После провала в недолгий сон Белка привела себя в порядок, из горлышка хлебнула коньяку, вдохнула в себя сквозь точёный носик ещё одну порцию кокаина. Все, кто когда-то напивался, потом ненадолго засыпал, потом, чтоб взбодриться, опохмелялся, да ещё запускал в себя наркотик, – все эти люди прекрасно поймут, в каком великолепном настроении Белка вернулась в зал ресторана и вскоре стала буйно отплясывать в паре с каким-то незнакомцем. Приглашая её на танец, он представился ей не по имени, а как господин Абадонин. Попадись Белке другой человек, она над таким к нему обращением непременно бы поиздевалась, в лучшем случае похохотала, но тут почему-то оробела и только вежливо улыбнулась.

– Ещё один танец? – спросил незнакомец, когда кончился рок-н-ролл.

Белка кивнула, не возражала, когда он её притянул к себе, так что она от груди до коленей прижалась к его крепкому телу и с волнением ощутила, как в неё, будто лёгкий ток, начало что-то переливаться. Они стали медленно покачиваться под тихую чувственную мелодию.

– В ваших глазах, госпожа Чалая, – заговорил он бархатным голосом, – я лицезрею фейерверк, водопад метеоров, взрывы на солнце. Я ощущаю, как ваше тело почти лопается от энергии, которая в вас не умещается. О, сколько энергии в вас таится! Мужчины вас любят, и вы их любите, но сколько бы вы им не отдавались, сколько бы вы себя не разменивали на эпикурейские утехи, вы себя ими не исчерпаете. В вас огромный потенциал человека творческого труда, и вы, извините за совет, должны начать, наконец, использовать свои интеллектуальные возможности.

– Да, – сказала она, поражённая проницательностью Абадонина, – я бы хотела стать писательницей, и мне почему-то всегда казалось, что я могу быть хорошей писательницей. И я, между прочим, пишу стихи. Которые, правда, не публикуют.

– К поэтам – с глубоким уважением, – отвечал ей Абадонин. – Но я, наверно, не ошибусь, если осмелюсь предположить, что большинство ваших стихов сочинялись под влиянием алкоголя, да ещё его смешивали с наркотиками. Не спорю, искусственные стимуляторы послушно вызывают вдохновение, но они же незаметно притупляют здравый смысл, дисциплину, терпение и внимание к мелочам, – то есть они притупляют всё то, без чего невозможно упорядочить внешне замечательный материал. Вдохновение нуждается в узде, в окрике, в ежовых рукавицах. Вы всё это к творчеству не прикладывали, потому и стишки ваши были слабые.

– Так что вы советуете сделать? Выбросить старые стихи или ещё раз переписать?

– Вы можете сделать и то, и другое, но я бы вам вот что посоветовал. Если б вы родились поэтессой, действительно хорошей поэтессой, ваши стихи уже бы признали хотя бы некоторые издатели. Стих ведь не проза, которая рвётся захватить как можно больше страниц; типичного размера стихотворением легко заткнуть небольшой пробел на странице газеты или журнала, вставить в подборку других стихов. Но вы, похоже, не поэтесса, не поэтесса высокого уровня. Бросьте тратить время на стихи. А ваш рецепт интересной жизни, то есть бесплатно и с маленькой славой жить то в одной, то в другой стране, хорош для того, чтоб о том читать лекции. Но пусть читают лекции другие, те, у кого нет других талантов. Пишите эротические романы. Опирайтесь либо на ваш личный опыт, на ваши прежние похождения, либо выдумывайте приключения и выдавайте их за свои. Такие романы красивой женщины, с её фотографией на обложке, будут иметь безусловный успех и в России, и где угодно. Добавлю: с вашей внешностью не стоит забывать, что вы живёте в городе кинокомпаний. Сейчас вы, извините, спите с кем попало, а спали бы с продюсерами и актёрами, и они бы вам, возможно, помогли получить кое-какие роли, подсказать сюжеты романов, и даже помочь в их переводах и публикациях в Америке.

– О Голливуде я тоже подумывала. Но как-то испугалась пустоты. В Голливуде слишком много пустоты. А писательство – глубина.

– Зависит, конечно, какое писательство, – сказал Абадонин, усмехаясь. – Произведения с глубиной пишут писатели с глубиной. Не хочу вас обидеть, но я не думаю, что у вас будет достаточно терпения на глубокие сочинения. Не тратьте время на философию, на поиски истин и смысла жизни. Как мы уже с вами договорились, приступайте к эротическому роману.

