Заплетин вновь приковался взглядом к фарфоровой шее Анны. “А если на танец её пригласить?”- подумал, со стула приподнимаясь.

Проходивший мимо мужчина, одетый на престижное мероприятие, то есть в смокинге с белой бабочкой, вдруг резко остановился и заслонил своим телом Анну.

– Не стоит. Забудьте об этой девочке, – проговорил он, улыбаясь, и даже, как будто, подмигнул. – Оставьте её на расстоянии. Любуйтесь, размышляйте о красоте, но эта девочка не для вас. В ней много ненужной для вас печали.

“Что же такое? Галлюцинации? Слишком много выпил? Чёртики в глазах? Не тот ли? Как звали? Ясновидец? Вроде, похож, и так же одет. И в то же время, какой-то другой…”, – засуетились мысли Заплетина.

– Нет, я не тот, – улыбнулся мужчина. – Не Абадонин. Я – Иофилов. Позвольте? – тронул он спинку стула.

– Ну, садитесь, – сказал Заплетин.

– Угомонитесь вы, наконец, – продолжал Иофилов, усевшись за стол. – Мало ли было у вас проблем от волокитства за длинными шейками? Включая историю с вашей женой? Неужто забыли вы происшествие у телефонной будки вокзала? Где вы познакомились с Татьяной?

– Ну как же. Конечно, не забыл. Помню, конечно. Не все подробности…

– Хотите, мы припомним и подробности?

Иофилов глянул в глаза Заплетина, и будто что-то такое сделал, что взгляды обоих друг к другу приклеились. Не в силах свой взгляд уронить, отвести, Заплетин в то же время почувствовал, что это его отнюдь не смущает. И вот, как считывая историю из только ему видимой книги, Иофилов начал рассказ о происшествии у телефонной будки вокзала, причём стал рассказывать с подробностями, какие Заплетин давно забыл.

– Кому, как не вам, дорогой дружище, известно поселение под Москвой под названием Воронок. Всех проживавших в Воронке проще всего называть воронами (не воронковцы же, не вороножцы?). К тому же, вороны тесно увязывалось с изобилием развесистых деревьев, которые заманчивой аллеей увлекали сходивших с электричек вглубь кирпичного поселения, и в самом конце сливались с парком, прилепившимся к узкой тихой реке. В любую погоду любого сезона на бурных деревьях Воронка сиживало и, лавируя, летало огромное множество ворон, привыкших к звукам частых электричек.

Всего минут сорок езды до столицы и расписание электричек с разрывами в десять, пятнадцать минут, – эти преимущества Воронка перед многими другими поселениями, которыми Россия так богата, что часто не могла их прокормить, – все эти с виду скромные преимущества позволяли воронам при желании всё налаживать и обретать попрестиженее, поглянцевитей: безопасные роды, детское питание, спецшколу, учителя фортепиано (из тех консерваторских строгих дамочек, которые могут хлестнуть по пальцам нотным сборником для фортепиано, если тронешь не ту клавишу), факультет восточных языков, женитьбу на москвичке, буженину, сервелат, “Спартак” в “Большом” и “Спартак” против “Динамо”, пиво в баре, с красными раками, врачей из спецклиник, и, постаравшись, – могилу аж на Ваганьковском кладбище. Иначе, вороны при желании могли позволить себе почти то же, что позволяли себе москвичи, эти известные счастливчики. Пользуясь благами москвичей, воронам в то же время удавалось их кое в чём даже переплёвывать: жизнь вне столичной суеты, не конкурируешь с приезжими за хороший кусок мяса, экологичней, спокойней, сонливее.

Итак, в одно летнее утро я, ваш покорный слуга, сидел на скамейке в тенистой аллее неподалёку от платформы, вдыхал чистый июльский воздух а тем временем мимо меня проходил мужчина с рыжим портфелем. Я безмятежно лизал мороженое и листал свежий журнал, но тут-то вот это и случилось: крупная капля будто из облака, а на самом деле из чёрных перьев облепила мне кончик носа и без малейшего промедления начала стекать на губу. Последствиями этого же происшествия испорчены были также мороженое и раскрытая часть журнала. У меня, с омерзением засуетившегося, как назло, ничего не оказалось, чем можно стереть вороний помёт. И я решил вырвать одну страницу из библиотечного журнала. Но тут проходивший обернулся и весело вызвался помочь. Я благодарно ему сдался, он тщательно вычистил всё испачканное с помощью собственного платка, уронил платок в урну и удалился.

– Это был я! – воскликнул Заплетин.

