, конечно, но что оставалось после трёх школьных эпизодов, которые он тоже не забыл.

Тяпнули по стопке, побеседовали, припомнили каких-то одноклассников, но, покидая стол Абадонина, Гарик был всё в том же недоумении. Да, наша память, в самом деле, непредсказуемо избирательна.

Попрощавшись со школьным другом и направляясь в свой кабинет, Гарик, как любой хозяин бизнеса, придирчиво оглядывал помещение, подмечая мусоринки на полу, сбившуюся скатерть, отсутствие бокала, опухшее лицо официанта, – с тем, чтобы тут же позвать менеджера и указать на недостатки. И тут его взгляд узрел на стене картину, которой он раньше не видел.

На этой картине, совсем маленькой, размером с лист писчей бумаги, художник выписал двух мужчин, в полный рост, в элегантных костюмах и даже с бабочками под шеями, и похожих, как близнецы. Придвинувшись ближе, Гарик заметил малую разницу между мужчинами: выражение лиц было несколько разным, – у одного как бы лукавое, у другого слегка нахмуренное. Да, и бабочки были разные, одна была чёрной, другая белой.  “Какой идиот, – взбеленился Гарик, – приволок эту мазню; она ни размером, ни содержанием совершенно не вяжется с рестораном”. Он тут же велел пригнать к нему менеджера. Менеджер тоже обалдел, увидев незнакомую картину, и тут же послал официанта содрать её со стены. Эта простая операция у официанта не получилась, он даже сбегал за инструментами, начал стучать и скрежетать, и даже сумел повредить стену. Уже посаженные клиенты нервно оборачивались на шум, а новые, входящие в ресторан, невольно притормаживали с мыслью: что, так и будет продолжаться? не могли, что ли, раньше ремонт закончить?

Гарик, наблюдавший со стороны, взбеленился ещё больше, когда бестолковый официант, не способный справиться с мелким делом, вдруг грохнул по стенке молотком, оставив в ней хорошую дыру, и отшвырнул молоток на стол, отчего там разбились пара бокалов. После того он осел на пол, и, обхватив лицо руками, стал громко рыдать, хохотать и икать.

Лицо Гарика побагровело. С улыбкой, предназначенной для посетителей, но с такой искусственной и искажённой, что лучше бы он не улыбался, он подошёл к картине вплотную, подёргал за тонкую оправу, – картина даже не шелохнулась. В момент, когда Гарик тронул оправу, ему показалось, что от картины повеяло трудно объяснимым, чем-то таким, от чего хотелось плакать и смеяться одновременно…

– Ладно, ты, – пробурчал Гарик, наклонившись к уху официанта. – Мотай отсюда. Потом снимем.

Менеджер увёл официанта, подталкивая в спину, как арестанта. А Гарик, удаляясь в кабинет, не раз оглянулся на картину, чтобы представить, как она смотрелась на разном расстоянии. И понял, что нечего волноваться: картина почти не замечалась среди других крупных полотен, а если б её случайно заметил какой-то скучающий посетитель, то он бы ещё больше заскучал, подумав, что там фотография братьев, а кто эти братья, чёрт его знает.

Если бы Гарика Амеряна не отвлекали его эмоции, он бы внимание обратил на то, как похож человек на картине на его школьного друга. А сам Абадонин с лёгкой усмешкой наблюдал за вознёй с картинкой, которую, казалось бы, легко одним пальчиком сковырнуть.

Вот и оркестр объявился и стал настраивать инструменты. На сцену выпрыгнул конферансье. Первые шутки его касались брачной ночи молодожёнов, которых звали Мара и Зорик, и все мужчины, кто был поблизости, ласкали взглядами груди Мары, такие белоснежные и пышные, что вытекали из декольте, как могут из тарелок вытекать чрезмерные порции взбитых сливок. И те же мужчины втыкали в Зорика взгляды зависти и неприязни.

На сцену вскочил армянин в пиджаке, – в ослепительно белом, на голую грудь, на которой зверино курчавился мех. Звякнули тромбоны, взвыли саксофоны, узнался мотив, завязались слова, промчался озноб, взвизгнули женщины, свистнул мужчина, затопали ноги – по “Русской Сказке” пошёл приплясывать натренированный баритон: “Я больше жить так не мог, не хотел, сел в самолёт и в Нью-Йорк прилетел”.

