– А этого знаешь? – спросил Басамент заплетающимся языком.

Парень, на которого он кивнул, так возвышался над столом, что, очевидно, к дверям приближаясь, пригибал голову, как при молитве, иначе бы лоб себе расшибал. Шея, как ствол дубового дерева. Плечи, как у сказочных молодцев. Лицо мужественное и правильное, аккуратно сложенное из деталей, чрезвычайно женщинами почитаемых. Их можно, конечно, перечислить, начав с раздвоенного подбородка, но автор решил не перечислять несправедливые достоинства эдаких писаных красавцев, поскольку и зависть к ним ощущает, и даже некоторую враждебность.

Парень сидел за столом на двоих в компании женщины, возраст которой… Такая заковырка с американками, которым от шестидесяти до восьмидесяти: с помощью пластических операций, ботокса, косметики, особого питания, активных физических упражнений, одежды, пошитой на молоденьких, – с помощью всех этих ухищрений эти пожилые американки выглядят на столько лет моложе, что всякий, кто стал бы угадывать возраст, и растерялся бы, и ошибся. Но как бы та женщина не ухищрялась, для всякого глаза эта пара смотрелась, как бабушка и внук, и всякий по виду этой бабушки тут же правильно предположил бы, что бабушка оплачивает счёт.

Голову женщины украшала розовая шляпа “Вернисаж”, напоминающая цветок, раздутый, наверное, в сотню раз, или на розовую бабочку, размерам которой бы поразился ничему не удивляющийся человек. В подобных волнообразных шляпах, украшенных прелестными цветами, богатые женщины собираются на благотворительных событиях после того, как Африканский континент в очередной раз потрепали песчаные бури, саранча, засуха, военные перевороты, голод, геноциды или жуткие болезни, которые даже назвать боязно. “Аристократическое величие, благородство, изысканность, изящество, нежность и женственность, красота…”, – как можно после такой рекламы не купить головной убор “Вернисаж”, изготовленный вручную из соломки филиппинскими мастерицами. Тем более, нашёптывала реклама “только вы купите эту шляпу, и только наденете на головку, мир вокруг вас преобразится”.

Кто знает, быть может, с помощью шляпы мир женщины действительно преобразился, ибо как ещё русский парень, загляденье для всех девушек на свете, вдруг оказался её супругом. Ему бы, Чернову, всю жизнь волочиться за русскими девушками-красавицами, – да такому нужды волочиться не было, сами бросались ему на шею. Нет же, ради западного комфорта, которому дали имя свобода, променял их на старую американку. Можно, конечно, тому удивляться, а можно взвесить все обстоятельства, и получается, что брак между молоденьким парнишкой и женщиной восьмидесяти лет сложился с большой обоюдной пользой.

Пока Заплетин вокруг озирался, пытаясь понять, о ком его спрашивают, начнём и, быть может, успеем закончить историю этой пары. Начать можно так, как начинаются какие-то русские сказки: жил-был сильный пригожий парень, способный и дракона победить, и похитить царскую дочку, и обязательно стать царём. И дальше продолжим так, как в жизни. Парень работал в пароходстве, плавал на разных сухогрузах по всяким морям и океанам. Зарабатывал он не так уж плохо, но нередко сидел на экваторе, что по-флотски означало – без гроша. В какой-то момент его так растревожил разрыв между уровнем жизни в России и в развитой западной стране, что он подкопил немного валюты и в канадском порту Галифакс ночью спрыгнул с борта сухогруза. Корабль стоял, пригвождённый якорем, метрах в пятидесяти от берега, смешное расстояние проплыть даже в воде чуть теплее льда.

Он всё, казалось бы, просчитал, но тело так быстро окоченело, что руки его отказались грести, а ноги тянули вниз с такой силой, будто притягивались ко дну весом всего земного шара. Он понимал, что погибает, и он на помощь призвал Бога. Был он верующим и неверующим, был, как очень многие люди, не отвергающие Бога, но и обряды не соблюдающие, и обращающиеся к Нему только в экстренных ситуациях. Забыть о Боге ему не давали его религиозные родители, которые исправно посещали все воскресные литургии, непременно молились перед едой, сном, дорогой, любым событием. Едва шевелясь, продолжал он к берегу, повторяя Господи, помоги, – и тут перед ним возник мужчина, чудно стоящий на воде. Мужчина стиснул руку Чернова и помог ему остаться на поверхности.

– Всё будет в порядке, – сказал он. – Ваша мечта осуществится.

– Какая мечта? – спросил Чернов.

– Легко и быстро разбогатеть.

С этим мужчина разжал его руку. Чернов с головой погрузился в воду, и тут его ноги коснулись дна. Оттолкнувшись от твёрдого грунта, он снова вынырнул на поверхность и в три гребка добрался до берега. Вспоминая потом своего спасителя, Чернов был уверен, что тот причудился, – мало ли что провернётся в мозгу окоченевшего человека, начинающего тонуть.

В Канаде Чернов решил не задерживаться, и с помощью валюты и английских слов, которых он накопил достаточно для несложного разговора, он на автобусах добрался сначала до Монреаля, а потом до границы с США. Пересёк он границу, конечно, не там, где её положено пересекать, а с фонариком и рюкзаком пошёл сквозь глухой ночной лес. Исцарапанный в кровь миллионом веток, грязный от падения в болота, в одежде, порванной там и сям, хромая сразу на обе ноги, на рассвете он вышел на край поля, увидел кирпичного цвета амбар с провалившейся крышей, весь перекошенный, протиснулся сквозь полусгнившую дверь и завалился на ворох соломы.

Когда он проснулся, был поздний полдень, вокруг было тихо и ни души. Рядом, почти вплотную к амбару прилепилась грунтовая дорога, по которой, похоже, давно не ездили, поскольку если бы кто проехал, он бы проснулся наверняка. Рядом же был маленький пруд, на большую часть затянутый тиной. Чернов содрал с себя всю одежду, и, распугивая лягушек, окунулся в холодную воду.

Он только что вышел из пруда, отжимая мокрые брюки, как на дорогу рядом с ним вывернула белая легковушка. Он отскочил, прикрылся одеждой. Машина резко притормозила, окутав всё близкое облаком пыли. Чернов отшатнулся от всего, и от машины, и от пыли, и от того, что был почти голым, и от глаз пожилой женщины, такой разодетой, напомаженной, обвешанной серёжками, кулонами, будто отправилась куда-то на торжественное событие.

– Пардон. Добрый вечер, – сказала женщина, ничуть не смущаясь его обнажённости, а, напротив, почти жадно озирая мощное тело. – Похоже, я тут у вас заблудилась. – Мне нужно добраться до Берлингтона. Как выехать на главную дорогу?

Смущённый, растерянный Чернов, в общем-то понял её вопрос, но как этой женщине объяснить, что он понятия не имел, где находится Берлингтон, а знал только то, что он в штате Вермонт.

– Я не знаю, – сказал он честно. – Я здесь, понимаете, не живу.

– Что с вами случилось? – спросила женщина, продолжая разглядывать его тело. – Вы весь в царапинах и синяках. А на шее свежая кровь. Вас ограбили? Или избили? Вам нужно всё скорее продезинфицировать.

Ему показалась выгодной версия, будто его, в самом деле, ограбили, и не один человек, а группа, и он отбивался, и жив остался, но документы и деньги пропали. Он всё это кое-как рассказал, добавив, что он живёт не на ферме, а где-то довольно далеко. Она настояла, чтоб он сел в машину, сел даже в мокрой своей одежде, они по дороге заедут в аптеку, она обработает его раны, и довезёт его куда нужно. Бетти его довезла до Лос-Анджелеса, поселила на вилле в Малибу, гостиная которой нависала над волнами Тихого океана, наняла известного адвоката, который пробил Чернову право законно жить и работать в Америке. Вскоре (во, поворотец судьбы!) русский матрос с копейкой в кармане и вдова владельца крупной корпорации стали законными супругами. Ну, не сбывшаяся ли мечта какого-то количества мужчин: жениться на старой богатой вдове, потерпеть пару лет, утереть над гробом не набежавшую слезу, и вот – ты богатый холостяк со всеми замечательными последствиями.

