– Во вечерушка! – гаркнул Густерин, нам неведомый человек. – Место какое! Не соскучишься! – вопил он, перебарывая шум, и обводя ресторан глазами, горящими от восторга. – Грех в таком месте горевать. Гляди-ка, никто и не горюет. Как хорошо, когда весело всем!

– Как это всем? – тут же нашёлся гадко пунктуальный человек, то есть сосед по столу Нуборов, который, похоже, родился на свет, чтобы придирчиво наблюдать за всеми житейскими неточностями. – Я лично не вижу на всех лицах то, что ты на них налепил.

– Всем замечательно здесь, всем! – продолжал клокотать Густерин, готовый на всё, хоть перчатку бросить тому, кто откажется с ним согласиться.

– Всем ли? – настаивал Нуборов, но голос на всякий случай смягчил. – Ты судишь наотмашь, так не бывает, чтоб весело было всей толпе.

– Весело! Всем! – упирался Густерин. – Зачем же ещё приходить в ресторан, если не с целью повеселиться. Выражение лиц ничего не значит, степень весёлости разной бывает, от неприметной до космической. И кроме того, степень весёлости прямым образом, как в арифметике, зависит от количества алкоголя. Ты, например. Вот ты выпил мало…

Густерин не смог завершить предложение, поскольку рот его так разинулся, что в нём, кроме длинного а-а-а-а, не смогло бы сложиться простейшее слово. С ошеломлением на лице он пялился на тощего мужика с измождённой небритой физиономией, одетого в грязные лохмотья, в вязаной, лыжного типа шапке, низко надвинутой на брови, как это частенько делают чёрные и им подражающие белые.

Мужика в ресторане раньше не видели, и как он попал? и как допустили такое безобразное явление? Однако, не только его внешний вид поразил и Густерина, и Нуборова, и вслед за ними ещё каких-то, у кого процент алкоголя в крови ещё позволял ощущать разницу между привычным и неестественным. Такой, не совсем ещё пьяной публике почудилось, будто в том мужике укрылся покойный художник Марат. Проверка этой дурацкой догадки с помощью пристального взгляда и сильного встряхивания головой, увы, не развеивала абсурда, а продолжала предположение, что тощий мужик в лохмотьях – Марат.

О смерти художника Марата знало слишком много людей, чтобы хоть кто-то мог преуспеть в опровержении факта кончины. У Марата, как у всякого художника, который не столько писал картины, сколько посещал все вечеринки, каждодневно пил водку и волочился за любым человеческим созданием, имевшим признаки женского пола, – у него было много славных приятелей, у коих был круг своих славных приятелей, и всей этой массе были известны следующие детали.

Умер Марат далеко не сразу, а долго лежал в больнице при смерти с диагнозом рака с метастазами. В больнице его посетили многие, всем хотелось его утешить посредством последней стопки водки, но так получилось, что день его смерти все приятели прозевали. Когда попытались узнать, где тело, представители больничного персонала, состоящего из грубоватых негритянок, с большим подозрением озирали мужчин, говорящих с сильным акцентом и при этом пахнущих алкоголем, и заявляли, что информацию они могут дать только близким родственникам. Таких у Марата в Америке не было, – возражали мужчины с сильным акцентом, и продолжали упорно настаивать на праве узнать, где тело их друга и когда планируется погребение. Негритянки, чтоб как-то отвязаться от навязчивых посетителей, совали им номера телефонов. Номера эти оказывались бесполезными, так как вели к автоответчикам, предлагавшим оставить свои номера, но никто вслед за этим не перезванивал.

Из всей этой чуши возникли слухи, какие-то были даже пугающими. Скажем, такой: будто тело Марата лежало долгое время в морге, поскольку больничные эскулапы никак не могли сообразить, он мёртвый или всё ещё живой. По другому, более мирному слуху, Марата не могли похоронить из-за бумажной волокиты, в его документах оказалась какая-то странная неразбериха. Так и не сумев в ней разобраться, раздражённые бюрократы что-то подделали в бумагах, чтобы хоть как-то закрыть дело, и Марата, таким образом, смогли похоронить, как, скажем, какого-нибудь бродягу, за счёт государства и на земле, отведённой на могилы для бездомных.