Весь народ, жевавший и пивший, и перекрикивавший друг друга, бросил перечисленные занятия и осклабился, как по команде, а шеи почти одновременно поворотили осклабленность к сцене. Ритм двигал ногами, как чёрт, напитки в посуде – бушевали.

“В супермаркете украл, меня простили, “Кадиллак” угнал, и тоже отпустили”.

– Вы всё понимаете? – спросил Заплетин.

– Просто замечательно! – ответил Басамент, под столом подпрыгивая ногой.

Басамент, хоть и силился показаться завсегдатаем подобного заведения, на самом деле, впервые попал в ресторан русскоязычной иммиграции. Он был дитя второй волны, которая по признаку национальному в основном состояла из русских людей, но которая собственных ресторанов мало старалась наплодить, а в рестораны третьей волны ходила редко и с недоверием. Третья, еврейская волна, едва выплёскивалась с самолёта где-нибудь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, спешила знакомой едой и напитками, и, желательно, в ресторане, отметить конец неудачной жизни на такой-рассякой родине и начало жизни в раю, каким Америка представлялась; а если ресторан не находился, его немедленно создавали.

“Вместе с ухом оторвал я бриллианты, а судья сказал мне просто: хулиган ты”.

Вскоре танцующим стало тесно, но они, тем не менее, умудрялись двигать руками и ногами в соответствии с собственной индивидуальностью. В толпе той возникли и Зорик с Марой. Молодожёны плясали так лихо, что роскошные груди Мары вываливались из декольте, как фарш вываливается из мясорубки (не стоит придираться к этому сравнению, поскольку автор уже пояснил, что груди у Мары белоснежные, а не цвета сырого мяса, и даже похожи на взбитые сливки), но в отличие от фарша или сливок, груди вываливались не совсем, что держало мужчин в большом напряжении. Басамент пошёл приглашать даму, сидевшую с краю большой компании и по виду сильно скучавшую. Она оглядела пригласившего, с одним выражением на лице показала ему и её соседям, что он далеко не её идеал, с другим выражением вздохнула, что, мол, на безрыбье и рак рыба. Басамент танцевал неуклюже, смешно, но кто из танцующих в ресторане может выдержать строгую критику.

Партнёрша, она назвала себя Лялей, оказалась негибкой, незамужней, без малейшего чувства юмора; такие в компании не приглашаются, но неизменно в них оказываются. Басамент уговаривал Лялю остаться и на следующий танец, но её перекрашенные губы изогнулись в такую линию, что он благоразумно отступил, а она, вернувшись за свой столик, сделала вид, что ужасно соскучилась по мужчине, сидевшему рядом с ней, хотя тот давно уже взгляд направлял на даму с другой стороны стола, у которой бёдра, грудь и характер были значительно привлекательней.

Ляле наскучила Америка, она искала лучшее место. Ляля всегда верила в то, что на огромной нашей планете где-то прятался уголок, в котором её поджидало счастье. Центром её маленькой квартиры был большой светящийся глобус, который она приобрела всего за десятку долларов. Судьба ведь именно так и складывается: ехала в церковь воскресным утром, видит, торчит из земли объявление о распродаже из гаража, свернула по стрелке на объявлении, остановилась перед лужайкой, заставленной столиками с барахлом, и на одном из столов – глобус. С тех пор Ляля, затосковав, и пару бокалов вина пропустив, вертела свой глобус и гадала, куда бы ей стоило переселиться. Однажды она прочитала в журнале о городе в Новой Зеландии, который по многим описаниям был именно тем райским уголком, в который она стремилась попасть. Ляля окунулась в туристические книги, дотошно изучая городок Куинстаун, который живописно располагался на берегу бухты Куинстаун и рядом с озером Уакатипу. До чего колоритные горы и бухта! Симпатичные улочки и дома, уютная набережная с ресторанчиками, международный город-курорт, центр приключенческого туризма, каждый год фестивали джаза! Недаром там сняли известные фильмы, такие как “Спасатели”, “Уиллоу” и “Властелин Колец”! Иначе, у Ляли возникла мечта, ради которой хотелось жить, и она стала копить деньги на поездку в город Куинстаун.

“Многие дамы непобедимы от того, что их никто не хочет побеждать”, – глядя на Лялю, вспомнил Заплетин когда-то услышанную остроту. Сам он пока не участвовал в танцах – пока не сумел наглядеть женщину, у которой бы остро захотелось вдохнуть запах шеи и волос. Но он, тем не менее, не скучал, а с удовольствием наблюдал, как изворачивались другие.

