Как мы уже выше упоминали, борьба за выживание в начале эмиграции заставила Жидкова поработать в качестве помощника сантехника в небольшой компании “Хоуле Пламинг”, что по-русски звучало не так благородно и значительно более длинно: “Санитарно-техническая компания семьи Хоуле”. Жидков в сантехнике не разбирался. Более, сантехника его отталкивала, как грязная физическая профессия, а её вечно пьяные представители часто попахивали нечистотами, по-цыгански вытягивали деньги, и при том ещё пытались обмануть.

Но надо было как-то выживать, и он стал обзванивать объявления по найму рабочей силы. В основном, его отсеивали по телефону из-за корявого английского. Часто виной была его честность: он говорил, что работал учителем, но мог бы попробовать и профессию, в которой они сейчас нуждаются. Ничего, спасибо, – ему говорили. И ещё, где повежливей, добавляли: Желаем удачи в нашей стране. Где-то ему предлагали подъехать, он подъезжал, заполнял анкеты, проходил короткие интервью, но ему почему-то не перезванивали, хотя обещали позвонить, даже с отрицательным ответом.

Наткнувшись, наконец, на “Хоуле Пламинг”, он перед тем, как туда позвонить, посоветовался о сантехнике с болтливым, всё знающим стариком, из тех, кто никогда не покидал церковь за какие-то старые грехи во время второй мировой войны. Старик словоохотливо сообщил, что в Америке лучше всех зарабатывают адвокаты, банкиры, врачи и сантехники. Конечно, сантехника не впереди, но для начала иммиграции почему бы вам, господин Жидков, не согласиться с четвёртым местом? Да, почему бы? – кивнул Жидков, и соблазнился на сантехнику.

Он попросил одного эмигранта с более развитым английским позвонить в “Хоуле Пламинг” и соврать, что он по профессии сантехник, и даже отец его был сантехником, что он помогал отцу ещё сызмальства: то подержит конец трубы, то подаст ему инструмент, то прочистит засорившийся унитаз. В том телефонном разговоре он голосом знакомого сообщил, что он закончил колледж по сантехнике, и после всю жизнь был в России сантехником.

– Звучит неплохо, – сказал женский голос и тут же назначил ему интервью буквально на следующий день. Жидков этого не ожидал, ему нужно было несколько дней, чтоб подготовиться к интервью – ознакомиться с книгой по сантехнике, запомнить основную терминологию, найти кого-то из иммигрантов, разбирающегося в сантехнике и подучиться у него. Не выдумав сразу хорошей причины, он закивал, что пусть будет завтра. Утром знакомый перезвонил, сказался больным и попросил перенести интервью на неделю.

Всю последующую неделю он штудировал книгу, как для экзамена. Позвонил церковному старику, чтоб тот кого-то рекомендовал, кто разбирается в сантехнике.

– Да я разбираюсь, – сказал старик. – Сам всю жизнь всё ремонтировал. И краны менял, и унитазы, водонагреватель заменял… Вот у меня и подучитесь. Бесплатно. Даже водки не попрошу, – закрякал он, то есть засмеялся.

На старичка ушёл почти день, – пока до его дома добрался, пока порылись в хламе сарая в поисках нескольких ржавых труб, испорченных кранов и сифонов, тройников, штуцеров, муфт, заглушек, и прочей запылённой арматуры, имевшей к сантехнике отношение, потом – пока добрался домой.

Интервью прошло почему-то удачно. Хозяин бизнеса мистер Хоуле не стал терять время на болтовню. Он тут же позвал Жидкова в автобусик, набитый сантехническим добром, показывал фитинги, арматуру, всякие пасты и герметики, и просил рассказать, что для чего. Подобная форма интервью Жидкова устроила как нельзя лучше. Не надо было вслушиваться в вопросы, плохо их смысл понимая, а просто гляди себе на деталь и вспоминай её название и какое у неё предназначение. Маскируя плохой английский, Жидков выглядел человеком, не бросающим слов на ветер. Благодаря изученной книге, он узнавал какие-то части и скупым языком и обильными жестами мог объяснить их назначение. А в чём сомневался, о том долбил хорошо заготовленной фразой: в России такого пока ещё нету, вы нас лет на тридцать впереди.