Заплетин тоже узнал Марата, и тоже, как другие, изумился. Марата он знал не так уж близко, отношения их были больше деловыми. Завязались они в будничный день, когда, проезжая по Голливуду, Заплетин оказался рядом с церковью и решил на минуту туда заглянуть. Внутри безлюдного тихого храма мужчина в заляпанной краской одежде расписывал икону на стене. Художник отвлёкся на посетителя, он рад был предлогу отдохнуть от кропотливого занятия. Заплетин взял телефон Марата и не замедлил позвонить с просьбой что-нибудь изобразить на стене своей музыкальной студии, предложив за работу пятьсот долларов. Тогда он ещё не завёл ансамбль и зарабатывал на жизнь частными уроками фортепиано.

Марат за дело принялся бойко, за пару дней набросал на стене контур открытого окна, пушистого кота на подоконнике, кот смотрел на рояль на лужайке, на рояле играла красивая девочка. Детали займут ещё несколько дней, – сказал он в конце второго дня, и после того надолго исчез. Телефон у художника не отвечал, общие знакомые руками разводили. Но так как Марат пропадал и раньше, и тоже, бывало, на несколько месяцев, его исчезновению не удивлялись. Объявившись в городе, наконец, Марат рассказал, что он в Сан-Франциско расписывал бассейн в богатом доме. Все поверхности под водой покрыл кораллами, пёстрыми рыбками, даже подбросил туда акулу, обломки затонувшего корабля и сундук с золотыми монетами.

– Побольше бы мне такой же халтуры, – говорил он, прихлёбывая водку там, где ему её предлагали, а предлагали ему везде. – Жить бесплатно в шикарном доме, на халяву питаться и выпивать, и пять тысяч долларов на прощание!

Явно испорченный этим опытом, он так к Заплетину и не приехал, чтобы закончить свой рисунок на стене музыкальной студии. Заплетин, понятно, был раздражён, но одновременно был доволен, что не успел заплатить художнику.

Деньги к Марату приходили, но с не меньшей скоростью и уходили, и вновь он зависел от приятелей, которые подбрасывали ему примитивную работёнку, редко связанную c искусством. Подавив негативные чувства от прошлого, Заплетин лишь ради того, чтоб помочь, предложил Марату покрасить спальню, без ухищрений, всё белой краской. Вытащил мебель, покрыл ковёр плёнкой, собрал малярные инструменты. Художник, намного опоздавший, был отчего-то сумрачный, бледный, вяло двигался и говорил. “Опять перепил”, – подумал Заплетин, – сунул Марату полсотни долларов и укатил по своим делам. Вернулся через несколько часов и у спальни остолбенел. Всё, что не следовало красить, – оконные рамы, стёкла, двери, и, самое мерзкое, ковёр, – было заляпано, забрызгано, обильно истоптано белой краской. В углу валялась пустая бутылка из под дешёвой водки “Поповская”.  Заплетин схватился сначала за голову, потом – за ведро, тряпки и щётки, и отчищал всё, что надо отчистить, весь вечер, и ночь, и почти до утра.

После того примерно с месяц он ничего не слыхал о художнике, да и знать о нём не желал. Однажды ему позвонила Надежда, русская дама лет сорока, которая удачно вышла замуж за состоятельного старика, успела мужа похоронить, с тех пор не работала нигде, всё время тратила на общение со всеми, кто говорил на русском, и от того была в курсе всего, что творилось в среде иммигрантов.

– Я говорила, Марат доиграется, – сказала она с удовольствием в голосе, который состарился много больше, чем та, кому он принадлежал.

Старческий голос извлёк из памяти сутулую женщину, внешне безгрудую, с морщинистым некрашеным лицом, в вязаной кофте почти до коленей, и в таких неизменных чёрных брюках, что она их, похоже, не снимала, даже укладываясь в постель.