– Кто же ещё, – отвечал Иофилов и продолжал повествование. – После этого происшествия мне расхотелось читать журнал, и так как в посёлке Воронок мне больше нечего было делать, я тоже отправился к платформе, время от времени озирая кроны надвигающихся деревьев и наблюдая вашу спину. Попутно я стал о вас фантазировать… Поправлюсь, – усмехнулся Иофилов, – слово фантазия здесь не годится, так как фантазии мои всегда совпадают с реальными фактами. Этот ворон, я сочинял, проживал в доме вдоль главной аллеи. Дом был так близко от платформы, что он иногда просыпался ночью от шума пробегающих электричек. К этому шуму он был не в претензии; напротив, проснувшись, он с волнением представлял себе дальнюю дорогу самолётом или океанским пароходом. Ему тридцать лет. Его звали Павлом. По профессии музыкант. Сегодня он проснулся с неприятным ощущением, что ему ничего не хотелось делать. Сначала он день скоротать попытался, оставаясь как можно дольше в постели. Но скоро от чтения на спине, на животе и опять на спине у него заломило голову. Он оделся, что-то там съел, подхватил свой рыжий портфель с журналом “Иностранная литература” и отправился на платформу (вот вам ещё одно преимущество проживания в Воронке: не зная, что именно вам хочется, вы отправляетесь в столицу, и там что-нибудь да случается). Пока вы шагали к электричке, я разглядел на небе облачко, и в облачке том я увидел нож.

– Какой такой нож? – спросил Заплетин.

– Позже поймёте, – сказал Иофилов. – А пока позвольте мне продолжать. Итак, по дороге вы размышляли, с кем бы вам встретиться в Москве, с каким бы незанятым приятелем, да отправиться с ним в излюбленный бар, где подают пиво с раками. А вот позвоню-ка я Колтуну, – пришла вам в голову вялая мысль. Вашим приятелем Колтуном и завершалось большинство ваших бесцельных поездок в Москву. Казалось, в любое время суток Колтун был в готовой невесомости, и от дыхания в телефон – взмывал в воздух, куда угодно, лишь бы там подавали пиво.

Электричка оказалась переполненной; нам повезло в неё как-то втиснуться, а кое-кому на той же платформе пришлось дожидаться другого поезда. Мне, кстати, не нравятся все слова, в которых есть понятие везения. И везение и невезение так же обманчивы и ненадёжны, как, скажем, обманчив кивок девушки, с которой вы только познакомились на аллее парка культуры и отдыха, и которую вы как бы уговорили встретиться с вами завтрашним вечером. Если вникнуть в эти понятия, как часто то, что считалось везением, в результате оборачивалось невезением, и, соответственно, наоборот.

Вам повезло войти в электричку, но одновременно не повезло довольно долгую часть дороги простоять в переполненном душном тамбуре, и в то же время в том повезло, что вы оказались лицом к лицу с худенькой рыжей смазливой девушкой. То ли деваться ей было некуда от напиравших на вас пассажиров, то ли она хотела того же, но вы достаточно долгое время стояли, тесно прижавшись друг к другу, и сладость от этой тесноты услужливо усиливали покачивания, тряска и вибрация вагона. Вы так боялись столкнуться глазами, что усердно выкручивая шеи, глядели в разные стороны, как будто пытались доказать и себе, и всем окружающим, что ничего не происходило. Но что за чудо происходило!

Стоя, вы будто лежали на ней, ощущая сквозь лёгкую дымку платья тёплое подрагивающее тело с крепкими маленькими грудями, твёрдыми бёдрами и ногами, прижавшимися к вашим до коленок. Вы ощутили, что твердеете, и испугались, что твёрдость почуяв, она немедленно отстранится, – напротив, она к ней тесно прильнула, вы ощутили её лобок, и он, как голодный просящий зверёк стал ласкаться о вашу твёрдость. Потом её тело задрожало, резко отпрянуло от вашего; вы поглядели ей в лицо – оно было розовым и напряжённым, как лицо человека, скрывавшего боль или острое наслаждение. Так ни разу на вас не взглянув, она отодвинулась от вас.

Разгорячённый, вы подумали, что с помощью только что случившегося вы получили некое право на более близкое знакомство, и вы захотели протиснуться следом. Но тут же вас отрезвила мысль о том, что подобное происшествие – как алфавит от А до Я, и после Я нет продолжения. Кроме того, осознали вы, ваше вторичное появление для неё обернётся стыдом и неловкостью, а на таком зыбком фундаменте ничего хорошего не построишь.

Ступив на платформу Ярославского, вы поискали её глазами; но то ли она покинула поезд ещё до конечной остановки, то ли уже убежала вперёд…, – ну вот, вы подумали, и эту я никогда уже не увижу; зато, – утешили вы себя, – она запомнится навсегда.