Минут через десять мистер Хоуле хлопнул Жидкова по плечу:

– Дам вам полмесяца на адаптацию. Когда вы хотите начать работать?

– Да хоть завтра, – сказал Жидков.

И утром же вышел на работу. Объективности ради поясним, почему интервью вдруг удалось: мистер Хоуле недолюбливал людей с загрязнённой, то есть не с белой кожей. А в ту неделю к нему, как назло, приходили на интервью только чернокожие и темнокожие представители разных меньшинств. В этой толпе Жидков оказался единственным белым человеком.

Хозяин дал Жидкову две недели на тренировку, адаптацию, на переход от русской отсталости к американскому превосходству. Жидкову, конечно, не доверили самостоятельную работу, он был всегда в паре с другими сантехниками, в основном подавая им инструменты или поддерживая что-то. Когда же его просили сделать что-то творческое, посложнее, он терялся, ляпал ошибки, даже квартиру затопил, перетянув и сорвав заглушку. Через две недели Жидкова уволили за несоответствие к профессии. “Вот он, оскал капитализма!” – с таким несправедливым заключением об экономической системе, лучше которой пока не придумали, Жидков нагрузился алкоголем, поехал поздно вечером к океану и там, в тумане гонял вдоль улиц, пока не ударился о машину, припаркованную у обочины. Он домчал до ближайшего парка, забрался на заднее сиденье и проспал там до рассвета.

Позже Жидков сочинил опус об этой попытке стать сантехником. То был не рассказ, не статья, не исповедь (он никак не мог жанр определить), а что-то вроде письма в газету с биографическими откровениями и философскими вкраплениями. Поглядим, что это за опус.

 

Пять желаний Ивана-дурака

 

“От смены режима в жизни людей ничего не меняется. Мы зависим не от конституций и хартий, а от собственных инстинктов и нравов”. Анатоль Франс

 

Желания умного американца

 

“- Кого можно считать умным? – Того, кто стремится лишь к достижимой цели”. Абуль-Фарадж (1226-1286), сирийский писатель.

 

Вскоре после приезда в Америку я устроился работать учеником сантехника в маленькую компанию “Хоуле Пламинг”. Господа! В свои 34 года, окончив исторический факультет Московского университета, поработав учителем истории, я начал свою вторую жизнь с того, что стал мальчиком на побегушках у специалистов по унитазам. Большую часть рабочего времени я лежал, скорчившись в узком пространстве под домами стоимостью от ста тысяч до нескольких миллионов. Тело на треть утопало в пыли, в луче лампы бесились пылинки, они же похрустывали на зубах. Под воздухонепроницаемым комбинезоном жарко змеились ручьи пота. Над лицом висели, торчали, болтались медные и металлические трубы, которые надо было убрать, заменить или починить. Сантехник (часто это был Фред, молодой человек двадцати пяти лет) что-нибудь откручивал или запаивал, отрывисто требовал что-то подать, подержать, зачистить трубу. Во время дневного перерыва хозяин привозил своим работникам кока колу, гамбургеры и картофель фри, и пока нездоровая эта еда перекочёвывала в желудки, работяги оживлённо обсуждали автомобильные и медицинские страховки, процентные ставки, стоимость недвижимости, цены на разные товары.

Однажды, устроившись головой на джинсовой заднице Фреда, и тем расслабляя затёкшую шею, я завёл такой разговор.

– Послушай, Фред, – сказал я в седалище, пахнущее пылью и сантехникой. – Тебе не надоело с утра до вечера говорить и слушать о деньгах?

Я вложил в руку Фреда female elbow. Тем, кто в сантехнике не разбирается, поясню: я подал Фреду медный угол с резьбой внутренней, именуемый женским уголком. А углы с наружной резьбой назывались мужскими уголками. Присутствие подобной сексуальности в сантехнической арматуре казалось нелепым и с толку сбивало.

Зад нервно дёрнулся, голова моя подпрыгнула и стукнулась о медную деталь, зажатую в грязной мужской руке.

– Женский угол! – прохрипел Фред.

Я уставился на его руку. Он был прав. Я подал мужской.

– Прошу прощения, – пробормотал я, порылся в ящике с арматурой, выбрал в полумраке женский угол и вставил в протянутую руку.

– Да, – продолжал я. – В вашей Америке все так насквозь пропитано деньгами, что меня от них начинает подташнивать. Верно в России вас называют – страной жёлтого дьявола…

– Женский, женский, чёрт побери! – проорал Фреда, а зад так крутнулся, что голова моя больно стукнулась о трубу, благодаря которой я в эти часы зарабатывал в час по шесть долларов.

Опять он был прав: в его руке взбешённо подрагивал медный угол, изготовленный для паяния, то есть совершенно без резьбы. Фред бормотал сквозь зубы что-то, очевидно, нелестное для меня, пока я, совершенно уже запутавшись в самцах, самках и гермафродитах, не подал ему сразу все уголки: и мужской, и женский, и совсем без пола, и что-то ещё, напоминающее угол. Зад успокоился, и я снова смог приклонить на него голову. Как только утих шум синего пламени, с помощью которого труба припаялась к одному из уголков, я снова открыл рот.

– Если бы вы, американцы, меньше думали о деньгах, у вас оставалось бы больше времени думать о чем-нибудь духовном. Жизнь ваша стала бы много красивее, интереснее, содержательнее…

– Ты хочешь сказать, что люди в России люди живут интереснее и красивее? – спросил Фред сквозь шипение воды, прыскающей на раскалённый угол. – Но ты же сам рассказывал мне…

– Рассказывал, рассказывал, – подхватил я. – И бедно, и скучно, и серо бывало. Но и какие бывали всплески! А сколько красивых воспоминаний, например, от простого свидания с девушкой! У вас посадил подружку в машину, повёз в автомобильный кинотеатр, угостил попкорном, побаловался с ней под музыку и яркие картинки, – и забыл об этом событии через какую-то недельку. У вас все слишком легко даётся, слишком комфортабельная жизнь, чтоб глубоко что-то почувствовать. Для глубоких чувств нужны неудобства, лишения, боль, муки, страдания. В России, бывало, встретишься с девушкой на улице, в морозную пургу, сунешься в пару кафе, все забито, в кино тоже не попадёшь, и всё, что осталось – бродить по улицам. Наговоришься о поэзии, о смысле жизни, закоченеешь, заскочишь в любой тёмный подъезд, прижмёшься к горячей батарее, вопьёшься в её холодные губы, и чувствуешь, как губы нагреваются… Уверяю тебя, и лет через двадцать так ярко припомнишь этот вечер, словно он был только вчера.

– Зачем же ты уехал из России? – спросил Фред, замеряя расстояние от угла, который он приварил, и фарфоровым унитазом, светящимся сквозь дырку над головой.

– Сложный вопрос, – сказал я. – Для полного ответа всю жизнь надо описывать. Видишь ли, есть у меня пять желаний…

И я вкратце пересказал все желания своей жизни.

– Кусок трубы! – скомандовал Фред, внимательно выслушав меня.

– Чего? Зачем? – засуетился я. – Какого диаметра труба?

– При чем здесь диаметр? – заорал Фред. – Сколько ты диаметров приволок?

Я подумал: – Один диаметр.

Фред сказал нехорошее слово. Я лежал в паутине и в пыли, дышал одной пылью, был мокрый от пота, ныла шея, мучила жажда, меня могла укусить крыса, вдобавок меня грязно ругали. И все это я обязан терпеть, чтобы какой-то американец мог промывать свой унитаз после естественных испражнений. Душа моя взвилась на дыбы. “Пошли все к чертям! – душа завопила. – Кусок трубы, унитаз, Фреда, комбинезон, все углы, всю сантехнику. Вон отсюда – на солнце, на волю…”.

“А жрать-то что будешь? – спросила плоть. – Счета чем оплатишь? Жену чем прокормишь? Бензин на что купишь?.”.

– 0’кеу, – сказал я дрожащим голосом. – Эта труба тебе подойдёт?

Фред просунул трубу к унитазу, отчертил место, где нужно отрезать, грубо сунул трубу мне.

– Отрежь и зачисти, – приказал.

Отрезать и зачищать по-американски я, слава богу, научился за несколько дней работы в “Хоуле Пламинг”. Я отрезал нужной длины трубу, зачистил оба её конца, подал её Фреду, помолчал, глядя, как тот её примеривает.

– Интересно, – сказал я, убедившись, что Фреда длина удовлетворила, – о чем ты больше всего мечтаешь? То есть, к какой цели стремишься?

Фред приварил медную муфту, осмотрел раскалённый оранжевый шов, погасил горелку, перекатился, оказался лицом ко мне.

– Моя цель? – сказал он задумчиво. – Хорошо, я скажу тебе свою цель. К пенсионному возрасту я бы хотел иметь хороший устроенный дом, поставить на ноги детей, накопить достаточно сбережений, чтоб путешествовать, развлекаться, и вообще до конца жизни не беспокоиться о деньгах.

– Ладно, – сказал я. – Пенсия не скоро. Тебе до пенсии сорок лет…

– Время мчится! – прервал меня Фред. – Несколько лет уйдёт на лицензию. Потом я хотел бы сдать на подрядчика и основать свою компанию. Я не хочу на старости лет испытывать какую-либо нужду.

Цели Фреда меня потрясли. Я был старше его лет на восемь, но я ни разу ещё не задумывался, как я буду жить в своей старости. Через пару дней мне сообщили, что меня решили уволить. Меня вышвырнули с работы, прежде всего, за бесперспективность. За желания, не совпадающие с сантехникой. Если жизнь – серьёзная штука, то ей ничего не оставалось, как отшвырнуть человека с моими желаниями на тёмное безрадостное дно, по которому ползают, поскуливая, бомжи, неудачники и дураки. Но в том-то и дело, господа, что в моём представлении жизнь похожа не на вдумчивого учёного или на потеющего сантехника, а на Ивана-дурака со спиной, густо покрытой родинками (родинки, которые нельзя увидеть – к счастью).

 

Желания Ивана-Дурака

 

“Высшие цели, хотя бы невыполненные, дороже нам низких целей, хотя бы достигнутых”. Гёте

 

Что может желать Иван-дурак? Что-нибудь гигантское, фантастическое. В 14 лет я купил тетрадь, озаглавил её “Дневник” и написал на первом листе:

ЖЕЛАНИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

1. Объехать весь свет.
2. Стать большим писателем.
3. Заработать миллион.
4. Поцеловать кинозвезду.
5. Пожать руку президенту США.

Сначала я вёл дневник регулярно, даже в школу его таскал, внося в него записи украдкой. Однажды, во время перемены, я застиг одноклассников у своей парты. Один из них вслух зачитывал “Желания”. Все уставились на меня, на всех лицах была насмешка.

– Ты что, дурак? – спросил один. Не помню, что я пролепетал, но отчётливо помню окатившую меня волну стыда, смущения, ярости. Ах, как хотелось мне в тот миг истребить насмехавшихся надо мной! Или провалиться ко всем чертям. Какими несбыточными, фантастическими показались мне все мои желания! Каким и в самом деле дураком показался я сам себе.

Вот, пытаюсь представить себя, четырнадцатилетнего провинциального подростка, если и выделявшегося из своих сверстников, то только повышенной застенчивостью и сметанной белизной волос. Отца я не знал, он куда-то пропал ещё до того, как я родился. Моя мать была машинисткой, и большую часть моего детства мы кое-как существовали на её минимальную советскую зарплату, на шестьдесят рублей в месяц, из них примерно двадцать рублей уходили на оплату тесных квартир, которые мы часто меняли.

Как же во мне могли зародиться такие экстремальные желания, могла появиться твёрдая вера в то, что я когда-то их осуществлю, и как мои мальчишеские желания не только не развеялись с годами, но постепенно даже окрепли?

Подведу итоги на сей день:

1. Весь свет я, конечно, не объехал, но побывал в девяти странах. В остальных – собираюсь побывать.
2. Книгу я пока не написал, но, выправив финансовое положение, обязательно напишу, и ещё нашумлю в литературе. Желание Стать большим писателем мне показалось слишком завышенным, и я изменил его на желание Стать хорошим писателем.
3. Миллион я ещё не заработал, но в стране развитого капитализма с неограниченным потенциалом для каждого гражданина есть все возможности заработать и миллион, и значительно больше.
4. В ресторане в Беверли Хиллс я узнал известную кино-актрису, не постеснялся к ней подойти и спросил разрешения чмокнуть в щёчку Она засмеялась и разрешила, а я подумал: “Как это просто – поцеловать кинозвезду!”
5. Об исполнении пятого желания я хочу написать подробнее. На третий день моей иммиграции, я пожал руку президенту США. Это случилось в столице Австрии, в период переговоров Брежнева и Картера по вопросам договора СОЛТ-2. В те первые дни жизни на Западе мы с женой с утра и до ночи пешком и на трамваях болтались по Вене. Мы были ошалевшими от счастья, что удалось, наконец, вырваться из железных объятий родины, а в полной неизвестности впереди красиво мерцали, переливались наши феерические фантазии.

Утром на одной из площадей мы набрели на толпу людей, которые с помощью полицейских образовали живой коридор. Автобусы Венского телевидения своим деловым видом подтверждали, что здесь ожидают появления либо Картера, либо Брежнева, либо сразу обоих. Мы забрались на памятник неподалёку, густо обвешанный зеваками. Толпа оживилась, забурлила. Кто-то рядом со мной заорал: Хай, Джимми!

Президент, окружённый телохранителями, вышел из церкви, к толпе приблизился, к нему протянулись десятки рук. Я спрыгнул с высокого постамента, вошёл в возбуждённую толпу. Я не теснил никого, не толкал, а просто все люди как-то удачно вдруг раздвинулись передо мной, я оказался рядом с Картером и  секунд пять подержал в ладони руку президента США.

Услышав об этом рукопожатии, один незнакомый мне господин иронически усмехнулся:

– А вы не забыли потом вымыть руки?

Я не нашёл, что сразу ответить. Я ответил спустя полминуты, – беззвучно, впиваясь взглядом в свой кофе:

– Сэр, сегодня в моей зрелости я улыбаюсь над собой в возрасте четырнадцати лет. Я был извинительно наивен, но и сейчас многие в мире считают президента США самый могущественным человеком. Я хотел пожать руку президенту, а не демократу или республиканцу, мужчине или женщине, белому или чёрному. Это было моё желание, не самая важная цель моей жизни, быть может, для многих дурацкая цель, но важно, что я её достиг. А любопытно бы вас спросить: если вам такая цель неинтересна, то какая вам цель интересна?”.

После немалых колебаний Жидков отправил это письмо в газету “Лос-Анджелес Таймс”. Потом ежедневно её пролистывал, пытаясь найти там своё сочинение. Через месяц газета прислала ответ, с благодарностью, очень вежливый, но “к сожалению, Ваше письмо для публикации не подходит”.