– Мы разве уже договорились? Вспомните, это ваша идея. А мне ещё надо её обдумать.

– Вы будете слишком долго думать. Особенно долго – с чего начать. Это типичная заминка даже для самых честолюбивых. Хотите, я вас несколько подтолкну? Покажу вам тропинку напрямик?

– Покажите, – сказала Белка.

– Скажите, какое мгновение в жизни вам бы хотелось продлить вечно? Хотели б вы жить только в этом мгновении?

Белка недолго размышляла.

– Конечно, – сказала она, – вот случай. Мне было, наверно, года четыре, и был тогда мальчик в детском саду. Его звали Игорь Протопопов. Он никогда не хулиганил, был очень спокойный, незаметный. Как-то во время тихого часа кроватка его оказалась рядом. Я днём никогда не могла уснуть, лежала, глядела по сторонам, старалась поменьше шевелиться. Вдруг рука Игоря оказалась на моей голой ножке под одеялом, провела по ней выше, забралась под трусики и погладила там, где нельзя. Потом он крепко сжал мою руку, сунул себе под одеяло и дал потрогать там, где нельзя. Я так растерялась, что рука моя сначала не знала, что ей делать, и делала то, что он хотел, потом я ужасно испугалась, отдёрнула руку и откатилась в самый дальний угол кроватки. Помню, мне было ужасно стыдно, и в то же время очень приятно. Тогда я впервые поняла, что мальчик и девочка – очень разные. Потом мы учились в различных школах, потом он стал взрослым, но время от времени я его видела на улице, и иногда в общей компании. Он, может, уже и не помнил ту сцену, а я, его встретив, ужасно краснела, и мне всегда было очень стыдно смотреть на него и встречать его взгляд.

– Великолепно! – сказал Абадонин. – Вот это первым делом и опишите. И это замечательное мгновение не только положит начало роману, но и решительно подтолкнёт вас к поискам следующих мгновений, которые вы бы хотели продлить.

Белка вспомнила об эпизоде на новогодней вечеринке, когда, оживляя сюжет картины, Заплетин коснулся плеча женщины, с которой только что познакомился, и вдруг она руку его передвинула на свою полуголую грудь, неожиданно тёплую в зябкой квартире, и сколько-то времени не отпускала. Заплетин сказал, что не понимает, почему прошло два десятка лет, а такой незначительный эпизод он помнил, как нечто самое лучшее из всего, что он в жизни испытал.

– А потому, – объяснил Абадонин, – что он уловил момент истины. Истина может проявляться, казалось бы, в мельчайших ситуациях, в любой час, в любую секунду, но люди её редко замечают. Но если даже какой-то счастливчик и ощутит какую-то истину, высшие силы ему не позволят понять, что кроется за ощущением. Вот, например, ни один мужчина, ни один, кроме меня, не в состоянии понять, что именно кроется в глубине ваших прелестных глаз.

– И что, интересно? – спросила Белка.

– Не скажу, – сказал Абадонин.

– Не хотите, не надо, – буркнула Белка. – Тогда не могли бы вы пояснить, какая это высшая сила не позволяет проникнуть в истину? Или вы говорите о Боге? А если Бога нет, как многие считают?

Абадонин придвинул к Белке лицо и как бы шутливо подул ей в шею. По коже её побежали мурашки, и будто сладкие пузырьки стали продираться через кожу; голова закружилась, она пошатнулась. И после, как Белке показалось, ноги её оторвались от пола, и, дальше, увлекаемая Абадониным, она, как будто бы, и не шла, а замедленно летела в сторону столика армян.

Впрочем, Белке только казалось, что она не шла, а летела. По пути к армянскому столику, с ощущением, как после опиума, она не заметила, не почувствовала даже того, что задела бедром стул, за которым сидел Жидков. Тот вздрогнул от мелкого сотрясения, оглянулся, кто там его толкнул, привет, Наташка, крикнул ей вслед, но она и этого не услышала.

“Как быстро он успел нализаться”, – подумал Жидков, взглянув на Литовкина, и поправил его голову, давно уроненную на стол. Поправил не ради удобства приятеля, а чтоб голова, поменяв положение, не опрокинула стаканы. Не знал он, конечно, того, что приятель спал не по пьянке, а по другой, Абадониным созданной причине, что, может быть, именно в этот момент он любовался ножками Кати, ведущей его в сторону баньки. И тут Жидков ощутил одиночество, какое случается в толпе, а одиночество в толпе бывает самым острым одиночеством. Будто какая-то тёмная сила перенесла его на Луну, на холодные, пылью прикрытые камни, сжала сердце костлявыми пальцами, и все находившиеся в ресторане, и даже очень знакомая Белка, минуту назад толкнувшая стул, показались ему страшно далёкими, чужими, даже враждебными. Он хватил водки, а что ещё делать, если тоска и рядом водка, и это вернуло его в ресторан.