– Видал, как эта в меня втрескалась? – спросил вернувшийся Басамент. – Фу! Насилу отделался.

“Здесь особенно тебя не проверяют, Здесь во всём тебе, как другу, доверяют. Я Америку всегда благословляю. Пистолет куплю, в прохожих постреляю”.

Эти слова привели Басамента в такой неописуемый восторг, что стол от конвульсий его зашатался, бутылка едва не опрокинулась, а полные рюмки слегка расплескались. Не прошло и минуты, как лицо его посерьёзнело, нахмурилось, взгляд его стал тяжёлым, значительным, и он медленно проговорил:

– Ты ничего не понимаешь.

– Чего это я не понимаю?

– Ты знаешь, кто я? – спросил Басамент.

Не спрашивать же глупое кто ты?, но Заплетин так и спросил.

– Всё, что ты делаешь в Америке, мышиная, копеечная возня, – сказал Басамент, буравя взглядом. – Судьба тебя удачно перетащила в страну фантастических возможностей, а ты их совершенно не используешь. Валяешь такого же дурака, какого вы все валяли в России.

Всё это мог бы сказать лучший друг, да и то, подмигивая и ухмыляясь, и непременно в пьяном виде. А тут ему это серьёзно выкладывал мало знакомый человек. В одном он был прав, но только в одном – в дуракавалянии в России. Но там это было стилем жизни, там дурака валяли многие, а если ты дурака не валял, то тебя называли дураком. Там его много лет учили быть музыкантом, пианистом, преподавателем фортепиано. После музыкального училища он в нём же работать и остался – концертмейстером для вокалистов. Платили немного, стыдно платили, но зато и требовали немного. Расписание было довольно свободным, он должен был появляться в училище всего три раза в неделю, на три-четыре часа в день. Педагоги вокала все были женщины, обременённые либо возрастом, либо болезнями, либо семьёй, либо многочисленными частными уроками, все они с приятной частотой звонили Заплетину об отменах, в основном прикидываясь больными. Да и Заплетин не терялся, создал себе образ обязательного, но хрупкого болезненного интеллигента, тоже сказывался больным, или мама его болела, – которая, честно говоря, проживала в такой дали, что он её подолгу не видел. В какой-нибудь удачный месячишко он не появлялся на работе вообще, а справки от знакомого врача сохраняли его месячный оклад в досадной, но зато гранитной сумме. Там-сям, восполняя свои потребности, он давал частные уроки, но в этом никак не перетруждался, а остальное время растрачивал на молодые известные удовольствия. Так пролетели пятнадцать лет, после чего он эмигрировал.

Потратив в Америке первый год на чёрт знает какие занятия, он решил, что пора впрячь профессию, которой его выучили в России. Набрав учеников фортепиано, он стал разъезжать по их домам. Денег он стал зарабатывать больше, но как же много времени уходило на переезды из дома в дом в городе, размазанном, как каша по тарелке. И сколько напрасных было поездок, поскольку только уже у дверей он выяснял, что студент его болен, что семью пригласили на день рождения, а то и поездка в Дисней-Лэнд, о которой забыли предупредить. Как-то Заплетин подсчитал, что, продолжая так работать, он и при самой полной занятости не сможет прилично зарабатывать. В благословенный момент просветления он придумал один интересный, мало кем испробованный бизнес, который последнюю пару лет приносил ему двести тысяч в год.

Заплетин глянул на Басамента с недоумением и неприязнью. Тот неожиданно оплевал всё, чего он добился в Америке, чем гордился, в чём превзошёл иммигрантов его профессии.

– И что же ты можешь предложить? – спросил он, подавляя раздражение.

– Как тебе нравится невеста?- указал Басамент на Мару, с которой отплясывал свадебный гость.

– Хороша Маша, да не наша.

– Ты бы хотел с ней переспать?

– Кто же откажется переспать с симпатичной такой девочкой?

– Ну, так иди и переспи.

Заплетин оказался на эскалаторе. По встречной ленте навстречу и сбоку вечно ехала незнакомка. Её голова была неподвижной, а нежный профиль со вздёрнутым носиком светлел, приближаясь к новой лампе, прямо под ней становился тёмным, и опять начинал светлеть. Потом они оказались в квартире, рука его, прижатая её рукой, лежала на тёплой тугой груди, и он, задыхаясь, тонул в глазах озорной охмелевшей женщины.

– Женщины плохо предсказуемы, – расплывчато вымолвил Заплетин.

– Были бы бумажки, будут и милашки.

– Хорошая присказка, – сказал Заплетин. – А ты такую знаешь скороговорку: брат Аркадий зарезал буру корову на горах Араратских?

Басамент начал скороговорку, язык его сбился на третьем слове, попутно запуталось дыхание, слюна заплеснулась в носоглотку и дальше, в дыхательный проход. Ситуация, что говорить, неловкая, а тут Басамент её ухудшил тем, что попытался засмеяться, и, в результате, так бурно закашлялся, что половина ресторана поглядела в его сторону.

– Что на свете самое ценное? – спросил он, прочищая кашель водкой. – Забудь о любви, о душе и прочем. Я имею в виду ценности материальные.

– Золото, – вяло сказал Заплетин.

– Ответ дурака! – отвечал Басамент. – Все дураки любят цифру пять, полную луну, красный цвет и золото. У золота слишком много минусов. Крадут. Неустойчиво в цене. Если хранишь у себя в количестве, тяжело перетаскивать с места на место, а чтобы хранить в пещерах Юты, приходится, как следует, платить.

– Деньги? – спросил Заплетин.

– Подвержены инфляции. Крадут. Банк разорится. Ещё и горят.

– Ну, какие-нибудь картины.

– Если ты в картинах разбираешься. Цена на картину зависит от моды, от способностей продавца, от мастерства фальсификатора. Столько жуликов этим кормятся, что безопасней всего считать, что все подлинники – подделки.

– Что же тогда? – спросил Заплетин.

– Самым ценным считается то, что можно продать с наибольшей прибылью. Какую ты прибыль считаешь хорошей?

– Двадцать процентов, – сказал Заплетин.

– А сто? Тебе нравятся сто процентов? А знаешь ли ты, что в Калифорнии есть несколько бизнесменов, которые с гарантией зарабатывают по сто процентов, и больше – в месяц. Легально, без всякого криминала. Как часы. Сто процентов в месяц!

Паузу, созданную Басаментом, Заплетин из вежливости заполнил негромким восклицанием Да что ты! да натянул брови на лоб, как сильно удивившийся человек. Вполне той реакцией ублажённый, Басамент продолжал рассказывать:

– Я хорошо знаком с Шнеерсоном, владельцем одного такого бизнеса. Ему уже около восьмидесяти, себя и всю родню озолотил и сейчас хотел бы от дел отойти. Родственники в бизнесе участвовали, но только в ролях третьестепенных. Они, тем не менее, полагают, что с бизнесом справятся успешно, никого не нанимая со стороны. Шнеерсон мне жаловался, однако: никого, кто заменил бы его, как следует. И спросил меня прямо в лоб, не хочу ли я повести его дело? А я не хочу. Я боюсь его родственников. Они меня точно возненавидят. Придерутся к чему-нибудь, и засудят. Или подстроят несчастный случай. Зачем мне этот дурацкий риск? Я уже выведал у Шнеерсона все секреты его бизнеса, я мог бы и сам сколотить такой бизнес.

– Нескромный вопрос, – сказал Заплетин. – А почему Шнеерсон решил, что ты справишься с его бизнесом?

– Я – гений, – сказал Басамент с совершенно серьёзным лицом. – Я мог бы за пояс заткнуть Трампа. Шнеерсон это сразу ощутил. При первой же встрече он признался: как хорошо, что я уже стар, иначе я бы тебя опасался.

– Какой хоть бизнес? – спросил Заплетин.

– Об этом я не распространяюсь, но тебе именно – расскажу. Поклянись, что не выболтаешь никому.

– Клянусь, – обещал Заплетин.

Басамент придвинул лицо вплотную, но в этот момент загорелась скатерть, на которую вылился ром Бакарди, до того подожжённый Голофтеевым, и в ресторане начал раскручиваться тот предпожарный переполох, которому лучше бы не разрастись в панику действительного пожара. Мы знаем, что паники удалось избежать с помощью официанта, но сей эпизод так отвлёк Басамента, что он передумал пока сообщать о секретах бизнеса Шнеерсона, а вместо налёг на цыплёнка по-киевски.