– Ещё бы, – откликнулся Заплетин. – Но как вы это связываете с ножом, который как-то ранил мою жизнь?

– Не торопитесь, – сказал Иофилов. – Та девушка как бы возникла попутно, но в то же время она не случайна, не только эротическое волнение. В цепи различных мелких событий, случившихся перед знакомством с Татьяной, девушка эта так же важна, как меня окропившая ворона. Я понимаю, на первый взгляд сравнение подобное нелепо, но взгляд поглубже приводит к выводу, что как без вороны, так и без девушки вы никогда бы Татьяну не встретили. Ворона вас не пустила на поезд, который в Москву приходил раньше, до появления Татьяны у общественного телефона. А эротическое приключение (которое в девушке разрядило накопившееся томление, а в вас это томление, напротив, обострило, как бывает от просмотра порнофильма), – это приключение в электричке вас настолько воспламенило, что вы в процессе знакомства с Татьяной были значительно напористей, чем в предыдущих знакомствах с девушками.

Но до того, как вы её встретили, был такой странный момент: как только вы покинули платформу, к вам приблизился незнакомец и стал говорить что-то невнятное. Это был я, я к вам подошёл, чтоб помешать вашей встрече с Татьяной. Но всем существом своим, кроме тела, вы ещё были в электричке, пленяясь одним из тех редких моментов, ради которых и стоит жить; который, когда б вы о нём не вспомнили, не потеряет остроты, – также примерно, как тот момент в предновогодний московский вечер, когда едва вам знакомая женщина передвинула вашу холодную руку на свою полуголую грудь, неожиданно тёплую в зябкой квартире, прижала и сколько-то не отпускала…

От этого вы не могли сконцентрироваться на том, что я пытался сказать; слова мои не связывались друг с другом, и каждое новое моё слово тут же умертвляло предыдущее. Пришлось поиграть на чувстве страха: я сделал так, чтоб вам показалось, что перед вами разверзлась бездна. Вы, испугавшись неясно чего, от меня отскочили и удалились. Я решил раствориться в толпе и дальше в поступки ваши не вмешивался, а вы лишь запомнили ощущение, будто к вам придвинулась бездна в виде не запомнившегося человека, который что-то невнятно мямлил.

Когда это кончилось, вы обнаружили, что в вашей руке вы сжимали монету, ноги несли вас к телефонам, а в голове нудно отстукивало: так и быть, позвоню Колтуну; так и быть, позвоню Колтуну… Телефонных будок было немало, но перед каждой – короткая очередь. Вы немного поколебались и выбрали очередь с девушкой с краю; вы, я и раньше замечал, предпочитали вставать в очереди позади молодых женщин; от них исходил нежный покой, а спины мужчин излучали враждебность.

Она ощутила ваш пристальный взгляд, мельком взглянула на вас, отскочила на мокрый замусоренный асфальт, слегка парящий под жарким солнцем, перепрыгнула в будку телефона, где давно бестолково и крикливо ворочалась тётка из провинции, потом метнулась к тележке с мороженым, там задержалась, а вам подставила затылок с чутким светлым хвостом, удлинённую шею в нескольких родинках, слабые бледненькие плечи, прямую спину, облитую платьем, отразившим в себе цветение луга. Потом её зелёные глаза поглядели на вас в упор, и вы их сравнили с двумя полянками, с платья отскочившими на лицо.

– Вы не присмотрите за чемоданом? – спросила она быстрым язычком.

– Конечно, – кивнули вы, опешив от незаслуженного доверия.

Она красиво пошла за мороженым, раскачивая бёдрами, как взрослая, а по узенькой талии и другому была как худенькая старшеклассница. Вы, как любой бы мужчина сделал, сконцентрировались на ногах, но взгляд вы держали на ногах только пока она удалялась, выбирала мороженое, покупала, а когда она стала приближаться, вы взгляд отвели в телефонную будку. Там возилась всё та же тётка, возилась с точно такой же тёткой, сидящей в полутёмном коридоре на какой-нибудь окраине столицы, с руками, грязными от картошки или мокрыми от посуды, и было ясно, что их возню может прервать только кто-то третий. Вы приготовились шагнуть и монетой потюкать по стеклу, но ничего такого не сделали. “Я ведь никуда не тороплюсь, и звонить мне вовсе не обязательно”, – трезво напомнили вы себе.

– Спасибо, – сказала она отрывисто между змеиными бросками бело-розового языка на сливочное мороженое.

– Не за что, – вы переступили, как застоявшаяся лошадь.

Она прищурилась, чуть помедлила, и отвернулась – круто, решительно. Ну попросила, ну согласился, – подрагивал, раскачивался хвост, – ну услужил (не очень вспотел), поблагодарила, ответил не за что, концы свелись с концами – ещё колечко очередной житейской мелочи, которое можно и уронить.

– Вот разболталась! – сказала девушка.

Вы её немедленно обогнули, стали напротив лица тётки, затарабанили по стеклу, ткнули в её вскинувшееся лицо часы на круто выгнутой кисти. Кажется, всё вы сделали правильно; да нет, не всё, упустили что-то: тёткино необразованное лицо ожесточилось, глаза сузились, в губах шевельнулось злое слово.

– Ну что. Остаётся под ручку вывести?

– Пусть. Я мороженое не доела.

Она доедала его так: хищно выгнув верхнюю губку, жадно отхватывала кусок, нежно трогала языком, аккуратно свёрнутым в трубочку, широко распластывала язык и лизала всей сразу поверхностью, поцелуйно присасывалась губами, пристально оглядывала, не дотрагиваясь, и при этом облизывалась, как кошка. Наконец, уронила в грязную урну мокрую испачканную обёртку, промокнула губы платочком, тщательно вытерла каждый пальчик.

– У вас не найдётся клочка газеты?

– Какой вам кусок?

– Всё равно, какой.

Вы извлекли записную книжку, раскрыли, где попало, выдрали листок.

– Зачем же так драть?

– Да ерунда.

– У вам там записано. – И показала, что в самом деле там были записаны имена, адреса и телефоны.

– Это не нужно, – соврали вы.

Нужными вам скомканными людьми девушка низко наклонилась, порадовав видом на крепкую грудь, почти выпавшую из платья, смахнула с туфли каплю мороженого, уронила каких-то ваших знакомых в ту же замызганную урну, распрямилась, едва не задев тётку, наконец-то покинувшую телефон. Беспечно оставив чемодан, девушка быстро вдвинулась в будку, и пальцем из худенького кулака стала резко закручивать диск, слушать занятые гудки, дёргать рычаг, чтоб всё снова начать. Потом уступила вам телефон. Решив пока не звонить Колтуну, вы набрали шесть бессмысленных цифр, седьмую не стали (и тем, подумали, кого-то не вытащили из ванной, не нарушили поздний сон, не дали кофе сбежать на плиту…, – легко иногда творить добро тем, что решишь что-то не делать; возможно, не делающие ничего приносят другим наибольшую пользу). Послушав шуршание и потрескивание, вы вышли с опечаленным лицом.

– А мой, странно, не отвечает.

Она попробовала опять. Безуспешно. Вышла. Вздохнула.

– И куда же они потащились?

– Кто потащился? – спросили вы.

– Родители. Я потеряла ключи.

– Слушайте, туда или сюда, – взорвался горец, стоявший за вами, и, оказалось, давно рывший землю и закусывавший удила.

Вы и девушка отодвинулись. Вбок сверкнув бешеным глазом, горец ворвался к телефону и выхватил трубку из аппарата, как если бы выхватил кинжал. Девушка, глядя на толпу, спешащую в разных направлениях, скорее всего, размышляла о том, ехать ли ей с чемоданом домой, но там не окажется никого, или ещё побыть на вокзале и попозже опять позвонить? Губы ваши с трудом разодрались, и вы задали простой вопрос, оказавшийся судьбоносным:

– Откуда вы приехали в Москву?

– Я здесь живу, – быстро сказала, будто давно заготовив ответ, и поглядела на вас в упор зелёными искрящимися глазами. – А вернулась из Ленинграда. Там поступала в консерваторию, но завалила фортепиано. Села играть, и от волнения позабыла всю композицию…

Тут Иофилов сделал паузу, и Заплетин осмелился сказать:

– Да, всё было именно так. Жаль, что в то время я не понял, о чём вы меня предупреждали. И, кстати, не только меня. И Татьяну.

– И Татьяну, – кивнул Иофилов.

Спустя пару лет после женитьбы, когда они уже были в Америке, Татьяна крепко прижалась к Заплетину, будто чего-то испугалась, и прошептала ему на ухо: Я тебе ни разу не говорила, но в день, когда мы с тобой познакомились, произошла очень странная вещь. Тогда на платформе Ярославского ко мне подошёл какой-то мужчина и стал мне что-то быстро говорить. Я его слушала невнимательно и почти нечего не понимала, потому что я до этого обнаружила, что у меня нет ключей от дома. Кроме того, я испугалась, что это был какой-то сумасшедший. Я пыталась ему улыбаться, а сама думала только о том, как бы мне от него отвязаться. И помню ещё: мне показалось, будто я на краю пропасти.

Заплетин Татьяну успокаивал, а сам тем временем размышлял: вот, отмечая день рождения, мы беззаботно пьём шампанское, и вспоминаем, что с нами было с того момента, как познакомились, а жизнь по-другому бы повернулась, если б твои ключи не пропали и ты не пошла позвонить родителям, если бы я опоздал на поезд, если б меня задержал на платформе тот бормотавший что-то мужчина, если б я выбрал другой телефон, если бы… Боже, как много бездонных пропастей разверзается в нашей жизни, и в них проваливается будущее, которое мы для себя спланировали.

Заплетин подлил себе в задумчивости, потом потянулся подлить Иофилову, – того уже не было за столом. Заплетин рассеянно огляделся, но был уже в прошлом так глубоко, что продолжал его вспоминать без помощи ясновидца. Услышав о заваленном экзамене и о потерянном ключе, Заплетин такое сказал девушке:

– Мы оба не можем дозвониться до тех, к кому мы хотели ехать. А что если вам сдать чемодан в вокзальную камеру хранения, и мы погуляем в парке Сокольники? Он близко, в двух станциях на метро. К тому же, у нас с вами много общего: вы поступали в консерваторию, а я по профессии пианист.

И вот они оказались в парке. Был ещё слишком ранний час, и прохожие редко попадались, – мать, выгуливавшая ребёнка, дама с собакой, мужчина с портфелем. На главной аллее ларьки и закусочные были закрыты все подряд, но он знал кафе в боковой аллее, которое часто не подводило. Им повезло, кафе работало, они были единственными посетителями. Он заказал бутылку “Лидии”, бутерброды с колбасой, миндальные пирожные. Татьяна призналась, что быстро хмелеет, даже от нескольких капель вина, но незаметно для себя осушила целый стакан. Из кафе она вышла нетрезвой походкой, и дальше, пока они гуляли, сначала на руку его опиралась, а позже повисла на плече. Он наглядел пустую скамейку, надёжно огороженную кустами, обнял её, стал целовать в шею, она обернула к нему лицо.

Поцелуй их прервали шаги и смешок. Их разглядывали, ухмыляясь, двое здоровенных мужиков, с бицепсами грузчиков, с татуировками, на их небритых помятых мордах гулял недостаточный опохмел.

– Деваха-то будет ничего, – сказал один голосом и интонацией только что вышедшего из тюрьмы.

– Пошли-ка, – сказал Заплетин Тане, стал подыматься со скамейки, но тут же обвалился на неё от кулака, влетевшего в грудь.

Он осознал, что это серьёзно, что он не сможет её защитить от этих здоровых мужиков, а если попытается защитить, его изобьют до полусмерти, и могут, избивая, искалечить, сделать инвалидом на всю жизнь. И мысль, трусливая эта мысль: а что мне она, за что рисковать, я сам с ней только что познакомился. Он наклонился к её уху:

– Слушай, Таня, – он прошептал. – Я с этими точно один не справлюсь. Ты отвлеки их чем-нибудь, а я сбегаю за милицией или ещё кого позову.

Он встал:

– Ребята, мне надо отлить.

Они хохотнули:

– Давай, вали. Только назад не очень спеши.

Он обежал половину парка – ни одного милиционера. Он задержал парня с портфелем, но тот, услышав просьбу о помощи, зашагал куда-то ещё резвее. Поняв, что содействия не будет, он натолкал в карманы камней, подобрал тяжёлую палку и побежал назад, к Татьяне, с ужасом думая о том, что с ней, возможно, уже случилось, и как он начнёт с мужиками драку. Но он позабыл, где скамейка с девушкой. Мокрый от пота, задыхаясь, он бегал по всем аллеям парка, заглядывал в разные закоулки, и, наконец, её отыскал.

Внешне она выглядела ничего, без синяков, и платье в порядке, лишь глаза её были от слёз красными. Он стал объяснять, что с ним случилось, спросил, как вели себя мужики. Она отвечала, что ничего, что они только деньги отобрали. Он в это не очень-то поверил – у них были похотливые глаза. Нет, со мной ничего не сделали, – устало Татьяна отвечала. – Им так не терпелось опохмелиться, что когда они отобрали сумочку и увидали, что там есть деньги, они тут же бросили меня и, видно, рванули в магазин. А сумочку, к счастью, отшвырнули, у меня в ней были важные документы.

При прощании на вокзале они не обменялись телефонами – после подобного происшествия люди расстаются навсегда. Но их навсегда длилось недолго, до того, как они случайно столкнулись в пустынной картинной галерее, и это случилось, как ни странно, именно одиннадцатого июля, спустя ровно год после первой встречи. Поразившись такому совпадению, Татьяна замяла воспоминание о том, что он бросил её в парке на растерзание двух мужиков, и они из музея вышли вместе. Заплетин, винивший себя весь год, хотел с ней как следует объясниться, а тут им попалось кафе-мороженое, и они просидели там пару часов.

В кафе, неожиданно для себя, Заплетин поведал Татьяне то, что скрывал от многих знакомых, а именно: он решил эмигрировать. Татьяна не очень тому удивилась; она, оказалось, тоже мечтала выехать из страны, но одна не решалась на этот шаг. Они стали видеться каждый день, и часто она ночевала на даче, которую он снимал у знакомых. Потом им обоим удалось получить от Сохнута приглашения на выезд к родственникам в Израиль. Они тут же срочно поженились, подали заявления в ОВИР, и после почти года ожидания получили разрешение на эмиграцию. Брак их, возможно, был бы успешным, несмотря на все трудности иммиграции, если б не тот случай в Сокольниках, который, как говорил Иофилов, оказался тем самым ножом, так поранившим их отношения, что рана от этого, не заживая, кровоточила до развода.

Отгоняя неприятные воспоминания, Заплетин сильно потряс головой, как если б она была мокрой собакой. И снова обнял взглядом шею Анны. Если бы знали такие женщины, как часто они бывают обласканы мечтательными взглядами мужчин, они бы больше себя ценили, больше бы радовались жизни. Но Анна, всегда наяву скучая, вот и сейчас была в страшной дали от всего, что в ресторане происходило. Будто слушая болтовню очередного кавалера, пытавшегося с нею потанцевать и после отказа напросившегося посидеть за её столиком, она находилась перед дверью, которую только Он открывал… Дверь, повизгивая, распахнулась, но тот, кто открыл её, будто спрятался. Она осторожно вошла в дом и вместо гостиной увидела сцену. Её по бокам обрамлял занавес серо-фиолетового цвета, он развевался, как лохмотья. Она лохмотьев не испугалась, потому что серый и фиолетовый были её цвета. На сцене стояли какие-то люди, в масках и карнавальных костюмах, они друг с другом тихо разговаривали. Она обошла сцену по кругу и остановилась со стороны, где должны быть стулья для зрителей. Там оказалась пустота, в которой плавали облака. Кто-то обнял её за талию и она почувствовала, что взлетает. Они летели среди облаков, у неё было радостное ощущение, что жизнь её меняется к лучшему…

Несмотря на рассеянность и частые моменты погружения в оцепенение, Анна давно обратила внимание на то, что за ней наблюдал человек, который был не в её вкусе, – слишком худой, не совсем молодой, с чёрными усами и бородой. Будь на месте Анны мужчина, он бы давно уже обернулся, чтоб выяснить, кто им интересуется; но женщинам как-то удаётся выглядеть, будто они не знают, что за ними кто-то долго наблюдает. “И этому нравлюсь, – думала Анна между её полусонными грёзами. – Во что обратится моя жизнь, если я буду оборачиваться на каждого, кто мной интересуется? Вот ты, например, пусть ты мне не нравишься, по крайней мере, с первого взгляда, но если ты хочешь, чтоб я поняла, кто ты и что ты на самом деле, вот ты лучше встань, да подойди, да скажи мне что-то красивое или, хотя бы, рассмеши”.

Если б Заплетин даже знал о том, что было в головке Анны, он всё равно бы к ней не приблизился, а если бы даже на то отважился, то сказал бы что-нибудь невпопад или какую-нибудь глупость, и тем между ними воздвиг бы преграду, которую трудно преодолеть. Странно, что в прошлом такие моменты, за которыми не следовало продолжения, ему запоминались много ярче, чем моменты с желанным продолжением. Вот почему он уже знал, что если он к Анне не подойдёт, он будет долго, часто и с нежностью вспоминать ресторанную незнакомку, каждый раз со стихами Блока: “Я сидел у окна в переполненном зале, Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе чёрную розу в бокале…”

Анна кого-то напоминала; он силился вспомнить, кого именно, и… вспомнил: девочку Олю. Анна напомнила эту девочку тем, что тоже была блондинкой, что шея была длинной и нежной, что схожесть дрожала в изгибе губы, что в том же самом месте на щеке появлялась и пряталась ямочка. Девочка Оля… Или девушка. Им было тогда по шестнадцать лет. Тогда он жил с матерью в тесной халупе, наспех слепленной из самана; там, несмотря на чистоту, которую мать строго соблюдала, стоял запах сырости и глины.

Когда матери не было дома, а она работала допоздна, к нему иногда приходила Оля. Чем тогда занимали гостей? Телевизоры были тогда редкостью, да и стоили так дорого, что редко кто мог ими похвастаться. Павел любил поиграть в шахматы, но в шахматы Оля играть не умела, а на предложение поучиться со смехом сказала, что бестолковая. Бестолковой она не была, конечно. Напротив, в беседах на разные темы, особенно на темы философские, её гибкий ум такое накручивал, что он не всегда знал, как возразить.

В халупе была всего одна комната, разделённая шкафом и занавеской на три самостоятельных угла, которые можно было назвать кухонькой, спальней и гостиной. В кухне были маленькая плита, раковина, столик на двоих. В спальне, отгороженной занавеской, умещались кровать и громоздкий комод, и это была комната мамы. В гостиной между шкафом и занавеской тесно стояли стол с двумя стульями, этажерка и железная кровать, на которой спал Павел. Он принимал Олю в гостиной.

Первые встречи они проводили, сидя на стульях у стола, потом у неё появилась привычка забираться с ногами на кровать, а он рядом с ней сидел на стуле. Но как концентрироваться на чём-то, когда у него перед глазами всегда были ноги девочки-девушки, в разной степени обнажённые, и всегда обнажённые высоко из-за всегда короткого платья. Когда его мысли совсем запутывались, он предлагал почитать стихи или главу из какой-то книги. Читая, он часто думал о том, что хорошо б на кровать забраться и продолжать читать книгу лёжа, и иногда, как бы случайно, прикасаться к Оле ногой или локтем. Конечно, мечтал он и о другом – о страстных объятиях, поцелуях, и даже о большем ещё мечтал, хотя очень смутно представлял, что для этого надо делать. Но что ему были его мечты, он знал, что его всегда подведёт его невероятная застенчивость, что он никогда сам не решится на самый невинный поцелуй. Вот если бы Оля проявила хотя бы какую инициативу…

Воспоминания об Оле ассоциировались с котёнком, которого он выпросил у девочки в период недолгой жизни в деревне. Он возвращался из магазина, навстречу девочка лет восьми несла в корзинке белого котёнка. А что б они жили в моём доме, – подумал Заплетин, ими любуясь. – Они б освежили своей прелестью грубую бревенчатую избу. Остановившись рядом с девочкой, он спросил её о котёнке.

– Он не продаётся, – отвечала и хотела мимо пройти.

– А если бесплатно? – настаивал он. – Отдай. Я буду его любить.

Она оглядела его испытующе. Он погладил котёнка по спинке, поцеловал его в крохотный носик.

– Хорошо. Берите. Но без корзинки. Я его подружке отдавала, но я ей другого отнесу. У нас ещё три котёнка остались.

Остаток дня он котёнка устраивал. Назвал его Муськой (котёнок был самкой), сделал кроватку (картонный ящик, матрасик из фланелевой рубашки), туалет (ящик с песком), выделил посуду для воды и молока, изготовил мышку (бумажка с верёвочкой). Котёнок его много развлекал, но и изрядно раздражал. Он отучал его, но безуспешно, взбираться на стол и на кровать, качаться на тюлевых занавесках, гадить на полу, а не в песок. Он хватал провинившегося котёнка, вздёргивал к лицу и грубо встряхивал, кричал в мордочку назидания. Однажды швырнул его на пол. Припадая на лапку, котёнок спрятался и целые сутки не появлялся. С тех пор он ходил, волоча ногу, и тем хозяина сильно расстраивал и ещё больше раздражал.

Однажды Заплетин из чувства вины отправился в лес и убил белку. Он долго возился, сдирая шкурку, и всё мясо подал котёнку. Тот ел очень жадно, урча и давясь и, удивительно, съел почти всё. Живот его раздулся, как барабан, и Заплетин испугался, что подохнет. Но – обошлось, отоспался обжора, и снова, на лапу припадая, продолжал прежние пакости. Выпускать его на улицу Заплетин не хотел: как бы соседи не догадались, от чего котёнок стал инвалидом.

Наконец, он решил от котёнка избавиться. Как? Кто возьмёт его, покалеченного? Подкинуть? Деревня была маленькой, и что если девочка узнает, что он избавился от котёнка после того, как тот стал калекой? Подбросить его в другую деревню? В той округе все были родственники, и даже незначительные события становились быстро известны всем. В конце концов он решил так: отнесу его в лес между деревнями. Он понимал, что в этом случае он обрекал котёнка на смерть, но он пытался себя обмануть той мыслью, что вот же, он мог и убить, и закопать где-то в лесу, а он оставлял котёнка живым, то есть давал ему шанс спастись. Котёнок мог, например, побежать по следам его носившего человека, выйти к дороге, остаться на ней, а по дороге меж деревнями иногда проезжали автомобили, и попадались машины неместные.

Он нёс котёнка в картонной коробке. Вначале тот тихо сидел, как спал, но после первого километра стал царапаться и мяукать, и мяукал всё жалобнее и громче. Павел услышал звуки рвоты и понял, что котёнка укачало. Он выпустил его немного погулять, почистил коробку, и дальше отправился. Через несколько километров он свернул в глубину леса, положил на свежевыпавший снег ярко-красный кусок мяса, вынул котёнка из коробки. Котёнок сначала пошатался, восстанавливая равновесие, учуял мясо, жадно набросился. Павел, оглядываясь, отошёл, выбрался из снега на дорогу и сколько-то времени шёл очень быстро, с тем, чтоб котёнок его не догнал.

Анна напомнила девочку Олю, а девочка Оля ему призналась (позже, когда они были студентами), она призналась ему в любви. Он растерялся, но что мужчине делать в подобной ситуации, – он тоже в ответ признался в любви, хотя в тот момент любил другую. Он попытался одновременно встречаться и с Олей, и с другой, но это недолго удавалось: Олю пригласили на вечеринку, где он целовался с той другой. С тех пор он Олю больше не видел. А через несколько лет узнал от одного из общих приятелей, что Оля, окончив институт, из предложенных мест работы выбрала город где-то в Сибири.

– Выбрала смерть, – сказал приятель. И пояснил: – Там была река с быстрым течением, водоворотами. Оля реку переходила, ступила на слишком тонкий лёд, и река унесла её с собой.

С тех пор земная любовь для Павла – это покалеченный котёнок, брошенный в снег в диком лесу, рядом с красным куском мяса. И ещё должна посвистывать метель. Котёнок ест мясо с жадным урчанием, и не знает, что эта еда – последняя в его жизни. Не знает, что скоро он заблудится, замёрзнет, снова проголодается, будет долго ходить по лесу, мяукая жалобно, до хрипоты, умрёт от голода вместе с холодом, или его сожрут звери.

Ещё раз украдкой взглянув на Заплетина, Анна снова вошла в тот дом. Там была театральная сцена с грязноватым обшарпанным полом. Освещённые ярким лучом прожектора, она и ещё какой-то мужчина стояли в центре сцены на коленях, оба обнажённые, лицом друг к другу. Под печальную нежную музыку они стали медленно раскачиваться, слегка касаясь друг друга телами… Ощущение было, будто из детства, когда её, маленькую девочку, привели в городской парк и усадили на качели в форме большой лодки. Она показалась себе такой маленькой, а лодка была такой огромной. Ей помогли раскачать лодку, потом она стала сама раскачиваться. Всё выше и выше, и всё быстрее. Вверх – сердце девочки замирало, вниз – начинало отпускать. Она закрыла глаза. Ей показалось: ещё немного, у неё появятся крылья, и она улетит к вечному счастью… Тут родители закричали, чтобы она перестала раскачиваться, и радость её тут же улетучилась… Постепенно музыка становилась всё громче и напряжённее. Дрожь ожидания. Затем он стал дико хохотать, и хохотал, будто, целую вечность. Почувствовав полное изнеможение, она упала, свернулась в кольцо, как на землю свалившаяся гусеница. И всё исчезло в кромешной тьме… Тьма постепенно расступилась. Музыка, напоминающая осень. Вальс “Бостон” или что-то подобное. Где-то, похоже, танцевали. Да, она снова страстно хотела танца с ним, как тогда на сцене. Где он? Она поднялась по лестнице. Открыла дверь в ближайшую комнату. В комнате не было никого. Она открыла другую дверь. На узкой кровати лежали двое, он и под ним крупная женщина; их лица, похожие на маски, обернулись в её сторону. Потом лица-маски резко сблизились с неприятным хрустящим звуком, и от них в стороны брызнула кровь. Под звуки какого-то жуткого хрюканья головы лежащих на кровати продолжали друг в друга ударяться, от них отлетали фонтаны крови. Кровь на полу, уже по колено, кровь стекала по телу Анны, замеревшей в дверях от ужаса. Кто-то её подхватил сзади, и они вылетели в окно. Внизу росли сосны, и было озеро с бирюзовой холодной водой. Они отвесно упали в воду, в глубину, на самое дно. Она, захлебнувшись, пыталась вырваться, но он держал её до тех пор, пока вода не заполнила лёгкие… Потом она шла по пыльной дороге, волосы спутаны, губы потрескались, босая, с ногами сбитыми в кровь. Мучила жажда. Она всё шла. И дороге той не было конца…

Анна очнулась от всплеска музыки. Оркестр, молчавший ввиду перекура, стал по заказу посетителя наяривать песню начала реформ. Эта песня, как бодрый марш с грамматически неправильным названием “Два кусочека колбаски” могла бы встряхнуть и мертвеца, и она так встряхнула всех в ресторане, что танцевальная площадка немедленно заполнилась до отказа.