В ресторане раздался выстрел. Все посетители всполошились, вскочили на ноги и озирались. Виновник тоже вскочил на ноги и тоже озирался по сторонам, прикрывая простреленный карман. Этим виновником был Марк. Он не успел ещё успокоиться от того, что его и Клионера застигли в туалете в ситуации, подверженной грязному искажению; вдобавок, его волновала  грудь Марочки, бурно танцующей среди зала, и он с напряжением ждал момента, когда её грудь нечаянно вырвется из-под кружев воздушного платья, – и вот, под воздействием всех эмоций палец его непослушно дёрнулся на взведённом курке револьвера.

Римма бросилась к телефону, – похоже, хотела вызвать полицию, но один умудрённый официант успел вырвать трубку из рук девушки. Из кабинета вышел Гарик.

– Пострадавшие есть? – осведомился.

– Кажется, нету, – ответил менеджер.

– Тогда полицию не вызывайте. Возможно, мы слышали не выстрел. Какой-то дурак из баловства поджёг фитилёк петарды, да и пустил её по полу. Такое бывает в людных местах, даже во время крёстного хода. Вы лучше, чем думать о полиции, осмотрите внимательно весь пол.

Менеджер сказал о том официантам, те покрутились между столиков, следов от петарды не обнаружили, на морды напялили усмешки и известили своих клиентов, что то был не выстрел, а петарда. Все успокоились и постепенно в ресторан воротилась атмосфера, существовавшая до выстрела. Даже виновник переполоха не поддался порыву бежать со сцены криминального поступка. Чуть позже он кое-что предпринял, но так, что ни единая душа не обратила на то внимания. А именно: он ещё посидел, потом удалился в туалет, вернулся к столу без пиджака, то есть пиджак висел не на теле, а через согнутую руку, а когда он снова уселся за стол, пиджак, перегнувшись пополам, так возлёг на колени хозяина и так прикрылся углом скатерти, что никто бы даже не заподозрил, что он вообще существует на свете. Однако, и тут пиджак потревожили: ещё спустя какое-то время, хозяин сунул его подмышку, не спеша прошёл к выходу из ресторана, и вскоре вернулся без пиджака.

И вот он опять, как ни в чём не бывало, глаз не спускал с танцующей Мары, сунул руку в карман брюк и сжал там… Автор вдруг оробел пояснять, что именно он сжимал, ибо смутился перед женщинами, которые будут так добры, что доберутся до данной страницы. Об этом – позвольте чуточку позже; робость, как всякое ощущение, скоротечна и мимолётна, и может неожиданно смениться на её противоположность, то есть на отчаянное бесстрашие.

Автор пытается припомнить, как долго длилось чуточку позже. Время, измеряемое человеком, – это бездушные секунды, минуты, часы, ну и так далее. Но глубина той же секунды может быть поразительно разной, от одного толчка сердца до совокупности всего, что могло случиться со всем человечеством (и что оно могло перечувствовать) за всего-то одну секунду. Заминка в этом повествовании, заминка, вызванная робостью перед правдивой, но необычной историей жизни Марка, эта заминка в себя уместила борьбу между можно и нельзя. Писатели в прошлом, такие, как Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, предпочитали не продолжать после страстного поцелуя. Мы же, современные сочинители, сильно испорченные вседозволенностью, считаем, что эта вседозволенность и есть настоящая свобода, и посему – пиши, как захочешь. Выбрав последний вариант, автор себя утешает тем, что он, всё же, заколебался перед тем, как продолжить историю Марка.

Невзирая на нервность его натуры, увенчавшуюся выстрелом в публичном месте, опасаться Марка отнюдь не стоило; он не был ни фанатиком, ни сумасшедшим, а все его странности объяснялись лишь тем, что он родился без того магнита, который притягивает женщин. Кому-то на этот магнит наплевать, как вообще наплевать на женщин, но многим без этого магнита вообще не хочется жить. Так и Марк в юные годы до того настрадался от собственной внешности, мягко выражаясь, непримечательной, что не раз планировал самоубийство.

Большую часть той ранней молодости Марк израсходовал на девушек. Вернее сказать, пусто потратил. Возможно, с девушками незаметными, и уж тем более с дурнушками, он бы имел больший успех, но что тут поделать, его натура требовала только красоты. Проявляя поразительную настойчивость, он иногда добивался свидания. Девушки ели и выпивали, и слушали, как он им рассказывал что-нибудь неглупое и смешное. Выйдя на улицу из ресторана, он предлагал вариант продолжения, например, отправиться в кинотеатр, а то махнуть к нему в общежитие. Девушки сухо отвечали, что, увы, сегодня они не могут, и он, ощущая себя дураком, да ещё потратившимся дураком, злой и хмельной таскался по улицам в осточертевшем одиночестве.

Однажды он решил не церемониться, а прямо сказал, что в общежитии она бы могла до утра остаться. Знаешь, – сказала она, посуровев, – я люблю спать в своей кровати. Все его прошлые неудачи, раньше подавляемые терпением, хлынули в голову, как кипяток, и, ошпаренный вспышкой бешенства, он наглядел на обочине камень, и швырнул его в голову девушки. Трудно сказать, почему тот камень пронёсся выше её головы, – то ли рука его промахнулась, то ли в самый последний момент он испугался того, что замыслил, то ли девушка увернулась… А как она на него взглянула! Как на опасного сумасшедшего.

Он постоял, глядя вслед девице, убегавшей, как будто бы, от зверя. По дороге в метро он зашёл в гастроном, купил там дешёвого портвейна, прямо на улице выпил всё. Сходя с эскалатора метро, он споткнулся о сумку бабки, которая внезапно остановилась, чтоб оглядеться по сторонам, рухнул на бабку, и та рухнула, и обернувшая их толпа обложила его пьяницей, идиотом, и менее приличными словами. Добравшись до комнаты в общежитии, он всё ещё дрожал от пережитого. Жаль, не купил ещё портвейна, – подумал он и глянул под стол, где давно накапливались бутылки из-под разного алкоголя. Большинство были выпиты Семёном, с которым Марк делил эту комнату. Он встряхнул несколько пустышек, надеясь на какие-то остатки, а потом, неожиданно для себя,  с силой швырнул бутылку в стену. Вслед бросил ещё. И ещё одну. И дальше не мог остановиться. Комната звенела и грохотала, осколки стекла летали по комнате. Один зацепил его лицо, и капли крови неисправимо запятнали его лучшую рубашку, предназначенную для свиданий. Позже, вспоминая этот день, он удивлялся себе самому. Он никогда не подозревал, что может дойти до такого бешенства, и что способен даже убить. И ещё он задумался о том, что и другие люди, наверно, далеко не всё о себе знают.

Впрочем, период его неудач с полом, именуемым прекрасным, длился хоть долго, но не вечность. Чего только судьба не выкаблучивает, и с Марком она вытворила такое, что он неожиданно прославился в узкой среде своих однокурсниц. И пусть та слава была сомнительной, горьковатой, часто насмешливой, но почти из любой славы изобретательный человек может извлечь для себя выгоду. И он эту выгоду извлёк, можно сказать, на всю катушку.

– Прошу извинить, – сказал Иофилов, возникший опять у стола Жидкова, которого выстрел сначала взбодрил, а потом спровоцировал грустные мысли о ненадёжности бытия. “Вот, – думал он, – сидишь в ресторане, пьёшь водку, танцуешь, болтаешь с приятелями, хохочешь, грезишь о девке неподалёку, стрельнувшей в тебя прелестными глазками, и вдруг тебе в лоб влетает пуля…”.

– Я, собственно, вот почему беспокою, – продолжал тем временем Иофилов. – Когда мы беседовали о Макееве, я совершенно забыл о том, что в кармане моём завалялось письмо, которое вы ему написали, и к письму была приложена глава из какого-то произведения. То ли вы это обронили, то ли не знаю, что случилось, но я однажды письмо подобрал, гуляя весной по московскому парку. Я бы бумаг этих не заметил, если б внимание не привлекла бетонная скульптура “Пионер с горном”. Задумался я, на неё глядя, о том, как много всего уродливого человечество сотворило, и при этом назвало это уродство произведениями искусства. Чтобы как следует поразмышлять, я сел на скамеечку напротив, с неудовольствием оглядел захламлённую территорию с остатками старого костра, консервной банкой, пустыми бутылками из-под водки и дешёвого коньяка, жёлтыми обёртками от конфет “А ну-ка, отними!” и листками потрёпанной бумаги, на которых было что-то напечатано. Решив поглядеть, что там написано, я подобрал один листок. Увидев, что это часть рассказа, я подобрал остальные листки и сложил их все по порядку. На первой странице, в обращении к тому, кому письмо адресовалось, стояла фамилия Макеев. Но я тому значения не придал, – мало ль на этом свете Макеевых. Я пробежал письмо до конца и набрёл на вашу фамилию. Вот, пожалуйста, ваше письмо и к нему приложенное сочинение.