Под песенку “Мама, я жулика люблю”, на танцплощадке с большим задором и ещё с большей неуклюжестью вертелся мужчина лет шестидесяти, с лицом пожилым и изрядно помятым холостяцкой разгульной жизнью. Жидков не раз его видел танцующим, и всё с разными, да молоденькими. Сейчас он отплясывал в паре с девушкой, которую он долго уговаривал выйти с ним ножки поразминать.

– Как вас, красавица, зовут? – спросил он её в начале танца.

– Алесей зовут, – фыркнула девушка, польщённая дешёвым комплиментом. Она красавицей не была, но тонкой фигурой и свежестью личика на все сто процентов отвечала запросам пожилого волокиты.

– До чего очаровательное имя! – воскликнул её партнёр, которого Алесины подруги, похохатывающие за столом с тех пор, как Алеся пошла танцевать, прозвали уморительным старикашкой. – А меня, представьте, зовут Матвеем.

– А отчество как? – спросила девушка, которую всё прошлое воспитание научило к таким пожилым людям обращаться по имени и отчеству.

– Ах, к чему нам все эти формальности! Зовите меня просто Матвеем.

– Вы для меня всё равно, как дедушка, – сказала глупышка, не сознавая, что дедушка – нож в ранимое место, давно уж истыканное ножами других таких же глупышек. – Я не могу, чтобы без отчества.

– Ну, если вы так уж сильно настаиваете. Матвеевич моё отчество.

– Матвей Матвеич? – ухмыльнулась. – А сколько вам лет, Матвей Матвеич?

– Почти сорок восемь, – соврал Матвей.

– А… А я думала, что семьдесят.

– Это вы, знаете, ошибаетесь. Возраст по лицу определяете. А лицо – это, знаете… ошибочно. Трудности жизни, они, знаете, оставляют внешние отпечатки. Как…, – он поискал сравнение, – как гусеницы трактора на снегу. Жизнь меня, знаете, потрепала. Но физически я ещё ой-ой-ой! Хотите пощупать мои бицепсы?

– Ещё чего! – скривилась Алеся.

С минуту они танцевали молча.

– Алеся, – сказал Матвей. – Конечно, я вас значительно старше. Но разве не могут быть друзьями люди самого разного возраста?

– Не знаю, – пожала она плечами и слегка от него отодвинулась, что означало: нет, не могут.

– Почему бы нам с вами не стать друзьями? – с доброй улыбкой кричал Матвей, пытаясь голосом перебить разгорячившийся оркестр. – Я много пожил, я могу вам помочь полезными житейскими советами. А вы мне поможете лучше понять современную молодёжь…

– Мне надо идти, – сказала Алеся, останавливаясь так резко, что партнёр, её слов не разобрав, не успел перестроить ноги и наступил ботинком на туфельку. – Ой! Вы чего, Матвей Матвеевич? – сильно скривила она мордашку, преувеличивая ощущение от наступившего ботинка. – Вам лучше с медведями танцевать.

“Ещё одна сучка”, – подумал Матвей, – угрюмо глядя, как в тысячный раз от него уходили сладкие ножки под короткой, почти до трусиков юбочкой. Другой бы подольше погоревал от подобной оскорбительной неудачи, но Матвей был рождён, как образец того, кому хоть кол на голове теши. Вернувшись за столик, где он сидел с совершенно посторонними людьми, которым на него было наплевать, и ему на них было наплевать, он глотнул умеренное количество красного кислого вина. Такое вино он не любил, но оно, якобы, было полезно для сердца, простаты и прочих частей ветшающего организма.