– Что он такого натворил? – спросил Заплетин, готовый к рассказу о каком-нибудь пьяном кураже.

– В больнице он. С месяц. С запущенным раком. Как только поставили диагноз, что рак печени, с метастазами, его тут же и положили. Я говорила, доиграется. Водку сосал, как последний сапожник. Как, ты не знал, что он в больнице? Тоже мне, другом называешься.

Из того, что Надежда рассказала, нетрудно было вывести заключение: в день, когда Марат красил спальню, он уже знал о своей болезни, о том, что она неизлечима. От того и большое опоздание, и бледность, и вялость, и то, что напился.

– Не друг, а знакомый, – поправил Заплетин, и, не давая Надежде возможности углубиться в нудное выяснение разницы между друг и знакомый, поскорее задал вопрос: – А ты знаешь, в какой он больнице?

– В какой… В государственной, конечно. Для бездомных и неимущих. Для тех паразитов, из-за которых нормальные люди еле справляются с оплатой своих медицинских страховок.

Он тут же решил Марата проведать, тут же выяснил по телефону, где находилась больница для тех, кто не мог платить за лечение. Больница оказалась далеко, и, похоже, в плохом районе, поэтому Заплетин не торопился навестить больного художника. Месяц спустя, всё же, собрался. Даже не то, чтобы собрался, – в слове собрался есть обдуманность, а как-то, в одной скучной компании он выдумал такое извинение:

– Вот те на! Уже восемь часов. А мне ещё надо смотать в больницу, друга умирающего проведать.

Эти слова, умирающий друг, всех присутствовавших встрепенули, на Заплетина посыпались вопросы, нашлись и такие, кто знал Марата; в результате, компания так оживилась, с таким весёлым энтузиазмом вернулась к почти забытым бутылкам, что Заплетин уже не хотел уходить. Но все уже ждали, когда он уйдёт, и, неохотно распрощавшись, он оказался на тёмной улице. Впрочем, подумал, замедлив шаг, не поздно ли ехать в такую даль…

– Извините, – кто-то сказал за спиной.

Он обернулся на мужчину, который вышел из той же двери. Похоже, он был один из гостей, но Заплетин его как-то не заметил.

– Иофилов, – сказал мужчина, пожимая Заплетину руку. – Очень приятно познакомиться. Вы, я знаю, Павел Заплетин. Можно мне к вам присоединиться?

– Что вы, тоже знакомы с Маратом?

– Как-то встречались, – сказал Иофилов.

Они подошли к “Мерседесу” Заплетина.

– Знаете что, – сказал Иофилов. – Давайте возьмём мою машину. Район, где больница, не самый лучший.

Заплетин немного поколебался. С одной стороны, пассажиром быть лучше. С другой, что он знает об этом мужчине. Минуту назад с ним познакомился, и вдруг на его машине ехать в далёкий район и на ночь глядя…

– Ерунда, – отвечал Заплетин, похлопав машину по капоту. – Где мы с ней только не бывали.

– Что же, поехали на вашей. При мне, кстати, бутылка коньяка. Говорят, наш приятель уже не пьёт, но почему бы нам не скрасить грустный момент у постели больного.

Больница, действительно, оказалась в районе, где жили одни негры, – дрянные неухоженные домишки, дворики, заваленные хламом и заросшие выгоревшей травой, старые побитые машины. Больничная стоянка автомобилей размахнулась на обширное пространство, но оказалась переполненной; пришлось покрутиться меж машинами, пока не нашлось свободное место.

В справочной дали номер палаты, а как отыскать её, не сказали. Заплетин сунулся наугад в один из бесконечных коридоров, но Иофилов его окликнул и указал в другую сторону. В палате Марата не оказалось, сосед сообщил, что его позвали к коридорному телефону. Пока его ждали, Иофилов просматривал историю болезни, которая свисала на верёвочке с железного поручня кровати.