Жидков, позабыв сказать спасибо, вцепился в нижеследующие строчки:

“Достоуважаемый Макеев! В связи с надвигающейся проблемой, характерной для многих беллетристов, суть которой точнее всего раскрывают слова зайти в тупик, я предлагаю отставить временно “Переписку ДД” и начать нечто другое.

Как-то, в качестве вашего гостя, мне посчастливилось ознакомиться со списком редких болезней, который, как вы меня уверяли, составили лично вы (что невозможно, впрочем, проверить). Признаюсь, я мало что запомнил, а если быть более откровенным, я из всего вашего списка запомнил только одну болезнь с сокращённым названием “Х.Э.”

Ладно бы просто запомнил, и всё тут. Нет, лезла в голову – кстати, некстати, и чего было больше, право, не знаю. А однажды ночью так возбудила, что пришлось свесить ноги с кровати, сунуть их в шлёпанцы и пойти, стараясь не очень шаркать подошвами, чтобы супруга не проснулась. И вот, добравшись до клавиатуры, я не вернулся в постель до тех пор, пока не озаглавил наш новый труд: “Энциклопедия редких болезней”.

Позже, по капелькам разных мыслей, возникла и первая статья к болезни с названием “Х.Э.” Статья эта, подчёркиваю, сырая, и потому прошу убедительно, пока её нигде не публиковать (тем более, признаюсь по секрету, статья эта может стать рассказом или даже войти в роман, который я иногда пописываю). Попутно: ценя ваши таланты, хотелось бы их употребить на дальнейшее развитие статьи. Возможно, вы, как петух востроглазый, глянете на ниже следующее сочинение, так по-особому выгнув голову, и с такими мудрыми комментариями, что Ай да Макеев! воскликнет Жидков. Итак, вот эта статья:

“Марк ходил мыться в душ общежития, когда на всех четырёх этажах была тихая пустота – студенты уезжали на занятия, уборщицы в тот день не прибирались, а рослая угрюмая комендантша не болталась по коридорам, а тихо постанывала в кабинете в компании какого-нибудь мужика, который к общежитию не имел ни малейшего отношения. Кроме того, что душ без свидетелей помогал скрывать особенность организма, внешне выражающуюся на теле, Марк сочетал водные процедуры с утолением того голода, от которого никто не умирает, даже если он длится годами, но который хочется утолять, и по возможности почаще.

Как-то после такого душа Марк немного усталой походкой воротился в свою комнату, в которой по всем его расчётам никто не должен был находиться, сбросил халат и услышал щелчок, который способны издавать только затворы фотокамер. Тут же ещё один щелчок, и из-за шкафа, ухмыляясь, вышел Семён, сосед по комнате. Ухмылка соседа была сложнее, чем если бы он сфотографировал только голое тело соседа – ему повезло поймать момент, оказавшийся лучше ожидаемого, и он немедленно стал обдумывать, как обратить обычную шутку в дополнение к мизерной стипендии.

Вот тут-то и кстати на свет вытащить деликатную особенность организма, внешне выражающуюся на теле, которая, если её умолчать, не позволит раскрыть характер героя в желанной критикам полноте. (А критикам что главное в произведении? Язык? Философская глубина? Поэтичность? Новаторство? Оригинальность? Да нет, для них всё это второстепенно. Для критиков главное – характер). Эта особенность в том заключалась, что Марк родился и дальше жил с не прекращавшейся эрекцией. То есть эрекция, похоже, отчего-то возникла в утробе матери, потом должна была прекратиться, но что-то в организме не совпало, не хватило какого-то вещества, либо, напротив, возник излишек (потом некоторые врачи склонялись к последнему, к излишку мужского гормона тестостерона), и с тех пор эрекция не прекращалась.

Врачи с теорией тестостерона его советовали уменьшить, но как уменьшить, точно не знали, и выписывали рецепты на дефицитные лекарства, которые можно было купить только за очень большие доллары и только в аптеках далёкой Америки. Другие врачи, более честные, и не пытались что-то прописывать, а только плечами пожимали, либо разводили руки в сторону. А один, умудрённый сложной жизнью, попросил малолетнего пациента застегнуть ширинку и отлучиться в переполненный больными коридор, отослал медсестру за какой-то чушью, и, оставшись с мамой наедине, посоветовал ей не суетиться, поскольку и он и другие мужчины, поверьте, голубушка, – все мужчины мечтали бы иметь подобную проблему.

Мама, если тоже откровенно, странную особенность сыночка тоже не считала недостатком, но она, тем не менее, вместе с сыном была вынуждена переживать такие раздражительные неудобства, как неохоту бывать на пляжах и, конечно, в общественных душах, а также ходить в спортивные секции заниматься многими видами спорта, – настолько многими, что сынок вообще не занимался никакими. Всё, чем она могла сыну помочь, – она ему шила пояски, хлопчатобумажные, широкие, которые удобно и без раздражения помогали скрывать от окружающих то, что естественно для мужчин, но что афишировать не прилично. Как Марк не пытался утаить состояние вечной своей эрекции, её иногда подмечали с усмешкой, вожделением или завистью, но кому в голову приходило, что эта эрекция – бесконечна.

Итак, не волнуясь по существу, мама, тем не менее, пыталась выведать у родственников возможность генетического влияния. Поскольку вопрос был деликатный, она его и ставила деликатно, но, очевидно, так деликатно, что родственники толком не понимали, о чём она, собственно, их спрашивала. Один из родственников посоветовал проверить, жива ли одна из тёток, которая чуть не в начале века устремилась на край света по призыву молодого человека, но он её на станции не встретил. Денег на обратную дорогу наивная девушка не взяла, на пропитание и жильё денег хватило не надолго, пришлось подыскать простую работу, – так и застряла она в Ашхабаде, там же и в девушках тоже застряла, и её уже лет шестьдесят называли то старой девой, то старой ведьмой, то чем-то другим, что считается старым, плохим, дурно пахнущим.

Мама отправилась в Ашхабад, прихватив с собой, конечно, и сына, и предусмотрительно взяв билеты на возвращение домой. После трудной и долгой дороги и поисков тётушки в страшной жаре она свой главный вопрос поставила совершенно не деликатно, а как бы какой-то подвыпивший грузчик спросил бы другого нетрезвого грузчика: слышь, у сына стоит, как проклятый, и, бляха, никогда не повисает; стоял ли вот так ещё у кого-то?

И вот, из уст не умершей тётушки (по какой-то неясной причине родня считала её умершей, но по другой неясной причине сомневалась в её смерти) мать обнаружила важный факт: оказалось, что хронической эрекцией отличался её дедушка. Но (как тётушка пояснила со сладострастием в морщинах загорелого древнего лица, со сладострастием, характерным для какой-нибудь старой проститутки, но никак не для старой девы), дедушка от этого состояния не то, что хотя бы как-то страдал, а, напротив, его использовал, как говорят, на всю катушку, и таким прослыл бесстыдным ловеласом, что довёл бабушку до помешательства, и заткнул бы за пояс Казанову, если бы мог на старости лет найти у богатого аристократа работу в частной библиотеке, и до смерти писал бы мемуары.

Из всей поездки к не умершей тётке мальчик запомнил только то, что его в невыносимую жару таскали по горным пыльным улицам, и то, что его лягнул осёл, и так, будто целился туда, где у него находилась проблема, будто своим ослиным методом хотел эту проблему ликвидировать, но при этом несколько промахнулся, оставив вмятину на бедре.

Только когда сын окончил школу и был таким образом готов к восприятию взрослой информации, мама ему рассказала о дедушке, который для Марка был прадедушкой, подчеркнула, что это не болезнь, а генетическая наследственность, но при этом о многом умолчала. Не желая поранить сына сравнением, умолчала о том, что его прадедушка был по слухам красавец-мужчина. И в воспитательных соображениях умолчала про то, что свою особенность прадед недостатком не считал, а, напротив, её использовал широко и по прямому назначению.

Поспешно упрятав в штаны низ тела, Марк попросил засветить фотоплёнку. Семён, однако, предусмотрел подобное развитие событий. Он послушно перекрутил и вынул плёнку из фотокамеры, но, отвернувшись буквально на миг, подменил её на другую плёнку, ещё совершенно неиспользованную, и протянул её сожителю.

Пока тот дрожащими руками выдёргивал плёнку из кассеты, Семён отметил такую особенность: торчание в брюках у сожителя, плохо примятое трусами, и в спешке не успевшее воспользоваться услугами маминого пояска, и не думало опадать. Семён обошёлся без комментариев, но в течение последующих дней незаметно наблюдал за поведением соседа, то есть настолько заузил свой взгляд на конкретное место другого мужчины, что вскоре окончательно убедился в явлении хронической эрекции. Оно его особенно поразило не как неслыханный жизненный факт, а как медицинский феномен.

А дело всё в том, что этот Семён всю жизнь, начиная с детского садика, почему-то активно интересовался человеческим организмом. Он несколько раз поступал в медицинский, но проваливал вступительные экзамены. Потом ради высшего образования пошёл в политехнический институт, куда не попал бы лишь круглый дурак. Тем не менее, он продолжал интересоваться организмом и постоянно, как детективы, которые можно читать, где попало, таскал с собой книги по болезням, копался в медицинских энциклопедиях, подписывался на журналы для врачей.

– Всё очень просто, – сказал он Марку после того, как всю неделю пропускал занятия в институте, не вылезал из библиотек, буквально по двадцать часов в сутки искал в медицинской литературе сведения о хронической эрекции. Он много узнал об импотенции, а о хронической эрекции не нашёл ни единого упоминания. Поскольку он столкнулся с неизученным явлением, он сделал свои собственные выводы, придумал собственный метод лечения, и вот, выложил его Марку.

– Всё очень просто. Мужской орган меняет известную всем форму благодаря притоку крови. Поэтому если тебе надоело жить без приливов и отливов, а с одним утомительным приливом, подумай о вмешательстве хирурга. Операция, впрочем, элементарная: хирург найдёт главную вену, по которой кровь поступает в орган, поставит на вену зажим или скобку из нержавеющего материала, выше скобки вену надрежет, спустит из органа лишнюю кровь, надрез зашьёт, а скобку оставит….

– Как это оставит? – прервал его Марк. – Что, я так и буду дальше без эрекции?

– Не волнуйся. Соскучишься по эрекции, в любой момент снимешь эту скобку, – не сам, разумеется, а с помощью хирурга, – и снова всё будет, как сейчас.

Марк покивал, но перспектива то и дело ходить к хирургу ему показалась не заманчивой. Даже не радовала мысль, что скобка на вене ржаветь не будет.

– Подумай о том, – продолжал Семён, угадав сомнения Марка, – что бурное развитие технологии, возможно, позволит обходиться и без вмешательства хирурга. Повесишь на шею кулон с двумя кнопками (или, скажем, браслет предпочтёшь). Нажмёшь на зелёненькую кнопку – скобка послушно разожмётся, нажмёшь на красную – снова сожмётся.

Обещав держать язык за зубами, Семён дальше выглядел человеком, которому эта тема наскучила. Вскоре, однако, интерес к неинтересному студенту стал проявляться с другой стороны. Сокурсницы, раньше его игнорировавшие, теперь поглядывали игриво, строили глазки, улыбались. Марк, естественно, заподозрил, что Семён выболтал его тайну. А однажды он подобрал на полу институтского туалета копию той самой фотографии…

Объясниться с Семёном? Или подраться? Пожаловаться в деканат? Бросить учёбу в институте? Задав себе подобные вопросы, Марк выбрал наилучший вариант своего дальнейшего поведения: он бросился в объятия всех девушек, у которых за внешне невинной игривостью стояли серьёзные запросы. Так неожиданно, но логично проявилась генетическая наследственность и подтвердилась расхожая мудрость о том, что внешняя привлекательность – далеко не главное для мужчины.

В вещах, отобранных для Америки, Марк припрятал и ту фотографию. Таможенник с кислым крестьянским лицом, считавший всех иммигрантов предателями и к тому же недолюбливавший евреев, так скрупулёзно рылся в вещах, что и иголку не упустил бы, не то, что целую фотографию. Он назвал фотографию порнографией, за которой стоит уголовное дело и кругленький срок в весёлой компании убийц, грабителей и педерастов.

Пара одетых в форму чиновников отвели Марка в пустую комнату и стали допрашивать и записывать. Марк со слезами убеждал, что это его личная фотография, а не для какого-то распространения, что попала она в чемодан случайно, что это мама фотографировала по просьбе его лечащих врачей, что это – хроническое состояние, что он это может доказать…

– Ну, докажи, – улыбнулись чиновники. Марк лихорадочно оголился.

Истерический хохот услышал начальник и явился лично полюбопытствовать. Увидев оголённого еврея в сексуально возбуждённом состоянии и багровых от хохота подчинённых, он изумился, потом осерчал, потом, обнаружив, что происходит, тоже от хохота закатился, потом лично порвал фотографию, а Марка отправил ко всем чертям, то есть в самолёт “Аэрофлота”, улетавшего за рубеж”.

– Чёрт знает что! – воскликнул Жидков, бросив на стол последний лист. – Я этого не писал!

– Значит, когда-нибудь напишете, – подмигнул ему Иофилов.