Ещё через несколько минут Жидков увидал его танцующим с непривлекательной толстой девушкой, которую до этого не приглашали, а этот вот взял, да пригласил. Матвей пригласил её танцевать лишь потому, что, поймав его взгляд, рыщущий по столикам ресторана, она ему игриво подмигнула. Эта молодая американка, оказавшаяся в “Русской Сказке” непонятно каким образом, была довольно таки пьяна, но это было мало заметно, пока Матвей, решив полихачить, не крутнулся вокруг неё, а потом и её так закрутил, что она потеряла равновесие, и даже бицепсы партнёра не удержали её на ногах. Оседая на пол танцплощадки, она так вцепилась в Матвея Матвеевича, что и он оказался на полу. Под смех и комментарии окружающих он вытянул девушку на ноги, но на этом джентльменство его закончилось. Он не отвёл девушку к столику, и даже взглядом не проводил свиные ноги под мощным задом, перетянутым лопающейся материей. Его не расстроило происшествие с этой толстой американкой. Каким-то мужчинам большие зады могут казаться аппетитными, но гены Матвея их отвергали. Как бы эксперты не доказывали, что разжирение это болезнь, он на их удочку не попадался. Жрать надо меньше, – думал он о каждом разжиревшем человеке.

Пока он не смог никого подцепить, и от серии сегодняшних провалов ему пора было отдышаться. Несмотря на мало ранимый характер, Матвей, тем не менее, иногда анализировал неудачи. “И эта, – думал он об Алесе, попивая свою кислятину, – поиздевалась над его возрастом. Пора, что ль, смириться и не рыпаться? Пора охладеть и глядеть на девушек из-под кустистых седых бровей, как на бесполые существа? Но если с возрастом охладевают, почему у него наоборот? Почему всё больше его тянет к этим молоденьким магнитам? Врёт, что ли, Мишка, его приятель?” Сколько раз встречаясь за пивом, встречаясь ещё до того, как Матвей решил эмигрировать в Америку, они застревали на этой теме. Матвей сетовал на неудачи, а Мишка, посмеиваясь, отвечал, что возраст совершенно не причём, что молоденькие, наоборот, очень даже тянутся к пожилым. И что ему ничего не стоит соблазнить девочку лет девятнадцати. Матвей и не верил ему, и верил. Не верил, поскольку Михаил выглядел даже старше его, был почти лысым, располневшим, с брюхом, с круглым бабьим лицом. А верил, поскольку у Михаила была идеальная ситуация для похождений с совсем молоденькими. Его приятель преподавал на факультете университета, куда было трудно поступить. Кроме того, он изловчился возглавить приёмную комиссию. Во время вступительных экзаменов в кабинет председателя комиссии робко входили папы и мамы с просьбами о девочке позаботиться. Родители не были голословны, они свои просьбы подкрепляли солидными денежными суммами. Но не всем девочкам посчастливилось родиться в состоятельной семье. Таких-то и вылавливал Михаил.

– Ты даже себе не представляешь, – рассказывал он Матвею, – как любят эти лапочки посидеть на коленях седовласого мужчины. Им с ним спокойнее, безопаснее, чем с молодыми ловеласами, которые бросят в любой момент, да ещё и триппером наградят.

– Они не возражают посидеть на твоих пожилых коленях, поскольку ты решаешь их судьбу, – резонно реагировал Матвей.

Ещё раз поморщившись от вина, Матвей отправился погулять между столиков ресторана со знакомой читателю целью. Жидков за ним уже не следил, поскольку к нему подсел незнакомец и завёл ностальгический разговор о предыдущей жизни в России. Вдруг, оказалось, он знал Макеева.

– Да как же! – почти задохнулся Жидков. – Да мы с ним вместе в школе учились.

– Со школы и знал, – подтвердил незнакомец. – Не раз в баскетбол вместе с ним постукивал. Мы, правда, учились в смежных классах, поэтому кроме баскетбола не очень часто пересекались. И вас я видел неоднократно, в основном во дворе на переменках. Школа большая была, как помните, разве со всеми перезнакомишься. А с вашим Макеевым мы однажды даже бутылку вина распили, поговорили о том, о сём, и от души нахохотались. Остроумнейший человек! И, кроме того, большой оптимист. Да, извините, я не представился. Иофилов моя фамилия.

– Это уж точно, большой оптимист, – кивнул Жидков, пожимая руку. – Я ему в этом даже завидовал. Он был из людей, которые думают: коль скоро попал ты на этот свет, то лучше смотреть на него сквозь розовые, а не бесцветные очки, и если всё обращать в абсурд, то и хорошее, и плохое покажется весёлым и смешным. Вот кому стоило стать писателем. А стал почему-то архитектором.