По вполне понятным причинам Чернов избегал общения с русскими, и к себе их отказывался приглашать. Посетил пару раз русскую церковь, но после вопросов любопытных кто, откуда и почему отказался туда снова приезжать. В ресторан “Русская Сказка” ему решительно не хотелось, никак не желал он встретить кого-то, с кем нечаянно где-то столкнулся, но Бетти хотела именно там отметить годовщину их знакомства. Ввиду этого разногласия между ними случилась ссора, которую Бетти легко выиграла. Несмотря на свой мужественный вид, Чернов был в общем-то бесхребетным, им любая жена могла бы командовать. Тот поступок, когда он ночью бросился с борта сухогруза в леденящую бухту Галифакса, был в его жизни, пожалуй, единственным мужественным поступком.

Работать ему было ни к чему. Он часами валялся на диване перед экраном телевизора, выбирая только спортивные игры, тренировался в спортивной комнате, бегал вдоль кромки океана, на котором всегда грохотали волны. Дивили его огромные волны, когда ветер был полусонным, солнце ласкало, небо – перина из белых высоких облаков. Он слышал, что были ураганы, когда волны размётывали в щепки богатые виллы Малибу, разъярёнными тиграми набрасывались на столики прибрежных ресторанов, катали, как шарики, автомобили. Он часто там сталкивался с женщинами из соседних богатых домов. Они выгуливали собак, брели по песку, болтая с подругами, либо тоже, как он, бежали. Кого-то он даже узнавал, видел их лица в кинофильмах. Они с любопытством его оглядывали, но дальше привет! и как дела? он эти знакомства не доводил. Он знал своё место: он перед свадьбой подписал такой брачный контракт, что сделай он грубую ошибку, в виде измены, например, ему ничего бы не досталось от богатства его супруги, и пришлось бы срочно искать работу. Какую работу? – пугал вопрос. Тот заковыристый контракт ничего, однако, не говорил, о том, что случилось бы после смерти, после смерти его супруги. О том говорилось в завещании, но о содержании завещания знали только Бетти и адвокат.

Иногда он готовил “Цыплёнка по-киевски”, его научил пароходный повар; удачно получался торт “Наполеон”. Когда он готовил эти кушанья, Бетти в дом зазывала гостей на русский ужин с блинами, икрой, водкой, и тем, что супруг приготовил. Гостям её было не меньше семидесяти, говорили они чёрт знает о чём, и он поскорей покидал компанию. Несмотря на свои преклонные годы, Бетти была непомерно похотливой и в сексе искала разнообразия. Без охоты, себя преодолевая, он жену добросовестно удовлетворял, а когда она отсутствовала по делам, связанным с благотворительными событиями, уезжала на ланчи или в музеи, играла в бридж или в мажонг, он иногда удовлетворял и подвернувшуюся служанку. Служанки, как водится в Лос-Анджелесе,  были, как правило, мексиканками и, скорее всего, нелегалками, и Бетти частенько их меняла, чтобы между ними и мужем не выстроились нежелательные отношения. Бетти не знала, что супруг за это был даже благодарен, поскольку, во-первых, разнообразие, а во-вторых, среди служанок иногда попадались и молоденькие. Не все они были, конечно, податливые, но деньги, водившиеся у Чернова в карманном, но достаточном количестве, иногда помогали их размягчать. В этих рискованных похождениях Чернов был чрезвычайно осторожен. Старуха, как он называл Бетти, была от могилы не так далеко, а там, как законному супругу ему непременно что-то достанется. Возможно, не всё, но уж точно что-то. Тем более, Бетти знать не желала неблагодарных своих дочек и как-то, с чего-то на них разгневавшись, сказала, что им достанется шиш.

Да, мы успели закончить историю (то ли счастливую, то ли печальную) американской старухи миллионерши и младого русского богатыря до того, как Заплетин сообразил, о ком его спрашивал Басамент, пока поразмыслил, годился ли тот в их земельную корпорацию.

– Вряд ли, – ответил он Басаменту. – Вряд ли Чернов нам подойдёт.

Басамент окончательно развалился, но всё ещё пытался что-то говорить, мешая русский язык с английским в кашу, несъедобную для слуха. Все прочие члены корпорации, сформированной в ресторане, чтобы скупать земли России, об этом важном мероприятии то ли забыли, то ли решили, что главное дело уже сделано, все роли распределены, подобраны по вкусу секретарши, даже составлено расписание, кто и когда с ними будет спать, и до всех предстоящих миллионов достаточно руку протянуть. Вот отоспятся, опохмелятся, наметят план действий, разлетятся, куда следует разлететься, и не успеешь оглянуться, как миллионы будут в кармане.

Официант доставил счёт. Заплетин долго в него вглядывался, пытаясь понять, каким это образом сложилась столь внушительная сумма. “Я приглашаю, и я плачу!” – помнил Заплетин слова Басамента, но степень опьянения приглашавшего перечёркивала это обещание, и пришлось раскошелиться самому. Разумеется, такие неувязки никому не поднимают настроение, и Заплетин с нескрываемым раздражением попытался выяснить у Басамента, где тот живёт, где его машина, как он намерен вернуться домой. Тот в ответ что-то мычал, не трудясь отодрать от стола голову, и был в качестве собеседника не полезнее полного идиота. Но чувство долга, мужская совесть пересилили раздражение. Заплетин поставил пьяного на ноги, обвил его руку вокруг своей шеи и потащился сквозь ресторан.

Последнее, запомнившееся ему – в Зорика, лежавшего на полу, врезались лакированные туфли тех, кому тошно смотреть на мужчину, лишившего мужское человечество такой соблазнительной бабёнки, как пышногрудая девочка Мара. А бедная Мара, насквозь проплаканная, с грудью, которая так и не выдавилась из глубокого декольте, с тушью, текущей от глаз к подбородку, глядела, как мужа избивают, что-то выкрикивала визгливо, но больше ничем не могла помочь.

“Оставить его досыпать в машине? – думал Заплетин, озираясь на забитой машинами парковке. – Знать бы, какая его машина”? Шатаясь под тяжестью Басамента, как фронтовой санитар под раненым, он выдюжил до собственного автомобиля, и ещё попотел немало, запихивая тело на сидение.

Он ехал в сторону Санта Моники, и чем ближе приближался к океану, тем плотней становился туман. То ли туман, то ли задумался, – он ужаснулся, обнаружив, что проскочил перекрёсток на красный. Окажись рядом полиция, его бы точно в тюрьму отправили за высокий процент алкоголя в крови. Последний раз он ехал в тумане…, – и не вспомнишь, давно это было. Такие туманы ассоциировались с самым началом его эмиграции.

Мерзкие работы ради выживания и отсутствие точного представления, чем он должен в Америке заниматься, вызывали тоску по прошлому. Ему порой даже стало казаться, что всё лучшее – позади. Вспоминались друзья, русские девушки. Даже тех, кого недолюбливал, он вспоминал с необычным теплом. Иначе, возникла ностальгия. Что это, в самом деле, такое? Это не просто – защемит сердце, и вдруг “туман сырого сада, железный мост через ручей, вся в розах серая ограда, и синий-синий плен очей…”. Это не просто сладкая грусть по тому, что случилось в прошлом. Ностальгия – тоска по пережитому и случившемуся на Родине, и часто это тоска по друзьям, по замечательным с ними беседам на кухоньке, в пыльном подъезде, в парке, в подвальном баре с пивом и раками. Как выразился Сент-Экзюпери: “Единственная известная мне роскошь – это роскошь человеческого общения”. Ностальгия отнюдь не безобидна, её даже раньше считали болезнью. А кто-то, не выдержав чёрной тоски, спровоцированной ностальгией, заканчивал жизнь самоубийством.

Про таких страдальцев легко сказать, что они эмигрировали напрасно. А можно ли это сказать о других, кто в эмиграции прижился, но всё же терзается ностальгией? Эмигранты Россию покидали в основном по политическим мотивам, или по финансовым соображениям. У Заплетина были две причины: неприятие марксизма-ленинизма, и то, что он с четырнадцати лет мечтал убежать в Америку и оттуда объехать весь свет. А какие-то чувствительные люди уезжали ещё по одной причине. У этих людей с Россией-матушкой была неизлечимая несовместимость. Больно им было там проживать – грубость, хамство, обман, воровство, беззаконие, произвол. Вообще, хороша любая причина, которая заставила бы человека сдвинуться с места и уехать, и о которой эта пословица “Под лежачий камень вода не течёт”. Правда, и те, кто не сдвигается, иногда тоже бывают правы. Будда, к примеру, много лет неподвижно сидел под одним деревом, и на него нашло просветление. Как бы там не было, человек имеет право менять свою жизнь, исходя из любых причин. А если ты приехал в Россию, скажем, родных своих навестить, а кто-то, узнав, что ты эмигрант, поглядел на тебя неприязненно, и сказал, что бросать Родину – грех, что ты, мол, едва ли не предатель, то лучше всего так отвечать: А это не ваше собачье дело! Живите себе, где вы живёте, а мы живём там, где хотим. А, кстати, не зависть ли вас гложет?

Кто-то испытывает ностальгию, поскольку не прижился в эмиграции. А кто-то успешен, живёт в субтропиках, и дом у тёплого океана, и пальмы вокруг, и бизнес успешный, и миллионы в инвестициях, а усядется с бокалом на веранде, заглядится на оранжевое солнце, опускающееся в океан, и вдруг – мокрая крыша избы, в которой прошло всё его детство; берёза, к которой прижал девчонку и пытался её целовать; коварная зимняя река, на которой сквозь лёд провалился, сумел выкарабкаться на берег, тут же согрелся холодной водкой, к счастью, прихваченной в дорогу, – и, боже мой, как хорошо!..

Бывали ностальгические вечера, когда он садился в свой “Понтиак”, старый, огромный и вечно ломавшийся, покупал бутылку дешёвой водки, выпивал за рулём из горла половину, и продолжая остатки прихлёбывать, полночи гонял по туманным улицам. Как-то он боком зацепил сразу несколько автомобилей, запаркованных у обочины. На скорости стал удирать от последствий, но в одной из ударенных машин вдруг загорелись дальние фары, и машина стала его преследовать. Ему было нечем защищаться, в то время, как гнавшиеся за ним могли иметь любое оружие. Он долго пытался от них скрыться, резко сворачивая, гася фары, но они его никак не упускали. Он, наконец, остановился. К нему подошли двое мужчин и склонились, его разглядывая. Он опустил правую руку в густой кусок темноты под сиденьем, сжимал короткий стальной прут, удобный, чтоб ткнуть в глаз или шею. Они неожиданно отошли, сели в машину и уехали. С тех пор для него оставались вопросы: почему они не сказали ни слова? может быть, сами испугались, заметив, что он что-то держит в руке? а если б они разбили стекло и попытались его избить? а если бы вызвали полицию? Он ждал извещения из полиции (они могли записать его номер), но его пьяное хулиганство осталось почему-то без последствий. Да, ему тогда повезло. Другим иммигрантам не так везло. Его некоторые приятели попадались полиции в пьяном виде, у них навсегда отбирались права, и им приходилось уезжать в какой-то другой район Америки. Можно было водить и без прав, но это было чревато тюрьмой.

В хмельном сентиментальном состоянии Заплетин ехал медленно, аккуратно. Каким-то машинам позади аккуратность такая не нравилась, и они упрекали его гудками. Радио он никогда не настраивал; однажды выбранная волна несла только классическую музыку, и только раз в час перебивалась пятиминутными новостями. Играли симфонию Бетховена, девятую, последнюю его симфонию, вошедшую в историю не только музыкой. Симфония закончилась, аплодисменты, а глухой композитор, не замечая, дирижировал по внутренним часам. Кто-то, наверно, тогда засмеялся, многие, видимо, улыбнулись, а слезы симпатии и сострадания на глазах лучшей части публики Бетховен, быть может, и не заметил. Разъярённый, униженный, уязвлённый, он удалился от человечества, и написал вскоре такое: я люблю деревья больше, чем людей… Не похоже ли это на мысль Герцена, который был вынужден жить за границей: Хороший край нужнее хороших людей. Исходя из такого высказывания, Герцен ностальгией не страдал, но в это очень трудно поверить.

Храп за спиной, как грубые руки, с треском стал разрывать симфонию. Очевидно, музыкой потревоженный, Басамент развернул тело на спину. На неловко запрокинутой голове кругло чернела пасть инструмента, изливавшего пьяный храп. Симфония Бетховена с храпом Басамента, – вяло сострил Заплетин, продолжая продвигаться к океану, за которым в тот час просыпалась Родина.