В палату, с трудом ноги передвигая, помогая себе пластмассовой клюшкой, вошёл истощённый бледный мужчина с совершенно облысевшей головой.

– А я всё ждал, когда позвонишь, – сказал на себя не похожий Марат, сказал это хрипло, почти шёпотом, как говорят потерявшие голос, и стал неловко в постель укладываться.

Заплетин помог ему устроиться. Полусидя на нескольких подушках, Марат поглядел на Иофилова, как глядят на кого-то, пытаясь узнать.

– Мне кажется, я вас где-то видел, – еле разборчиво прохрипел.

– Где, любопытно? – Иофилов близко придвинулся к Марату.

– Ещё до эмиграции в Америку. Да, я вас видел когда-то в России. Вы, случайно, не жили на Дальнем Востоке?

– Где только не жил, – сказал Иофилов. – Но должен сказать, что внешность моя очень многих сбивает с толку. Что-то такое есть в моём облике: меня признают те, кто видит впервые. Либо меня не узнают те, кто ещё минуту назад имел со мной подробнейшую беседу.

– Странно, – Марат прикрыл глаза, словно в дремоту стал проваливаться.

Иофилов извлёк коньяк:

– А мы тут кое-что принесли.

– Я не буду, – шепнул Марат, с трудом поднимая тяжёлые веки. – В меня втыкают лекарство от болей. Сильное. Что-то вроде морфия. Ребята приносили алкоголь. После него мне было плохо. Вы – давайте. Стаканы в тумбочке. Если хотите, сполосните.

Иофилов вызвался сполоснуть и удалился в туалет. Марат сделал знак, чтоб Заплетин придвинулся.

– Если я не сошёл с ума, – прошептал он в ухо Заплетина, – мне кажется, этот человек преподавал во Владивостоке на кафедре живописи и рисунка. У него я учился писать иконы… – Марат замолчал, увидав Иофилова, выходившего из туалета.

– Сполоснули? Так быстро? – спросил Марат, недоверчиво вглядываясь в стаканы. Вчера тут ребята пивцо распивали. Хлебали из горлышка бутылок, а в стаканы бросали кости от воблы.

– С мылом помыл. И протёр полотенцем, – сказал Иофилов и на свет показал чистоту стекла.

– Что-то вы слишком быстро помыли.

Заплетин понюхал свой стакан.

– Чистый, – сказал он. – Воблой не пахнет.

Марат показал на тяжёлую штору, которая свисала с потолка и могла, двигаясь по полукружью, опоясать постель больного.

– Задёрните штору, – сказал он. – Здесь алкоголь не поощряется.

Иофилов ловко задёрнул штору.

– Ну, за твоё здоровье, – Заплетин поднял стакан с коньяком, и понял, что тост был совсем не к месту.

– Лучше за смерть во сне и без боли, – поправил его хрипящий шёпот. – Мне осталось не больше месяца.

Неловкое было ощущение – выпивать у постели умирающего, и Заплетин, чтоб скорее опьянеть, тут же снова разлил по стаканам, тут же выпил, на сей раз без тоста. “Что бы, – подумал, – спросить у Марата, что-то значительное, философское? Умирающие могут размышлять о том, что другим не приходит в голову”.

– Можешь что-нибудь посоветовать? – спросил он, и сам ухмыльнулся тому, что подобный вопрос задают люди, совершенно растерявшиеся в жизни, либо так спрашивают стариков с ещё шевелящимися мозгами.

– Будь добрее к другим людям, – сказал Марат, ничуть не задумавшись, и глаза его снова устало закрылись.

“Ты, что ли, добрым был к другим”? – подумал Заплетин, и спохватился: не стоит злиться на умирающего.

Иофилов кивнул в сторону двери.

– Ты отдыхай, – сказал Заплетин, тронув колючую щёку больного. – Я тебя скоро опять проведаю.

– Пока, – прохрипел Марат, слабо шевельнувшись под простынёй.

– А вы знаете, чем он болен? – спросил Иофилов, когда они шли по бесконечным коридорам.

– Раком. Похоже, неизлечимым.

– Рак – это выдумка для толпы. Согласно истории болезни, наш Марат умирает от СПИДа.

Заплетин с ужасом переосмыслил то, что случилось в квартире художника, когда он заехал к нему, без звонка, чтоб уточнить детали росписи на стене музыкальной комнаты. Марат был в компании девицы, американки с испитым лицом, оба были изрядно хмельные, в литровой бутыли на столе ещё оставалось немного водки. Заплетин от выпивки не отказался, погуторил с Маратом о том, о сём, а девица тем временем растянулась на диване рядом с Заплетиным, уложив на его колени голову. Марат подмигнул:

– Давай, если хочешь.

Девица на миг открыла глаза, слегка косящие, мутно-зелёные, как российская бутылка из-под пива, зевнула и снова задремала.

– Если боишься обычным способом, она тебе сделает минет.

Именно это, оральный секс с совершенно ему незнакомой девицей, и вспомнил Заплетин, когда услыхал, что Марат умирает от СПИДа. А СПИДом, не раз он читал и слышал, можно заразиться через слюну.

Покинув территорию больницы, они по тёмным пустынным улицам поехали в сторону фривея. Не успели и метров сто отъехать, машину вдруг странно затрясло. Спустившую шину, оказалось, прокололо не что-то на дороге; у обода, где шина утончалась, был небольшой продольный надрез.

– Ножом пропороли, – сказал Иофилов.

– Так я и знал, – сказал Заплетин. – Вы помните чёрного мужика, который попался на стоянке? Помните, как он на нас оглядывался? Тогда я подумал, что если он жулик, то он машину либо угонит, либо, в лучшем случае, ограбит. Но зачем шину было пропарывать?

– Во-первых, по расовым мотивам. Во-вторых, для подобного района машина ваша слишком хороша: месть неимущего богачу. В-третьих, он бы машину похитил, если бы знал, как это делать; с досады, что он не способен на кражу, он и решил пропороть шину. Предлагал же я свой автомобиль. На мой подержанный “Шевролет” никто внимания не обращает.

Они работали быстро, но тихо. Ближайший фонарь был далеко, Иофилов подсвечивал фонариком. Из-за угла появились трое, они медленно приближались приблатнёнными развинченными походками, лица невидимы в темноте. Может, случайные прохожие, а может, с не лучшими намерениями, – проверять этого не хотелось. “Чёрт с ним, что гайки не все довинчены, – подумал встревоженный Заплетин. – Зашвырнуть бы в багажник домкрат с колесом, да рвануть бы отсюда поскорее…”

– Не волнуйтесь, – сказал Иофилов и спокойно продолжил докручивать гайки.

Три чёрных подростка остановились, до них уже было шагов десять. Заплетин, совсем уже паникуя, попробовал вырвать у Иофилова инструмент для закручивания гаек, но баллонный ключ как припаялся к такой неожиданно сильной руке, что ни ключ, ни рука ничуть не поддались.

– Да что вы, тут сила не поможет, – сказал Иофилов, разгибаясь и роняя баллонный ключ на землю. – У каждого из этих малышей по револьверчику в кармане. Расслабьтесь, пожалуйста. Сядьте в машину, включите классическую музыку, а я с ребятами потолкую.

– Я вас не брошу, – сказал Заплетин, хотя ему понравился совет вернуться в безопасность “Мерседеса”.

– Идите! – скомандовал Иофилов, и, словно, именно это слово развернуло Заплетина к дверце машины, уронило его на сидение, включило любимую его станцию, передававшую вальс Шопена.

Он обернулся на подростков, но тех уже не было в поле зрения, а Иофилов уже подходил, насвистывая тот же вальс Шопена.

– Что вы сказали этим ребятам? – спросил Заплетин.

– Да ерунда. Спросил: что им нужно? Они: да просто хотели помочь.