– Почему-то? – улыбнулся незнакомец. – Ну, уж не вам это слово использовать. Сами с писательством намаялись. Мечтали заниматься только сочинительством, и в то же время жить красиво, состоятельно. Увы, для такого образа жизни лучше родиться в семье богачей, в которой папа и мама одобрят любые грёзы ребёнка. Кстати, что такое писатель? Любой, кто читать и писать научился, может назвать себя писателем. А если ты даже писать не умеешь, найми писателя-невидимку, поставь на обложке своё имя – ты тоже становишься писателем. Я не знаю другого занятия, в котором каждый человек считает себя профессионалом, и при этом добивается успеха. Собственно, что есть успешный писатель? Успех – писать на потребу толпы и миллионы загребать. Успех, если пишешь для души и радуешься творческому процессу. Успех, если ты своими писаниями сумел влюбить в себя нескольких женщин. Успех, если даже один человек решил, что ты хороший писатель… А то, что Макеев стал архитектором, – надо же деньги зарабатывать…

Оркестр грянул новую музыку, которая отсутствием мелодии и быстрым, подпрыгивающим ритмом почти не отличалась от того, что раньше оглушало ресторан. Жидков невольно взглянул на танцоров. Тот пожилой, что любил молоденьких, на сей раз вдруг оказался в паре с дамой очень прилично одетой, в очках со свисавшими с них цепочками, с физиономией, как маска, за которой распознавались пластические операции. Несмотря на скачущий ритм музыки, они покачивались так замедленно, что глядя на них, можно было уснуть. Разговор, похоже, у них не клеился; выражение лиц говорило о том, что оба дождаться не могли, когда, наконец, этот танец закончится.

Жидков отвернулся от танцплощадки, чтобы продолжить с Иофиловым любопытную беседу о писателях, но того уже не было за столом. “Надо ж, – подумал, – он знал Макеева”. Жидков потерял многих друзей после того, как эмигрировал, так и Макеев пропал для него, и, казалось бы, навсегда. Но через несколько лет – возник, как с того света вдруг явился в коротком письме электронной почты. Нашёл непонятно каким образом электронный адрес Жидкова, и так началась их переписка, которая длилась несколько лет, иногда с порядочными перерывами. Мерзкий вирус, проникший в компьютер, уничтожил все документы Жидкова, включая и эту переписку. Потом оказалось, что переписка пропала и в компьютере Макеева, – не от того ли самого вируса?

Позвольте, однако, опуститься до банального изречения: рукописи не горят. Их переписка вдруг отыскалась, и, может быть, с помощью Воланда, Сатаны из “Мастера и Маргариты”. Она оказалась в коробке с пластинками, которые Жидков послал в Америку, как только ОВИР разрешил эмигрировать. Он отправил пластинки медленной скоростью, самой дешёвой на почтамте. Не получив их в течении года, он решил, что пластинки затерялись в пространстве между Москвой и Лос-Анджелесом. И вот те сюрприз: они дошли в помятой, перевязанной верёвками коробке, с десятками разноязычных штампов. Похоже, они продирались в Лос-Анджелес всеми возможными видами транспорта (исключая аэропланы), через сколько-то стран Европы и Африки, и в конце какими-то пароходами с перегрузками в странах Южной Америки. По тёмным разводам от воды, по расклеившимся конвертам можно было предположить, что коробка оказывалась под ливнями в помещениях с сильно текущей крышей или захлёстывалась волнами, и либо Воланд, либо ловкий матрос успевали в последний момент её выдернуть из разбушевавшегося океана.

Сами пластинки не пострадали, ни одна не треснула, не раскололась. Трудно читаемые наклейки Жидков отодрал и выбросил в мусор. Без них каждый раз случался сюрприз. Поставишь пластинку без названия, и то ли симфония Бетховена, то ли “Тёмная ночь” Утёсова. На дне коробки, в пакете из пластика лежала пачка каких-то рукописей, отпечатанных на машинке. Они выглядели не подмоченными, и даже бумага не пожелтела. Жидков их точно не посылал, поскольку советская таможня не пропускала за границу всё, что походило на сочинения. Он извлёк рукопись и поразился: это была переписка с Макеевым.

С тех пор он верил в нечистую силу и в то, что время не прямолинейно, а может как угодно искривляться. Иначе, каким мистическим образом в посылке, посланной до эмиграции, оказалась переписка двух приятелей, сочинённая в более поздние годы. Похоже, читателю не терпится взглянуть на то, что они сочинили. В данный момент, находясь в ресторане, Жидков, конечно, не в состоянии припомнить многое из переписки, поэтому автор берёт на себя изложение писем приятелей. Правда, автор не собирается включать в роман все письма подряд, поскольку там есть не совсем приличные, и такие, что чёрт знает что написано, и просто обрывки несвязанных мыслей. Итак: