К столу, за которым в большой компании воссоединившейся семьи сидела девочка с белым бантом, приблизился незнакомец. Изящно склонившись над матерью девочки, он пригласил её на танец. Женщина сделала лицо, на котором она попыталась скрыть сиюминутные эмоции, точный возраст, несовершенства, однако не сумела утаить голубоватую бледность губ, окаймлённых ярко-красной помадой, большую часть которой украли стёкла бокалов и еда. Не смогла она также от взгляда мужчины укрыть результат увядания кожи и её нездоровую одутловатость, вызванную многолетним одиночеством и ежевечерним алкоголем. Не удалось ей разгладить морщины от слишком рано сбежавшей молодости, от сложностей брака и развода, от неудачных попыток сблизиться с состоятельным, добрым, надёжным мужчиной. Незнакомец терпеливо переждал ту непременную игру, которую женщины затевают, чтобы мужчины к ним отнеслись с уважением и интересом, и которая состоит из смеси фальшивого недоумения, оценочно-скептического прищура, колебания с акцентом на отказ, и в конце – лишь из вежливости – согласием.

Незнакомец держал наготове руку, услужливо согнутую в локте, и это ей очень пригодилось, поскольку, вставая из-за стола, она пошатнулась почти как от старости, но мелким смешком объяснила тут же, что пошатнулась от охмеления и оттого, что давно не вставала, и, ухватившись за незнакомца, пошла на заплетающихся ногах к переполненной танцплощадке. Там, среди тесного окруженья, они, как и все их окружающие, стали с ноги на ногу переминаться и покачиваться под песню:

“Простая, простая девчонка, дурнушка, каких миллион, идёт по дороге и звонко поёт про лихой эскадрон. Простая, простая девчонка, ты вольного ветра сестра, твоя озорная юбчонка летает, как пламя костра”.

– Прекрасная песня, – сказал незнакомец.

Партнёрша взглянула в его лицо, пытаясь понять, он всерьёз или шутит.

– Не знаю, – пожала она плечами.

– Слова, если вдуматься, дурацкие, и придумать их мог только болван, – говорил ей мужчина так близко к уху, что она ощущала его дыхание, и ноги её ещё больше слабели. – Но вот что случается нередко с бездарными песенными опусами: если не вдумываться в содержание, а смешать все слова, как попало, в кучу, пустить эту кучу по рельсам мелодии, и сделать конечной станцией уши, то общий эффект от такого опуса может быть очень неплохим, – как, скажем, мазня авангардиста, в которой нелепо искать смысл, но краски так лихо объединяются, что создаётся приятное ощущение. Что вы думаете об этом?

“Не знаю”, – едва не сболтнул язык, но как-то сдержав стандартный ответ, которым женщины прикрывают…, – бог его знает, что прикрывают, – она сказала:

– Вы, может, и правы.

– Если хотите знать моё мнение, я не задумываюсь над тем, какое лицо у простой девчонки, а мне любопытно представлять, что у девчонки под юбчонкой, под её озорной юбчонкой, летающей, словно пламя костра. И ещё мне приходит в голову не вполне приличная мысль, что девчонка не прочь задрать юбчонку для любого бойца из эскадрона, если не для целого эскадрона.

– Вы скажете! – хихикнула партнёрша. – Послушать вас, уши сразу вянут.

– Не беспокойтесь, не завянут, – незнакомец вспыхнул такой улыбкой, что у партнёрши заныло сердце.

– Кстати, – продолжил он с той же улыбкой, продолжая мучить её желанием познакомиться с ним поближе, – кстати, нам пора бы и познакомиться. Моя фамилия Абадонин. А вас как, позвольте спросить, зовут?

“Ах, он какой!” – подумала женщина и охотно раскрыла свою личность:

– А я – Мария Харпакина.

– Мария. Маша. Какое имя!

Он извлёк из кармана визитку.

– Мария, а я вас не просто так, не только на танец пригласил. Вот, я хочу вам дать свою карточку.

Мария приблизила визитку почти вплотную к её глазам, но не смогла ничего разобрать ввиду недостаточного освещения и прогрессирующей близорукости.

