– А вон и Верхолаз, – сказал Жидков, глядя на крепкого блондина, который двигался между столиками, сильно прихрамывая и озираясь. – Мне кажется, он нам подойдёт. В прошлом году я с ним, за компанию, ездил осматривать участок, который он, вроде, хотел купить.

– Ну, и купил? – спросил Басамент.

– Вряд ли. Он приценивался даже к самолётам. Только вот с деньгами не очень.

– Как, говоришь, его зовут?

– Настоящая фамилия Ицё. Его сначала прозвали Яйцом, и всё пытали, откуда родители взяли чучмекскую фамилию. Он бесился, чуть в драку не лез, уверял, что родители чистые русские. А когда американское гражданство получал, сменил фамилию на Андреотти. Сейчас он Сергио Андреотти. Хотя его все зовут Верхолазом. Он, когда выпьет, лезет куда-нибудь, на крышу, на дерево, на скалу. К тому же он электрик по профессии, а электрики всё по столбам ползают.

Блондин, оглядевшись, заметил Литовкина, одиноко спавшего за столом. На сей раз он спал без снов о Гуаме, то есть без влияния Абадонина; он спал под влиянием алкоголя, хлебнув его в серьёзном количестве после того, как топор отца Кати обвалился ему на голову. Верхолаз круто свернул к Литовкину, покатал башку приятеля по столу, пытаясь его привести в чувство.

– Серёга, – крикнул ему Жидков. – Пусть отоспится. Иди лучше к нам.

– Хромаешь чего? – спросил Заплетин, когда Верхолаз подошёл к их столику.

– Грохнулся с дерева по пьянке, – сказал Верхолаз, обменявшись со всеми крепким болезненным рукопожатием, уверенно усаживаясь за стол и водкой наполняя все пустые ёмкости. – На последнем дне рождения Литовкина. Треснула кость. Два месяца в гипсе. На днях только отбросил костыли. Тебя, что ли, не было на пикнике?

– Нет, я готовился к концерту.

Литовкин ставил свои дни рождения выше всех остальных праздников и, несмотря на нищету, умудрялся их праздновать с размахом, приглашая всех, кого только знал. Если бы я совсем не родился, – не раз пояснял он своим приятелям причину предстоящего торжества, – вообще ничего бы не существовало. Приглашённый мог привести в компанию кого угодно, в любом количестве, и вся раздувшаяся компания собиралась за столиками для пикников в каком-нибудь парке Города Ангелов. Еды иногда на всех не хватало, но главного было – хоть залейся: именинник всегда привозил на пикник пару дюжин водки “Камчатка”, самой дешёвой и невкусной, но если смешать её с напитком, газированным и подслащённым (чаще смешивали с Кока Колой), то в горло и в кровь проникала стремительно. Да, и ещё по негласной традиции гости являлись с собственной выпивкой.

Последний день рождения Литовкина получился особенно запоминающимся. И от того, что Верхолаз умудрился свалиться с дерева, и его увезли в скорую помощь, и ещё оттого, что именинник привёз грязных опухших бабёнок, подобранных на набережной Санта Моники. Какие-то гости к этим бездомным проявили оскорбительную брезгливость, на что Литовкин не обижался, а только ещё чаще обнимался и стукался дёснами с бабёнками. А потом, в конце вечеринки, он запихнул всех бабёнок в машину и отвёз непонятно куда. Все, кто знал о таком эпизоде, с содроганием представляли, какими болезнями он заразился. Литовкин, то ли правда, то ли нет, потом уверял всех своих знакомых, что он, как джентльмен, тех бездомных тёток сбросил там же, где подобрал. А СПИД, – добавлял он, – или сифилис, или, тем более, гонорея через поцелуи не передаются.

После распада СССР Верхолаз один из первых иммигрантов, кто покинул страну политическим беженцем, вернулся на родину, как турист, а потом стал туда ездить ежегодно и пропадал там столько времени, сколько ему позволяли визы. Он не рассказывал, что он там делал, а когда настаивали, отшучивался: я, мол, туда из-за баб езжу. Многие думали, что в России он пытался наладить бизнес, но правда была именно в шутке – он ездил в Россию из-за женщин. Среди бледных неухоженных ленинградцев лицо его выгодно выделялось общей холёностью и загаром, его иностранная одежда казалась изысканной и дорогой; он выглядел богатым американцем, который подыскивал невесту. Нечего, наверное, и говорить, что выбор невест оказался огромным.

Когда у него кончались доллары, он возвращался в Город Ангелов, нанимался в электрическую компанию, и большую часть рабочего времени проводил, как птица, на свежем воздухе, забравшись на высокие столбы и что-то там делая с проводами. От того, и ещё от игры в теннис, он был постоянно загорелым и в неплохой физической форме. Денег, заработанных на стройке, ему хватало на самолёт и на жизнь с размахом в России.

Кроме того, пока в Городе Ангелов, он прирабатывал ещё так: скупал там и сям барахло всякое, которое с годами так состарилось, что называлось антикварным, а потом барахло то продавал через газеты и по знакомым, часто со значительным наваром. Как-то он даже держал магазинчик под названием “Вещи из прошлого”, где продавщицей была любовница, бывшая оперная певица, выступавшая даже в Большом театре. Певица была значительно старше, и даже годилась ему в матери, но он, хоть молоденьких предпочитал, около года с ней пожил; ему очень льстила интимная связь с бывшей народной знаменитостью. Однажды его посетил Заплетин, увидел его женщину, остолбенел, как если б увидел из мёртвых воскресшую.

– Вы, извините, не Нурбаева? – спросил он, оправившись слегка.

– Да, это я, – сказала она, пытаясь припомнить его лицо.

Припомнить его? Ну и задача. Мало того, что прошло лет десять, но он ещё сильно похудел, отпустил бороду и усы, нажил дополнительные морщинки. С последним, с усами и бородой, он не знал, как поступить. Вот если б воскликнул кто-нибудь искренне: да сбрей ты их к чёрту, они тебя старят! – вот он бы, наверное, тут же и сбрил. Что же касается Лейлы Нурбаевой, она уж действительно постарела, и, очевидно, не только от возраста. “Да как же, да как же такое возможно, – думал Заплетин, её разглядывая. – Такая певица, такая известность, столько пластинок с её голосом, сколько раз слышал её по радио, сколько раз видел по телевидению, в “Голубом Огоньке” непременно участвовала… А уж сколько в ней тонкости, интеллекта!”

В интеллекте и в тонкости этой женщины ему повезло убедиться лично. Одна его приятельница-диссидентка предложила поехать в квартиру знакомой, живущей в доме на Чистых Прудах.

– У этой знакомой будет компания из интересных тебе людей, и угощать будут блинами. Быть там в одиннадцать утра.

Кто же откажется от блинов? Дом той знакомой был рядом с метро, и он оказался тем самым домом, в котором, как раньше слышал Заплетин, проживали совсем не простые люди. Подъезд оказался, впрочем, обычным, – слегка ободранным, полутёмным. Разве что в нём не пахло мочой, да и мусора не было видно. Они поднялись на третий этаж, открыла дверь девушка в белом фартучке и с белой наколкой в волосах, – ну настоящая служанка из состоятельного дома. Квартира по тем, советским меркам была огромная, просто роскошная, обставленная мебелью из Италии.

– Лейла, – сказала хозяйка, знакомясь. Лет сорока, худощавая, стройная, лицо с восточными очертаниями.

– Пожалуйста, в обеденную залу, – сказала она и пошла впереди, позволив Заплетину полюбоваться ладными, в чёрных чулочках, ножками.

Такого длиннющего стола Заплетин ещё и не видал, разве что в каких-то кинофильмах о жизни баронов и князей. Стол был накрыт человек на двадцать. Середину его занимали закуски, чуть ли не полный ассортимент Елисеевского магазина. Среди них мерцали хрустальные чаши с жёлтой, красной и чёрной икрой. И много бутылок с “Боржоми”, пивом, вином, коньяком, виски и водкой, последняя густо покрыта инеем от того, что её минуты назад вынули из морозильника.

Вокруг стола, тихо беседуя, стояли уже прибывшие гости. Заплетин представился, как Павел, с ним тоже знакомились только по имени. Чуть позже приятельница Заплетина ему пояснила, кто были гости. Весьма представительная компания: режиссёр театра на Малой Бронной, народный артист, киноактёр, чемпионка страны по танцам на льду, известный писатель, поэтесса, художница, пианист… Имена всех Заплетин тут же забыл, хотя по фамилиям знал некоторых.

Взглянув на часы, хозяйка сказала, что она ждёт ещё одну пару, и если кому это любопытно, она бы могла показать квартиру. Те, кто квартиру ещё не видели, прогулялись по спальням, гостиной, по кухне, где девушки в фартучках хлопотали над закусками и блинами, по кабинету, библиотеке. Больше всего гостей поразила комната, похожая на внутренность избы, и где была русская печка, с лесенкой, так и манящей вскарабкаться и утонуть в пышной перине. К печи были пристроены полати, середину избы занимал длинный стол модели “Куриная Ножка”, вокруг него деревенские лавки, в правом углу висела икона, – всё, что положено быть в избе.

А тут и последняя пара явилась. Муж и жена, американцы, владельцы журнала и издательства, публиковавшие самиздат и всё, запрещённое в Союзе. По-русски они говорили неплохо, даже удивительно неплохо. Хозяйка всех пригласила за стол. Служанки забегали с блинами, горячими, только со сковородок.

– Водочки, что ли? – сказал режиссёр театра на Малой Бронной.

Американцы засмеялись, оба взглянули на часы:

– Одиннадцать двадцать. Водку? Так рано?

– Что значит рано? – им возразил именитый киноактёр. – У нас в России такого нету. Ежели пить, так когда угодно. А у вас какое правило в Америке?

– Правила нет, как такового. Но как бы не гласно, американцы пить начинают не раньше двенадцати. А лучше всего – перед самым ужином.

– Что же нам делать? – спросил режиссёр. – Ждать ещё целых двадцать минут?

– Ещё не хватало! Что значит ждать? – зашумела вся русская компания. – И им, иноземцам, ждать не позволим. Пусть соблюдают наши обычаи. В чужой монастырь…

– Да ладно вам спорить, – сказала Лейла. – В переводе с арабского моё имя означает экстракт вина, и к этому имени не привязали, когда можно пить, а когда нельзя. Мужчины, скорее хватайте бутылки и разливайте ближайшим дамам.

И водочка щедро полилась, и даже иноземцы закивали на предложение им плеснуть в хрустальные немаленькие стопки. А после – замечательное опьянение, блины с икрой и с другими закусками, и разговоры о том, о сём, в основном об искусстве, литературе, о прошлом и будущем России, и, разумеется, о любви.

Время промчалось с такой скоростью, что когда о нём, наконец, вспомнили, на часах оказалось почти шесть вечера. Хозяйка предложила всем поужинать, но многим показалось неприличным ещё и на ужин оставаться, да и дела, да домой пора, да и дорога до дома неблизкая. Остались несколько человек, включая Заплетина с приятельницей. Они ещё долго вели беседы, пока кто-то не спохватился, что скоро закроется метро. Все, опьяневшие больше, чем в меру, но весело, радостно опьяневшие, уже собирались уходить, когда Лейла вдруг прослезилась и выговорила такое:

– Вот, вы сейчас все разойдётесь, и кто его знает, когда мы встретимся. А может быть, с кем-то совсем не встретимся. Господи, как всё это грустно! Почему мы нелепо так живём? Почему не пытаемся повторить такие замечательные моменты? Ведь это же просто – собраться ещё! И ещё много раз собраться. И, может быть, даже выделить дни для регулярных наших встреч. Здесь, у меня. Где ещё лучше? В центре Москвы. Рядом с метро. Так слушайте, давайте договоримся, и друг другу пообещаем, что не расстанемся никогда. В жизни ведь так мало людей, которые тебя тонко понимают, с которыми так хорошо общаться, так интересно, интимно, красиво.

Все бурно с Нурбаевой согласились, попытались даже договориться о каком-то конкретном дне, но у всех были разные обстоятельства, мешавшие тут же наметить дату. Решили как можно скорей созвониться, и снова как можно скорее встретиться. Когда расходились, у Лейлы был вид, будто она уже предвидела, что из её прекрасной идеи не получится ничего. У Заплетина был её телефон, и он не раз хотел позвонить, но либо стеснялся, либо боялся, не заподозрит ли она, что он хотел бы это знакомство обратить в интимные отношения.

Как-то Заплетин о том рассказал близкой приятельнице в Лос-Анджелесе, и напоролся на ответ: Какие ж вы, мужчины, идиоты! Пускаете слюни не там, где надо. Ах, – сомневаетесь перед звонком, – не подумает ли она…? Звоните, идите напролом! Вы даже себе не представляете, сколько раз женщина согласится на то, что вы собрались предложить. Женщины любят прямоту.

“Как же она сюда попала, в эту убогую квартирку, в кровать полуотёсанного мужика, в дохлый магазинчик антиквариата? – думал Заплетин, глядя на женщину, с которой, как со многими в России, он распрощался навсегда. – Какая глупость, ну что она сделала, решив эмигрировать в Америку. Не всем это нужно. Многим не нужно. У многих в Америке жизнь не складывается. Страна эта удобная, но жёсткая. Здесь надо бороться за выживание. Российские звёзды, попав в Америку, – почти как любой человек из толпы; конечно, за редкими исключениями, как Барышников, например. Многим знаменитостям в России жить значительно интереснее. Там у них слава, пусть ставшая прошлой, связи, культура, друзья близкие”…

Нурбаева Павла не припомнила, как не пытался он освежить приглашение на блины. Потом она, якобы, его вспомнила, но вспомнила, видимо, из вежливости. И было заметно, ей было стыдно видеть кого-то из того прошлого, когда она была знаменитостью и жила в недоступной многим роскоши; и вот, тот же самый человек видит её в незавидном свете. Обоим было неловко друг с другом, разговор их не клеился никак, и Павел, забыв, зачем он явился, поспешил распрощаться и уйти.

Магазин Верхолаза был убыточным, рента сжирала весь доход, и бизнес пришлось скоро закрыть. Певице стало нечего делать, она заскучала, захандрила, обострились духовные несоответствия, и скоро она в Нью-Йорк улетела, где, как советовали знакомые, больше культуры, чем в Лос-Анджелесе.

Верхолаз никогда не был женат. А вот стукнуло сорок пять, и он решил, что пора жениться. Опыт общения с американками его убедил, что его супругой непременно должна быть русская женщина. Он попытался жениться в Союзе, где выбор невест был колоссальный, но с женитьбой на русской не получалось. В те годы власти не поощряли брачные узы меж отщепенцами и молодыми россиянками, и ставили палки в колёса всем, кто имел западное гражданство. Регистрацию брака, например, назначали на то именно время, когда у туриста кончалась виза. В один из приездов с законной визой Верхолаза не пустили дальше Шереметьева, подержали там сутки без объяснений, и воротили его в Швецию, откуда он прилетел в Москву. Так он, в результате, и не женился, а позже был рад, что не женился, рад, что свободу не потерял.

Верхолаз одобрил земельный бизнес, особенно его заинтересовала идея скупить землю России и установить там свой режим. Прикинули, в качестве кого он бы участвовал в этом деле, но запутались в вариантах и условно его сделали уполномоченным по европейской части России. Тут же припомнили, что Жидков получил пост представителя в России, поразмышляли над этой накладкой, и, поскольку Жидков пришёл в бизнес раньше, он стал представителем всей России, а Верхолаз, как его подчинённый, отвечал лишь за земли между Уралом и русскими западными границами.

Получив в корпорации “Russian Land” туманный, но, вроде, престижный пост, Верхолаз исчерпал мужскую компанию из Жидкова, Заплетина и Басамента (да и водка была исчерпана), клюнул на длительный взгляд Раисы, с которой он был давно знаком, но не так коротко, как хотелось, и перешёл за её столик с целью сегодня же с ней переспать. Не успел он, однако, её разогреть, как между ними уселся Лейкин, и стал расспрашивать Верхолаза о его последней поездке в Россию. Верхолаз относился к Лейкину холодно.

– Чего там рассказывать. Сам съезди. А я обожаю бывать в России. Только там чувствую, что живу. А здесь прозябание и скука.

– Брось ты маяться ностальгией, – похлопал Лейкин его по плечу. – Это лишнее ощущение. У первооткрывателей Америки никакой ностальгии не было. Здесь важнее всего прагматизм.

Верхолаз брезгливо отдёрнул плечо.

– Что ты можешь смыслить в ностальгии? Для евреев нет понятия Родины.

– Родина там, где жопа в тепле.

Водолаз заиграл челюстями.

– Да какая у Серёжи ностальгия? – попыталась Раиса отвлечь от темы, чреватой словесной потасовкой. – У него ностальгия по всем бабам, которых он не успел трахнуть.

Похоже, и Лейкин не был настроен углубляться в разговор о ностальгии. Он хлопнул Водолаза по спине, преувеличенно громко захохотал и отошёл к столу бар-мицвы. Там он уже давно наметил и начал охаживать симпатягу, которая приехала погостить, но назад в Россию не собиралась. Срок её визы давно истёк, она оказалась нелегалкой, без работы и без машины, и с почти пустым кошельком, в который изредка попадали скудные доллары сестры. Сестра, пригласившая её в гости, не ожидала, что та останется и будет стеснять её в квартире и мешать её личной жизни. Такие неустроенные птахи были очень лёгким уловом для мужиков с налаженной жизнью. Лейкин с сочувственным лицом выслушал горести этой девочки, рассмешил её парой анекдотов, заставил её выпить пару стопок под тосты ещё более смешные, а потом ей сказал такое:

– Приглашаю тебя в своё поместье. Три спальни, куча других помещений, можешь пользоваться машиной. А я, – продолжал он, нескромно заглядывая в глубокий разрез открытого платья, в котором на нежной матовой коже мерцал православный крестик, – а я чем угодно готов поклясться, что я к тебе не буду приставать. Да я тебе и деньгами помогу.

– Поклянитесь, – сказала девочка, делая вид, что всё это шутка.

Лейкин истово перекрестился. Не очень ему девочка поверила, тем более видела, что еврей, которому креститься не положено, но головку, тем не менее, склонила. И то ли тот жест означал согласие, то ли… “Согласна!” – решил Лейкин и чтобы она не передумала, сказал, что ему пора уходить, что он подвезёт её куда надо, а по пути он покажет дом, в котором она, если захочет, сможет жить, как королева.

Эти внешне невинные пташки бывают удивительно прагматичны. “Почему бы, – подумала девица, – не подоить дурака этого?” Она сказала сестре, что уходит, что, мол, голову заломило от смеси шампанского и водки, что её подбросит домой знакомый, и покинула ресторан.

Верхолаз краем глаза проследил, как Лейкин обрабатывал девчонку, и зло позавидовал ему.

– А ты чего с тем жидом связалась? – раздражённо спросил Раису. – Ты же русская, или как?

– А где мне русских-то находить? Вся иммиграция из евреев.

Невзирая на то, что в иммиграции, прозванной третьей иммиграцией, русских были считанные единицы, Верхолаз поносил евреев даже в компании из евреев. Выражать открыто антисемитизм было невыгодно и бессмысленно, всё равно что овце в стаде волков открыто ненавидеть всех волков. Но ему почему-то это сходило, евреи его слушали и отшучивались. Может, ему потому сходило, что он с одинаковой неприязнью относился к чернокожим, либералам, лесбиянкам, гомикам, коммунистам и сменившим их русским демократам. Ельцина он называл предателем, развалившим прекрасную империю, величайшим преступником и идиотом.

Пусть негров он тоже не любил, но к ним отношение усложнилось после такого происшествия. Однажды на парковке супермаркета Верхолаз не смог завести машину. Он был готов к подобному случаю: в багажнике всегда валялся кабель, который помог бы завестись от аккумулятора другой машины. Подняв капот и зажав клеммы на плюсе и минусе батареи, он стал просить помощи у мужчин, проходящих мимо него. То ли ему очень не везло, то ли он чем-то других отпугивал, но все ему под разными предлогами отказывали.

И вдруг далеко, среди машин, увидел, как вглядываясь в него, к нему приближался чёрный мужчина. Взглянув под капот, он кивнул и ушёл. “Сколько запросит, любопытно?” – устало подумал Верхолаз, согласный уже и заплатить за обычно бесплатную услугу, достал десятку из кошелька и держал её в кулаке. Негр пригнал потрёпанный “Форд”, и буквально через минуту машина Верхолаза завелась. Он протянул негру десятку, тот взглянул на неё, улыбнулся, сказал, что не надо, и укатил. Верхолаза история поразила тем, что полсотни белых мужчин ему отказывались помочь, а негр сам предложил помощь и даже от денег отказался. На какое-то время Верхолаз приутих в критике негров, но время тот случай размыло в памяти, и он стал казаться эпизодом из запомнившегося сна, а в снах какая чушь не случается.

У Верхолаза была мечта. Мечта, зародившаяся в России, и сильно окрепшая в эмиграции после того, как он прочитал трактат Макиавелли “Государь”. Сей труд прочитал он много раз, выделяя фломастером многие строчки с советами, как захватить власть и как управлять железной рукой. Иначе, мечтал он стать диктатором. Мысль свершить это наяву может казаться просто дикой, но не такому русаку, как Сергио Андреотти.

На одном пикнике он забрался на дерево и с хрипотцой и страстью Гитлера процитировал строчки из “Государя”: “Гораздо вернее внушить страх, чем постараться быть любимым. Люди меньше боятся обидеть того, кто вселял любовь, чем того, кто действовал страхом. Любовь держат узы благодарности, но поскольку люди дурны, то эти узы легко рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает никогда”. Всё это было выплеснуто с дерева заплетающимся языком, и после долго ещё на группу, отмечавшую день рождения, сыпалась мало связная речь о том, что Россия заблудилась, что её спасёт только диктатор, и лучшим диктатором был бы он, Сергио Андреотти. В той речи он цитировал и Белинского: “Люди так глупы, что их надо насильно вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов”? При этом Белинского он не любил, считал, что декабристы и народники швырнули Россию большевикам, и те, как голодная стая волков, сожрали десятки миллионов ни в чём не повинных русских людей.

В тот раз он с дерева не свалился, хотя так размахивал руками, что люди внизу, хоть плохо слушали, но с любопытством наверх поглядывали, надеясь, что он, всё-таки, свалится, и тем ещё больше оживит раскрутившееся веселье.