– Я рекламный агент, – пояснил Абадонин. – Я подыскиваю людей для участия в коммерческой рекламе. Как только я увидел вашу девочку, я тут же подумал, что ей непременно надо попробовать телевидение. На такие лица большой спрос. А платят… Да вы и сами знаете, как щедро платят на телевидении.

– Вот уж не думала, не гадала…

– Позвоните мне завтра, – прервал Абадонин. – Тем временем, подумайте о том, как сделать хорошие фотографии. Девочке нужен набор фотографий в разных позах, в разной одежде, при комнатном и уличном освещении. Вам нужен мастер высокого класса. Вам повезло: как раз сегодня один замечательный фотограф присутствует в этом ресторане. Хотите, я вас с ним познакомлю?

Определив по лицу Марии, что она ответит либо не скоро, либо ответит пустым не знаю, и с таким пожатием плеч, что только по этим словам и жесту можно понять, почему её жизнь всегда складывалась не так, – так вот, не теряя больше времени, Абадонин сжал локоть Марии и провёл её в сторону стола, за которым празднование дня рождения достигло такой высокой точки, что после неё – всё только вниз.

– Вот, познакомьтесь, – сказал он Марии, подведя её к Перетятько. – Мой друг, и лучший детский фотограф.

Жирные лица не так подвижны, как лица людей, следящих за весом, и посему на лице Перетятько изумление выразилось не игрой соответствующих мышц, а широко разинутым ртом. Звучным хлопком по спине фотографа Абадонин заставил рот захлопнуться.

– Слегка подавился, – пояснил он. – Но это было, к счастью, не удушье, которое вызвано куском, застрявшим в дыхательном проходе. Мы с моим другом давно не виделись, моё появление здесь сюрприз, вот он от этого и не успел проглотить крупный кусок цыплёнка, который поленился прожевать, и тот застрял в начале пищевода. От моего хлопка по спине кусок тот вернулся из глотки в рот и – видите, он его прожёвывает.

Пока Перетятько кусок прожёвывал, Абадонин шепнул ему на ухо:

– Желаете девочку фотографировать? Не просто клик-клик, и кто там следующий. А с уклоном в художественную фотографию. Как рекламный агент, могу вас заверить: за такими девочками охотятся телевизионные рекламодатели.

Всё ещё никак не понимая, отчего незнакомец назвался другом, и почему его представляет, как лучшего детского фотографа, Перетятько хотел ответить ага, но ещё не прожёванный цыплёнок не пропустил ага наружу, и получился только кивок.

– Дайте мамаше свою визитку, – распорядился Абадонин. – И возьмите её телефон.

Проследив, что формальности эти выполнены, Абадонин отвёл Марию к дочке. Перетятько был сильно обескуражен и тем, что его разрекламировал совершенно незнакомый человек, и тем, что он назвался лучшим другом, но его настроение, тем не менее, изменилось в лучшую сторону от того, что девочка с белым бантом скоро будет его клиенткой.

Увы, нам снова пришлось натолкнуться на ту пагубную страстишку, ради которой Перетятько эмигрировал из России, из-за которой он лишился своего успешного бизнеса и сейчас за оскорбительную зарплату был вынужден вкалывать в химчистке. С большой неохотой, но ради правды, автор вынужден проследить за воспоминанием Перетятько, спровоцированным девочкой с бантом, и которое, как многие воспоминания, нахлынуло, не спрашивая разрешения.

Как-то он приехал в совхоз, которому некий патриот дал имя “Памяти 13-ти Борцов”. Похоже, эти тринадцать борцов сражались за неправильные идеи, и жизнь за них пожертвовали напрасно, поскольку столь убогой деревушки Перетятько ещё и не видал. Гостиницы там, конечно, не было, как и в других деревнях района, да и само слово гостиница там вызывало ассоциации с чем-то сверкающим, заграничным, а у кого-то и с чем-то похабным.

Не натренированный молчать в присутствии другого человека, он, тем не менее, научился не использовать дерзкого слова гостиница. Добравшись до нового местечка, он подходил к какой-нибудь бабке, которая, если не ливень с градом, трескучий мороз, недомогание, – которая тощим своим задом, утеплённым слоями мануфактуры, отполировывала скамейку перед старым своим обиталищем, где родился её покойный муж, выросли дети, надвинулась старость, и наблюдала, что происходит в пространстве, доступном слабым глазам.

– Красиво у вас, – говорил Перетятько, осторожно присаживаясь на скамейку, такую же старую на вид, как её пожизненная госпожа. Ибо, если не осторожно, и скамейка, и он, и бабка могли бы болезненно обрушиться под внезапно добавившимся весом примерно в двести сорок килограммов.
Удостоверившись, что скамейка, тихо потрескивая и покачиваясь на подгнивших в земле ногах, дополнительный груз всё же выдерживала, он с притворным восхищением на лице начинал нахваливать красоту, в которой присутствовали развалюшки не лучше, но и не хуже бабкиной, скелеты заборов, лужи, колдобины, спящая чумазая дворняжка, петух, вяло следующий за курицей, которую готовились прирезать за хроническую бесплодность, в которой повинна была не она, а импотенция петуха. Потом он оборачивался к бабке и заводил с ней разговор или, точнее, монолог, во время которого бабка кивала, а он витиевато сообщал, что он – фотограф в районном центре, приехал сюда в командировку запечатлеть красоту жизни, и заодно не возражал бы пофотографировать желающих. А, кстати, не знаете ли, бабуся, у кого тут возможно заночевать, – за деньги, конечно, не бесплатно. Деньги, чего тут, соблазняли первую попавшуюся бабку.

Вот у такой именно бабки из “Памяти 13-ти Борцов” он однажды остановился. За ерундовое вознаграждение старуха известила близлежащие дома о прибытии столичного фотографа, который дёшево и сердито согласен отщёлкать всю семью, а деньги при этом не возьмёт, то есть возьмёт, но только завтра, и если фотографии понравятся. Звучало всё это, как дармовщина, на которую только дурак бы не клюнул, и все тут же начали принаряжаться, вылезать на скамейки у домов, оповещать других соседей, – иначе, деревня оживилась, как в день всенародного торжества.

Отщёлкав всех желающих увековечиться, Перетятько набросился на похлёбку, поверхность которой переполняла флотилия толстеньких шматков, на вкус оказавшихся чистым жиром, а несовершенства той похлёбки он частично перечеркнул половиной буханки чёрного хлеба. А потом ещё целую пару часов сибаритствовал у самовара, надуваясь жидким чаем и посасывая сахар в виде крошечного осколка.

Бабка любила поговорить, но ей в этот раз не повезло блеснуть историями из прошлого; ей лишь с трудом в монолог фотографа удалось вклинить кое-что о себе. А именно: пьяницу схоронив (слово муж она ни разу не употребила), она много лет куковала одна, но недавно скончалась младшая дочь и за собой оставила девочку; ту, как полную сироту, государство хотело забрать в детский дом, но бабка её отвоевала, так они вдвоём и поживали.

Тут же, как будто для подтверждения, явилась замызганная девчонка, на вид от шести до восьми лет. Отругав, что шаталась бог знает где, бабка ей сунула хлеб и похлёбку, и внучка исчезла в угол домишки, где стала украдкой вылавливать жир и кидать его в тёмный угол (чтобы потом, украдкой от бабки, бросать его в пасти соседских псов), а потом занялась чистописанием и арифметическими задачами.

От чая, пусть слабого, но в количестве, фотограф достаточно взбодрился. Он отыскал в доме чулан, в котором создал красное освещение и незамысловатую лабораторию для проявления фотоплёнок и печатания фотографий, провозился там до первых петухов, а потом тихо, почти на ощупь забрался на печь, где ему постелили.

Проснулся он вскоре оттого, что его трогали под одеялом за одно интимное место. Перетятько попробовал понять, где он находится и с кем (поправимся: приятные ощущения вначале задали вопрос: с кем?). Вид его жиром облитого тела и под стать ему рыхлой морды не вызывал у дам аппетита, поэтому он в своём городке женщинами не был избалован. В его узкую железную кровать, в которой он едва умещался, изредка всё ж залетала плоть, противоположная мужской, но большинство таких происшествий оставляли залётных птиц в недоумении, раздражении и сексуальном дефиците, поскольку непьющий толстый мужик в постели оказывался импотентом. Конечно, его это тоже раздражало, а больше – тот факт, что на самом деле он импотентом не являлся, поскольку ночами, по утрам, либо в ситуациях одиночества у него всё было в полном порядке. В деревнях Перетятько везло больше: там мужики умирали, как мухи, от чрезмерного алкоголя и связанных с пьянками происшествий, и женщины совсем не придирались к любому лицу мужского пола.

“Бабка! – подумал Перетятько, вникая в приятные ощущения. – Во, старушенция! Bо даёт”! Он захотел, чтоб его потрогали немного в другом месте, повёл свою руку к руке бабки, и наткнулся на тоненькие пальчики, сладко гулявшие по территории, запретной для маленьких детей. “Девчонка”! – подумал он в изумлении, хотел откатиться от греха, но получилось совсем другое: ручонка дёрнулась под его пальцами, как испуганный воробей, хотела вспорхнуть и улететь, но её успела перехватить широкая мягкая ладонь, и вновь посадила её на ствол. Когда мужское тёплое семя обрызгало девочкино лицо, она испугалась, заколотилась под тяжёлыми одеялами, рванулась с печи и свалилась на лавку, на которой спала бабка.

Девочке очень повезло свалиться на мягкий бабкин живот, а не на твёрдое дерево лавки или, что хуже, упасть на пол. А бабка, конечно, заорала – и от боли, и от испуга, но, слава богу, тощая внучка по весу была если не кошкой, то не больше, чем три кошки, иначе, всё получилось так, как если бы с печки на бабкин живот одновременно свалились три кошки; в результате, живот бабки не лопнул, и ничего в нём не нарушилось, лишь только ускорились и завершились процессы, называемые естественными.

Перетятько лежал, тяжело дыша, слушая звуки переполоха, с ужасом думая о последствиях пережитого удовольствия. Девчонке, однако, хватило ума умолчать о причине её падения, фотограф сделал вид, что не проснулся, а бабка, исподнее простирнув и поменяв его на сухое, и не забыв отругать девочку, послала её досыпать на лавке.

– Ах, эти русские тёплые печи! – воскликнули рядом с Перетятько.

От этого внезапного восклицания его собственная слюна плеснула в дыхательный проход, и он закатился в неистовом кашле. Абадонин, оказавшийся за столом, ударил Перетятько по спине, кашель моментально оборвался, и Абадонин продолжал:

– Не всё обожаю в русской деревне, но к русским печам – нежнейшие чувства. Бывало, вскарабкаешься на печь, в душный, дымком пропахнувший сумрак, и часто это не сумрак даже, а непроницаемая темнота. Утонешь коленями в матрацах, полезешь по качающимся кочкам сквозь ворох заскорузлых одеял, пахнущих старой пылью и пеплом, нащупаешь что-то вроде подушки, завалишься, на спину перекатишься, закроешь глаза, и ощущение, будто падаешь в мягкую пропасть. И, о как мечталось в неё проваливаться в сопровождении нежного тела! Один, в томительных грёзах о рае, с усладой внимаешь звукам вокруг: мурлыканью рядом возникшей кошки, тихому потрескиванию поленьев, мокрому, с хрипами, кашлю хозяина, сварливому голосу старухи, хныканью упрямого младенца, которого пытается усыпить тихая песенка юной мамочки. О, крыша мира, с которой слетаешь в самую суть настоящей жизни, в прелесть фантазий о юной мамочке, в сон, за которым другой сон… Так дербалызнем за русские печи!

И этот восторженный монолог Абадонин закончил так логично, что нет даже смысла пояснять, как именно он закончил. Перетятько, как и следовало ожидать, тост Абадонина не поддержал из-за возможности мигрени.